закрывая рваный ботинок.
– Как договорились. Давно ждем... – Семен Самуилович уже снимал с мамы плащ. – Окажите честь.
– Я потом... Очередь же... – мама никак не хотела отдать авоську с картошкой.
Очередь не возражала. Семья парикмахера (кроме Борьки) улыбалась.
У мамы густые черные волосы, которые она закалывает гребнем – и на работу, и в праздники.
– Такой день, такой день... – хлопотал, усаживая в кресло маму, Семен Самуилович. Она напряженно смотрела перед собой. Супруга дамского мастера резала бутерброды. Парикмахерши пили чай из термоса.
– Такой день... По высшему разряду... – взмахнул салфеткой Семен Самуилович.
Ну, заладил!.. Какой такой день? Обычное воскресенье. Довольно-таки холодное. Вдоль заборов друг за другом гнались листья. Борька брел, подталкиваемый ветром, и страдал.
– Мама же любит его! Термос, обеды, диета, лекарствами поит... И халат ему на работу стирает... Пойми их!
Я почесал под кепкой и промолчал. Руку оттягивала авоська с картошкой. Задумчивые, мы потеряли бдительность.
В 12 часов 44 минуты из-за угла выскочили трое – в кепочках с обрезанными козырьками, брюках клеш. Заудинские. Борька побежал назад, но путь преградили еще трое. Челки, наглые улыбки, и серу жуют.
– Здоровайте, барбосы! У вас все такие пугливые?
Дикий хохот. Конопатый заводила лениво наматывает на руку солдат-ский ремень. В пятизвездную бляху запаян свинец. Борьку колотит, аж щеки трясутся. Рановато. По опыту знаю, что бить будут не сразу – сначала по-
упражняются в остроумии.
– Обыскать бы... – ковыряет в носу самый маленький, конопатому верзиле по плечо.
– Не к спеху,– сплевывает обильную слюну конопатый. – Они у нас пугливые шибко. Вишь, обкакались со страху-то...
Конопатый лягает мои, в «яблоках», штаны. Новый взрыв хохота.
– Эй, девочки, кто из вас так надикалонился-я? – зажав нос, гундосит заводила.
Заудинские веселятся. Мы в западне. Пустынная улочка. Заборы, заборы... Ни родни, ни милиции. Бежать? Догонят и в наказание разденут. Такое уже бывало. А у меня к тому же авоська. И Боливар не подкован на заднюю левую.
– Пацаны, айда их к Французу! – вопит кровожадный малец.
Предложение встречается с энтузиазмом. Француз – местный главарь, или, по-городскому, мазёр. Дело худо. Нас волокут в глубь нежилого дворика. Борька упирается, ему костыляют по шее.
У костра сидит Француз – мордатый парень в тельняшке и новой тело-грейке. В консервных банках бурлит темное варево – чифир. Приятель разламывает ящик, что-то рассказывает Французу... Оба гогочут. Подбросив в костер дощечек, дружок оборачивается... Золотая фикса – сверк!.. Мадера? Здесь, в логове заклятых врагов! Не может быть!
Мы едва встречаемся взглядами, и приятель Француза бочком-бочком катится со двора, заметая клешами следы. Съежился, воротник поднял.
И туфельки лаковые, черный низ, белый верх. Но мало ли в городе пижонов в брюках клеш и лаковых туфлях?
– Эй, корешок, а чифирок? – пришепетывает вслед Француз. – Как стемнеет, усек? За свалкой, поял?
Французского в мазёре маловато. Низкая челка закрывает и без того маленький лоб. Глубоко посаженные глазки, гнилые зубы и татуировки на руках. Появление кличек загадочно. Зачастую ее обладатель ей не соответствует. Вон того кровожадного мальца, к примеру, зовут Тумбой. Но кличку еще нужно заслужить – подраться, отобрать деньги, лихо выпить, не морщась, водку, а лучше сразу сесть в колонию для несовершеннолетних. Каких кличек только нет! Бизон, Фриц, Банан, Макинтош, Валет, Сохатый, Подонок, Кабан – целый зоопарк! Хромой Батор говорит, что клички – пережиток рабовладельческого строя. Француз его ненавидит. На пальцах у мазёра наколото – «1946», год рождения. Француз старше своей стаи, в драках не участвует, сидит в своем логове и без конца пьет чифир. Хромой Батор его ненавидит.
