ощерился Мадера. Зубы мелкие, желтые.
– Ты – Мадера... – вырывается у меня.
– Ишь, козявка, узнал! – перестал он жевать. – Шанхайский, чо ль?
– Ага. Только мы теперь «барбудос».
– Чего-о?! – загоготал Мадера. – Какие такие... барбосы?
«Газеты читать надо»,– мысленно ответил я и пошел дальше.
– А ну, щенок!.. За ноги и об угол! – тряхнул так, что клацнули зубы. – Тыкву расколоть?! Стой, покуль Мадера базарит... Сколь вас во дворе... этих самых...
– «Барбудос»? Три взвода.
– Чего-о?! А вы, зырю, пацаны деловые! Наш закал, шанхайский!
Мадера выплюнул серу и поволок меня к заветному ларьку. Не обращая внимания на лопотанье усатого хозяина, хапнул чайник. Бросил в окошечко красненькую: «Сдачи не надо!» Лопотанье смолкло.
Пристроились мы в будочке безногого чистильщика. Он шумно обрадовался чайнику, подтянулся на могучих руках и сел на табурет. Мадера расплескал по стаканам вино и присосался к носику чайника.
– С возвращеньицем, значит,– сказал безногий. Стакан в его руке исчез.
– Угу! – утер рот Мадера. – Трешник, понял? От звонка до звонка! Мусора, паскуды! Вышел – ни друзей, ни б..! Пей, пацан.
– Не рановато ли? – чистильщик покосился на портретик Сталина, приляпанный изолентой к стеклу. Будочка чистильщика – тихий островок в штормящем море базара.
– Я раньше начал! – ругнулся Мадера. – Пей.
Под одобрительные смешки я глотнул, успел распахнуть дверку и выблевать назад.
– Кислятина,– бодро сказал я,– то ли дело кубинский ром!
– Разбежался... Токо добро переводить,– проворчал Мадера и отобрал стакан.
– Ты ешь, ешь,– улыбнулся безногий.
На газете лежали колбаса, хлеб, лук, сало. Минутой раньше набросился бы волком... Сейчас не хотелось. Подташнивало.
Мадера вынул ножик с наборной ручкой, подцепил кружок колбасы.
– Кто там у вас мазу держит? Ну... главный?
Я рассказал про Хромого Батора и грядущую битву. В животе стало тепло. Голова слегка кружилась. Заслышав про драку, Мадера оживился.
– Пацаны деловые! Да мы такое сварганим! «Гоп-стоп!» Каждому по часикам! А энтим заудярам лично хари попорчу! Как, возьмете в «барбосы»?
Мадера загоготал и полакал из чайника.
– Туточки одна фатера... – тихо и жарко задышал перегаром Мадера. – Форточка ма-ахонькая... Как раз по тебе...
– А без артподготовки, это как!.. – взревел чистильщик и стукнул кулаком по табурету. Газета намокла от вина. На изрезанном морщинами лбу выступил пот. – Сволочи!
– Падлы,– согласился Мадера.
– Бабы нету,– уронил голову чистильщик. – Эх!..
– Это мы запросто! – хрюкнули напротив. – Такие стервы водятся!
– Сынок,– уставился на меня тяжелым взглядом безногий. – Не слушай, а?
– Ниче-е! – повел носом Мадера. – Я раньше начал! Пацаны деловые!
Незамеченный, улизнул. Безногий чистильщик плакал, Мадера пел про Колыму и старушку мать. Чайников было два...
– Где шляешься? – сердито сказала мама и кинула мне халат. Я взялся за ящик и покачнулся.
– Тебе плохо? – мама замерла над кучкой гнилых овощей.
– Готов к труду и обороне, мам! – отвернулся, чтобы не выдать себя запахом. – Эй, дядя, поберегись!
И я с вымученной улыбкой принялся таскать ящики за прилавок. От ящиков несло тухлятиной. Это вам не частная лавочка!
Овощторг открыл на базаре воскресный филиал. Мама устроилась туда подсобным рабочим. Мы сидели и перебирали вонючие, склизкие помидоры. Мама ничего не чуяла. Продавщица над нашими головами воевала с очередью. Все дружно ругали новые деньги. Мама – тоже. Большой, винного цвета помидор лопнул и растекся у меня в руках. Я опрокинул ящик.
За забором меня вырвало. Я полакал ледяной водички из колонки, утерся телогрейкой. Стало легче. На небе вспухли сизые облака. За штабелями пустых ящиков бубнили о своем алкаши. Охота им пить всякую гадость? Проходя рядом, услышал знакомое шипение.
