старшина и дзинькает подковками до самого первого этажа.
Сдвигаю набекрень кепку, чтоб не увидела догорающее ухо. Задираю рукав – там, где часы. Напрасно! Лучистые глаза обращены на команданте.
– Кто тебя просил лезть... – бурчит Хромой Батор.
Рада подходит ближе. Шуршит болоневая курточка.
– А ну, катись отсюда! – кричит Хромой Батор. – Ходишь по пятам! Девок нам не хватало! Нашлась защитница...
Рада, представьте себе, улыбается!
Покраснев, команданте добавляет крепкое выражение.
Рада вздрагивает и быстро уходит. Внизу хлопает дверь.
Зря это. Между нами, мальчиками, говоря, Рада – та девчонка, которая может присниться. Впрочем, мне-то какое дело? Я смотрю на часы «Победа».
9 час. 00 мин. Это идут «барбудос!»
Слышишь чеканный шаг?
Это идут «барбудос»!
Песня летит над планетой, звеня:
«Куба – любовь моя!»
Какой-то сопляк сидит на поленнице и, отчаянно перевирая мотив, стучит в такт палкой.
– Эй, не свались!
– А меня возьмете? – тотчас свалился он с поленницы, по виду второклашка. – У меня и рогатка есть...
На сопляка ноль внимания. Пересекаю двор. У барака чисто: за ночь ветер-дворник согнал листья к углу кочегарки. Небо тоже подмели как следует. Ни облачка. И солнце – рыжее, что яичница. В животе урчит. 9.00. Староста Кургузов заступил на дежурство – его лысина светится в окне. Следит за порядком. По нему можно сверять часы.
Так и знал! Дозорный валяется в постели. Борька Болембах – не Кургузов, это точно.
– Больше не буду! – Борька зевает и путается в штанах. И в школе по-вторяет то же самое. У засони узкие плечи, пухлые животик и попка, весь облик напоминает грушу. И в кого он такой? Болембах-старший – как жердочка. Вечный труженик с печальным носом. Он (нос) как раз выглядывает из кухни.
– Молодые люди, пожалуйте завтракать.
– Папа, вы не беспокойтесь... – Борька тянется к телогрейке.
– Борис! – трагически восклицает Болембах-старший. – Ты говоришь невозможные вещи!
Всякий раз меня убивает вот это. Борька «выкает» отцу, а тот величает его Борисом, не иначе. «Борис!» – Семен Самуилович округлил масляные глаза. Теперь Болембахи похожи. И носами, и волосами – курчавыми, смоляными. Самое возмутительное – Борька в открытую бреется отцовской бритвой. Иногда Болембах-старший взбивает сыну пену. Какая-то чудовищная несправедливость. Засоня и трус решил обзавестись бородой.
Дело в том, что «барбудос» в переводе с кубинского...
«С испанского»,– вежливо поправил Борька. Случилось это летом, за сараями. «При чем тут испанцы! – закричал Петька Окурок и сплюнул сквозь зубы. – Думаешь, не знаем! Ха! Не посаран, понял?» – «Во-первых, но посаран...» – начал Борька. «Врешь ты все! – отшвырнул окурок Петька. – Куба – да, янки – нет! Как дам по уху!» – «Кто, я – вру?!» – округлил глаза Борька. Петька говорил невозможные вещи. «Пацаны, чего глядите! Бей провокатора!» – Петька несильно толкнул Борьку в грудь. «Провокатор» не отступил.
Но пацаны, воробьями облепившие поленницу, угрюмо ковыряли в носах. Сказанное походило на правду. И то, что Борька, против обыкновения, не струсил, говорило за себя.
Спорщиков разнял Хромой Батор. Петька сразу же потребовал папирос и доказательств. Борька вынес из дома отцовскую беломорину и книжку с пальмой на обложке. Ткнул в подчеркнутое: «барбудос» – бородачи.
Н-да... С бородами у нас неважно. Стать бородачом мог только Борька.
В пятом классе у него прямо на уроке выросли усы. Трогать их давал за две ириски. Вдобавок Борька начал бриться, чтобы «волос был гуще», и с той поры щеголяет по двору с синими щеками, чем выводит из себя Петьку. У того даже пушка на губах не намечается. «А я виноват? – оправдывается он. – Детство чижолое, чес-слово!»