– А! Кто к нам прище-ел! Барбосы! – обжигаясь, лакает из банки Француз. Букву «ш» произносит как «щ» – из чистого форсу.
– Угу! – выслуживается ради клички конопатый. – От моста за ними следили... Шпиены! Хитрые! В паликмахерскую зачем-то ходили... Эва, дикалону-то извели!
– Ща! – изумляется Француз. – Внутрь? Во, молодещь пощла...
Борька жалко улыбается, вот-вот хвостом завиляет...
– Слущай сюда, барбосик,– ласково пришепетывает хозяин двора. – Будещь прыгать вокруг костра и гавкать, поял, барбос?
Борька покраснел, как помидор, – колеблется.
– А, вот и картощечка! – замечает мою авоську Француз и лыбится. Зубы острые, как у грызуна. – Щас мы ее в костерчик, поял? Ув-ващ-щаю картощечку в мундире! Ну, давай ее, барбосик, давай...
Я медлю. До маминой зарплаты жить на картошке неделю.
– Фу, какие непослущные мальщики! В гости, да без подарков! А с непослущными мальщиками делают щто? Правильна-а! Щлепают по мягкому месту...
Предвкушая удовольствие, заудинские хихикают. Конопатый поигрывает ремнем перед Борькиным носом, яростно шипит:
– Скидывайте штаны, ш-шпиены!
Борька громко гавкает. Синие щеки трясутся. Заудинские так и схватились за животы.
– Кайф! – цедит чифир Француз. Глазки его заплыли.
Чья-то рука тянется к авоське, а я тяну ее к себе. Локоть упирается во что-то твердое...
– Скидывайте штаны, сказано вам!
Бросаю авоську, вскидываю пистолет, оттягиваю затвор и целюсь Французу прямо в челку. Он роняет консервную банку, костер шипит.
– Убью-ю, убью-ю, всех убью-ю! – ору без остановки, забывая, что мелкокалиберный пистолет не заряжен. Да и неважно. Я действительно хочу убить. И это мгновенно поняли вокруг. Распластались по земле, кое-кто побежал петляющими скачками. Борька тоже залег. Больше всего в этот миг ненавижу себя – за каждую минуту унижения.
Темное лицо чифириста белеет. Он поднял руки и лопочет. Блатное пришепетывание улетучилось с дымком костра.
– За что... За что... Ребята... Ребята...
Наслаждаюсь его страхом. Французова морда сереет, его дружки ползают в грязи. От удовольствия голова идет кругом.
– Вы чего, ребята? Шуток не понимаете? – выпучивает глазки мазёр. – Мир, дружба!
– «Мир, дружба»?! – подбрасывает с земли Борьку. – А ну, скидывай штаны! – Он пинает конопатого. Тот лежит ничком – притворяется мертвым. –
А ну, пошли в плен! – раздувает щеки Борька. Конопатый на карачках собирает рассыпавшиеся картофелины.
Организованно покидаем территорию противника. Впереди ни жив ни мертв тащит авоську конопатый верзила, затем, сжимая в кармане пистолет, иду я, сбоку жует трофейную серу Борька. Со стороны может показаться, что три товарища возвращаются из Дома пионеров. Время от времени Борька
оглядывается, наскакивает на недавнего мучителя и пинается.
У моста свернули в кусты. Взятый в плен «язык» оказался болтливым, как девчонка.
– Все, все скажу,– от страху у него прибавилось конопушек.
Мы узнали, сколько человек выставит Зауда для драки, количество и вид оружия. Ремни, палки, вплоть до обреза, заряженного дробью.
– А как же уговор? – замахнулся Борька.
– Я-то причем... У вас, сказывали, пистолеты появились... У каждого второго... Разведка донесла,– покосился на дуло моего мелкокалиберного «язык» и прогнусавил с обидой: – Неправда, чо ль?
– Эх, вы! Нарушаете договор, да? – с презрением выплюнул трофейную серу Борька. – А ну, скидывай штаны!
«Нарушитель договора» позорно расплакался. Почему-то решил, что настал его смертный час. Пижонские брюки клеш заберут, а холодный труп с камнем на шее кинут в реку.
– Братцы, братцы... – размазывал слезы конопатый верзила. – Виноват, чо ль, за Удой родился... Мамка одна... Сестра маленькая... Им дрова колоть будет некому-у...