– Не знаю... Ничего не знаю...
Примус! Интересно, что он на этот раз отмочит?
– Ну, побалдели, и хватит,– этот голос тоже где-то слышал.
Я припал к штабелям. Сквозь щель увидел Гришу. Гитлер Капут что-то терпеливо втолковывал со стаканом в руке. Примус мычал и глядел в небо.
– Ты это брось! – наконец вышел из терпения Гриша. – Я тебе не вертухай! Лапшу на уши!.. Видел я тебя на пересылке, понял?
Гриша притянул за грудки Примуса. Шляпа скатилась, обнажив седую, как снег, голову.
– Не знаю... Ничего не знаю...
– Идиот,– устало сказал Гриша.
На ящиках был накрыт стол. Всего понемногу, чем славен был осенний базар 1962 года. И, конечно, чайник. Гриша явно подлизывался к своему неразумному собрату.
– Били меня... – глядя в сторону, буркнул Гриша. – Единственный способ вырваться... Скажи, не бойся. Тебя никто не будет бить. Ну, посмотри, посмотри на меня! Узнаешь? Скажи, не бойся...
– Не знаю... Не знаю... – озираясь, захрипел Примус.
– Черт! – схватился за голову Гриша. – Может, ошибся... Столько лет прошло... Но ведь это был ты, тогда, на пересылке... Неужели ошибся? Там много было... Ты, ты! Кончай дурака валять!
– Не знаю... Ничего не знаю... – быстрей залепетал дурачок.
– Ладно... Ты прав. Кушай, кушай...
Примус взмахнул руками, нахлобучил шляпу и накинулся на еду. Громко чавкал, лез грязными пальцами в рот, жирные ладони вытирал о кофту, от нетерпения елозил валенками. В бороденке запутались рыбья чешуя и хлопья капусты. Гриша глядел на товарища с жалостью. Издав горлом странный звук, отвернулся.
Я переменил занемевшую ногу. Под ботинком хрустнуло. Гриша обернул в мою сторону встревоженное лицо. В глазах плеснулся испуг. Сквозь щель я видел, как медленно глупела рябая Гришина физиономия. Нижняя губа оттопырилась: пронзительно заверещал поросенок.
Примус вздрогнул, ударил Гришу по голове чайником. «Гитлер капут!» – дал сдачи Гриша. Чайник летал над головами. По щекам и бороденке вино лилось, будто кровь. Стол переговоров был опрокинут. Дары осени втоптаны в грязь. На шум уже бежали зеваки. Побросав стеклотару, Гриша ускакал в проулок. Примус прятал в валенки соленые огурцы.
– Где шляешься? – проворчала мама. – Не сидится ему... Уроки сделал? Иди уж...
Мама отобрала у меня веник, подтолкнула.
– Сынок... – окликнула, помялась. – Если придет Максим Маланович... А впрочем, я сама... Иди!
Продавщица в замызганном халате бранилась с покупателем. Оба с чувством поминали старые деньги, старую жизнь. Да пропади она пропадом!
Нет, базар у нас не настоящий.
10 час. 50 мин. «Встать! Суд идет!»
Такой теплой осени не припомню за неполных тринадцать лет. Пацаны купались в Уде до середины сентября. Петька Хохряков, тот вообще ночевал на реке у костра. Развлекался тем, что пугал влюбленные парочки. И такой красивой осени не припомню. Сейчас-то лист облетел, а еще недавно Уда манила серебром в золотисто-рубиновой оправе перелесков.
Мой Боливар галопом несется вдоль дамбы. Скрипит кожаное седло. Рядом наперегонки бежит река. Копыта цокают о гравий. Кусаю встречный ветер. Красота! Боливар встряхивает гривой, пускает из ноздрей клубы пара. В груди холодно и легко. На повороте верный конь обгоняет реку и устремляется к форпосту.
Победное ржание Боливара не потревожило дозорного. Я посвистел еще. Колокольня зияет пустотой и тишиной. Неужели Борька ухитрился заснуть в этакой холодине? Бр-р... 10.50. Вижу дезертира! Помогает Петьке удить рыбу, возится с крючком. А до пересмены целых десять минут!
Застигнутый на месте преступления, Борька не знает, куда девать мокрые до локтей руки.
– Хорош! Мало того, что проспал... Петька ждал на колокольне, ждал... – тон у меня вполне учительский.