На следующий день после спора все появились с мелкими порезами на подбородках. У Хромого Батора под нижней губой алел шрам. Петька заклеил щеку пластырем. Тут уж обидно стало мне. По-настоящему обидно. У пацанов хоть и тайком, но есть чем бриться. А мы живем с мамой. Бритвы в нашем доме нет...
– Семен Самуилович, если можно, дайте Борису сухим пайком. Мы торопимся,– сглатываю слюну и дергаю за рукав Борьку. Будущий бородач внимательно разглядывает в зеркале свои щеки.
Семен Самуилович не понимает, что такое сухой паек. Беда с этими штатскими лицами!.. Болембах-старший работает женским парикмахером. Честное слово, не вру. «Дамским»,– поправляет он. Борька рассказывал, что папаша на коленях обещал мамаше перейти в мужские парикмахеры.
– Молодой человек, скажите, а дежурство у Бориса не опасное? Колокольня без колокола, знаете ли... И вообще.
Семен Самуилович мнется и сует термос.
Так! Борька успел проболтаться обо всем отцу.
«Боялся проспать,– умоляюще выпучился он. – Не говори, а?».
Ладно уж. Собственно говоря, Борька не засоня. Просто любит читать по ночам книжки. И контрольные дает списывать.
Ястребиный взор старосты Кургузова провожает нас за ворота. Я несу термос. Борька вращает синими щеками – уплетает колбасу с хлебом. Петька Окурок проклинает нас на колокольне.
Хлопаю «бородача» по спине.
– Чао! – откашлявшись, кричит он.
Борьке – на форпост, мне – на базар. Дела, дела...
9 час. 22 мин. «Сдачи не надо!»
Базар у нас не настоящий. Не тот размах, что ли. Ни кокосов, ни верблюдов. Хоть бы ишак какой объявился! Где истошные крики менял и продавцов воды? Где звуки труб и толпы паломников?
«Разве это базар?» – возмутился бы Борька.
Правда, крику у нас тоже хватает. Вон семейская тетка, укутанная в платки, бусы и юбки, ругает мужичка. Мужичок не поддается, требует сдачу. При этом крикуны с колоссальной скоростью щелкают кедровые орехи. В заплечном мешке верещит поросенок – не хуже ишака, однако.
Под вывеской «Керосин» курит дядька в стоптанных сапогах, по виду приезжий из района. Толстая продавщица в черном халате с криком гонит от дверей лавки покупателя. Тот торопливо гасит окурок каблуком.
Вдоль некрашеных деревянных рядов – жуткие улыбки свиных рыл, бараньи туши и веники, горки сала и картошки, вскрытые бочки квашеной капусты, соленых огурцов и омулей... В животе урчит с новой силой. Старушка в дэгэле и старик в ичигах курят трубки и щупают тарбаганьи шкурки. Усатый дядька гнусавит в окошечке, наливает вино из чайника в стакан, чмокает алыми губами и глядит на солнце. Манит улыбкой: «Малчик, малчик...» Я качаю головой.
Пить нельзя. Таков приказ.
Если кто помалкивает на базаре, то это сапожники-китайцы. Зажмут губами гвоздики и без передыху стучат в своих будочках. Вдруг на углу вспыхивает драка. Там играют в «три наперстка». Парень в тельняшке ухватил очкарика за волосы, а тот пинается. Визжит поросенок. Солдатский патруль уминает позы, розовые щеки лоснятся. Над ухом брызгают слюной: «Чтоб ты сдох!..» Торговцы снедью – подозрительно вкусными пирожками – ожесточенно спорят о достоинствах старых и новых денег.
Драка прекращается. Зеваки идут к другому углу, где появилась местная знаменитость – дурачок Гриша по кличке Гитлер Капут. Долговязый, рябой, он хрумкает огурцом. В карманах рваного пальто добыча – горлышки пустых бутылок, в глазах – блеск привалившего счастья.
Завидую дуракам. Их все любят и подкармливают. Стоит дураку подойти к лотку – туда валом валит народ. После Гриши полбочки соленых огурцов как не бывало. Все кругом хрумкают. Я тоже: стибрил под шумок. Торгаши и стараются улестить Гришу. А потому он всегда сыт и пьян. Если не возьмут в космонавты, говорит Петька Хохряков, пойду в дураки.