И он замычал с неподдельным горем. Равнодушная Уда несла свинцовые воды, вспениваясь у опор моста. Сероватые льдинки шуршали о припай. Мимо, словно утопленник, проплыло бревно...
«Языка» еле успокоили – ценные сведения, мол, спасли его шкуру.
От избытка чувств конопатый пообещал не являться на драку, чем значительно ослаблял мощь неприятельского войска.
Конопатого я, невзирая на протесты Борьки, отпустил. В самом деле, разве человек виноват, что его угораздило родиться не где-нибудь в Америке,
а именно за Удой?
13 час. 00 мин. «Петька Хуарес – маленький кубинец»
Лысина персонального пенсионера Кургузова закатилась в окне – минута в минуту. Час дня. Двор опустел. И пацанов не видно. Война – войной, а обед – обедом. Сейчас даже на колокольне никого: Зауда тоже кушать хочет.
Борька умчался докладывать команданте о ценных сведениях и собственных подвигах в тылу врага. Боится, что опережу и присвою лавры. Напрасно. Я так громко гавкать не умею...
Воскресный обед – то, ради чего живут люди. После рабочей шестидневки за столом – вся семья. Папа (если он имеется) трезвый и серьезный, мама не ворчит на папу, а кормит чем-нибудь вкусным. Детки уплетают конфетки и котлетки. Идет неспешная беседа. И вот что поразительно. Чего бы ни коснулся разговор: космоса, новых денег или сообщения ТАСС – он скатывается к обсуждению очередного скандала у Хохряковых.
В бараке – длинные языки и коридоры. Они уставлены сундуками, канистрами, колясками, увешаны тазами и березовыми вениками. Скрипучая лестница воняет кошками. Дружно пошумливают примусы. Вчера была суббота, а сегодня – тишина. Мир. Живем в бараке дружно. Берем взаймы и долго не отдаем. Борька – на первом этаже, Петька – через стенку. Его родители, как ни прискорбно, там же. Но и Хохряковы в воскресенье мирятся. Тогда Петьке перепадает мелочь на кино.
Я принес домой дров для маминой стирки. Пистолет положил в школьный портфель. Без стука вошел Петька Хохряков. Сейчас крикнет, что полет нормальный. Но Петька молчал. Молчал так, что расхотелось хвастаться про заудинские похождения. За плечами Окурка горбился рюкзак. Ушанка, телогрейка, валенки. Простудился, что ли?
– Курить нема? – прошептал Петька. На нем не было лица. То есть оно было, но очень уж кислое.
– Слышь, Аюр, давай уедем. Насовсем. Чес-слово!
– Насовсем? А... как же они? – я кивнул на стенку.
– Плевать! Пускай сами разбираются... Имущество делят! Устал я что-то от Хохряковых... – Он тряхнул рюкзаком – зазвенело. – Уже собрался... На ихнюю мелочь две буханки хлеба купил. Макароны, спички, крючки, леску... Вот токо курева нема... Давай, собирайся. Жратвы побольше и ложку. Деньжат не худо бы...
Деловито-печальный тон сбивал с толку.
– А... куда? – я малодушно благоухаю женскими духами.
– Забыл? На Кубу,– внятно сказал Петька.
– Так... не обедал еще... – совсем растерялся я.
– Валяй. Токо живей. – Он, не раздеваясь, сел на табурет. Уши шапки были завязаны под подбородком.
– А как же школа? – тянул я время. Отказываться ехать на Кубу было неприлично.
– Плевать! «Куба – да, янки – нет!» – недавний дезертир был настроен решительно. – Я там и фамилию поменяю. Чес-слово! Хохряков, разве это фамилия? Курам на смех!.. Пепе Хуарес, как, звучит?
План Пепе Хуареса был прост, как валенок. Сесть на товарняк, доехать до ближайшего морского порта и забраться в трюм грузового судна. Нынче все корабли плывут на Кубу с помощью. Борька так говорил.
– А, валенки... – перехватил мой взгляд Петька. – Чтоб на товарняке не околеть... На Кубе выброшу. Сам говорил, жара. У них там заварушка намечается... Возьмут, чес-слово! Пистолет захвати и патроны. «Не посаран», понял?
Петька вспотел, но раздеваться отказывался.
– У нас же драка с заудинскими,–