– А он и не ждал! – обрадовался нарушитель.
– Чо врешь, чо врешь! – облизнул губы Петька. – Ждал я там, ждал! От и до!.. Был бы колокол, узнали бы!
Ногой Окурок пытался загородить банку с хариусами. Рыбки разевали рты – молили о пощаде.
– Кто, я – врун?! – округлил глаза Борька. – Сам позвал...
– Как дам в ухо! – подскочил Петька.
– Сам позвал, сам позвал... – отбежал на безопасное расстояние Борька. Петька погнался следом, держа удочку как копье. Борька верещал не хуже поросенка, однако.
– Встать! – гаркнул по-командирски.
– Ну, стоим... – запыхавшись, остановились рыбаки.
Я выпустил хариусов на волю. Они махнули на прощание хвостами. По реке плыли белые рыбки – льдинки. Тонкое стекло припая звенело комариным писком: «Ти-и... ти-и-и...»
– За что? – ужаленный, набычился Петька. Борька поддакнул.
– Суд идет! – скорчил я свирепую рожу. Пусть прочувствуют глубину своего падения. Это произвело впечатление. Подсудимые примолкли.
– Вы дважды нарушили... Самовольно оставили пост. Да за это в военное время!.. А Борис еще и проспал! Я обязан доложить Хромому Батору.
– Больше не буду,– без выдумки промямлил засоня.
– А я виноват? Мое дежурство самое первое... Бр-р... Да еще без курева...
Я пошел к форпосту. Дезертиры не отставали. Команданте с такими не чикается – гонит в шею. Пусть идут куда глаза глядят – хоть в детскую музыкальную школу.
Петька понял, что на этот раз словами меня не разжалобить. Протянул сложенный вчетверо газетный лист.
– Во! Уважительная причина. Чес-слово. Тяжелое семейное положение. И куда смотрит общественность! – сообщил Петька бабьим голосом. Шмыгнул носом-пятачком, поморгал глазками. Еле-еле выдавил слезу.
Я разгладил газетный клок:
«Хохрякова Анна Алексеевна, проживающая по ул. Шмидта, 18, возбуждает дело о разводе с Хохряковым Коминтерном Павловичем, проживающим по ул. Шмидта, 18. Дело подлежит рассмотрению в народном суде Советского района г. Улан-Удэ».
Ну и ну! Ул. Шмидта, 18 – наш барак. Не было субботы, чтобы Петькины родители там не разводились. Как положено. С криком-руганью. Но чтобы через суд?! Допек-таки Коминтерн Палыч свою Хохрячиху на почве бытового пьянства... А Петьку жаль. Ему нужна поддержка коллектива.
Я повертел газету. Числа и даты не было. Наверное, Петька содрал ее с тумбы.
«Прекратить испытания ядерного оружия!», «Задание партии выполнено: в Бурятии выращен початок молочно-восковой спелости!», «Атомные маньяки», «Кеннеди бряцает оружием», «Сверхвыстрел русских!», «Заседание Совета Безопасности» – кричали заголовки.
Н-да, газетка свежая... Петька не врет.
– И в школе показывал,– Петька бережно сложил газету. – С уроков теперь отпускают. Чес-слово! Курить нема?
В конце концов я тоже нарушил приказ. Выпил перед боем.
– Но чтобы это был последний случай!
«Барбудос» повеселели. Петька нашел окурок. Борька погладил синие щеки и побежал на колокольню.
Я свистнул. С колокольни помахали. 11.00. Смена постов. Форпост продолжает наблюдение.
«Бом! Бомм!» – подражаю я колоколу.
«Бем-бем-бем!» – колокольчиком заливается Петька.
11 час. 15 мин. «Мамаюкэру!..»
К этому часу жизнь во дворе бьет ключом. Меж столбов на вешалах сохнут простыни. Рядом выбивают половики. Под ногами мешается мелюзга, играет в чику на «ушки» – лимонадные пробки. Пара колясок. Девчонки прыгают через скакалки. В беседке похмельные папы бренчат мелочью. Наскребут на троих – и в баню. Староста Кургузов осуждающе глядит на них из окна. Солнце светит, но греет на оценку «три». В серенькое небо чадит труба кочегарки – в Дом Специалистов дали отопление. На лавку выползли бабки. Причем наши барачные старухи держатся от домспецовских в стороне. У тех своя лавка, а кроме того – балконы. Но сейчас на них трясут ковры. Слышно, как за углом с «хэканьем» колют дрова. В барак снуют пацаны – с