Сожрав огурец, Гриша читает стихи. «Собственные».
– Я пришел к тебе с приветом! Кхе... – дальше он путается и плюется с досады. Ему хлопают и подносят стакан вина.
– Гитлер капут! – крякнув, объявляет он. Хохот. Гриша кланяется, как артист. Следующий номер программы – жужжанье мухи о стекло, визг поросенка и застарелый анекдот про кукурузу. Дураку можно. Хохот и улюлюканье.
Один я не смеюсь. Давняя встреча не дает покоя. Первоклашкой занесла меня нелегкая на дамбу. Гриша собирал там бутылки. Увидев известного в городе дурака, я испугался и заревел.
«Не бойся, глупыш,– ласково молвил Гитлер Капут. – На-ка яблочко...» Отказываться было глупо. «Учишься? – погладил он ранец. – Учись хорошо. И не бойся, слышишь? Никогда ничего не бойся».
Он задрал кверху рябое лицо, пощурился на колокольню: «А вот колокола нету... Беда, беда...»
Гриша вздохнул, звякнул бутылками, обернулся: «Вырастешь, вспомни обо мне. Жил, мол, в прошлом веке один дурак. Яблочком угостил... Ладно?»
Яблочко было сладким – с базара.
...Внезапно Гриша обрывает поросячий визг и убирается восвояси. Но толпа зевак не расходится. На арене базара возникает нелепая фигура. Заклятый враг Гриши одет в женскую кофту, шляпу и мокрые валенки. Дурачок часто взмахивает руками, квохтает и, как заведенный, шипит что-то под нос. Ну, точно примус. Если прислушаться к Примусу, можно узнать всякую всячину. Как рубить лес и стряпать рыбный пирог, отчего падает курс акций, почему колокольня без колокола и кто убил Кирова.
Потом, вздрогнув, Примус монотонно бормочет: «Не знаю... Ничего не знаю...»
Заметив толпу, Примус дергает сивой бороденкой: «Строиться, гады! На лесоповал! Без права переписки!» Народ хохочет. Дураку дают кусок сала. Он прячет его в валенок – про запас.
Гриша и Примус никак не могут ужиться. Это совершенно необъяснимо. Жратвы на базаре хватило бы на вагон дураков. Однажды Гриша дурацким своим умишком додумался-таки и в знак примирения подал при встрече надкушенное яблоко. Примус запустил им благодетелю в нос, отчего пошла кровь. Обиженный не остался в долгу. С криком «Гитлер капут!» метнул в товарища по несчастью горсть квашеной капусты... Повеселились от души.
А вот и дурочка. Она пока что без прозвища – на базаре недавно. Распустив космы и закатив глазищи, утробным голосом возвещает конец света и священную войну. В городах останется по пять человек, в деревнях – по одному, а спасется тот, кто окажется у горы. Земля будет сожжена на сто локтей в глубину. Примус беспокойно хрипит: «Не знаю... Ничего не знаю...» Народ мгновенно расходится, и косматая уходит несолоно хлебавши. Так ей и надо!
То ли дело веселый безногий чистильщик! Как заправский жонглер, орудует щетками, пристукивает ими в лад песенке:
Раз – ботинок, два – каблук,
Стук – копейка, рубль – стук.
Раз – ботинок, два – каблук,
Выходи плясать на круг!
А ботиночки-то, как у багдадского вора, – с форсом. Лаковые, черный низ, белый верх. Каблуки что копыта. Взмах бархотки – острые носы туфель пускают зайчики. Вырасту – заведу такие же.
В баночку с медяками летит рубль. Ого! Старыми деньгами – червонец.
– Сдачи не надо! Выпей, земляк, за здоровье Мадеры!
9.22. На горизонте всплыл Мадера. Бывшая гроза городских окраин, родом с нашей улицы. Последний раз, болтали, залез он в винный ларек, где его, пьяного вдрызг, и сцапали. Дружков Мадеры во дворе не осталось. Кого в армию забрили, кого в тюрьму. Родственники надеялись, что Мадера там и сгинул. А он, вишь ты, рожу наел! Когда-то Мадера мимоходом щелкнул меня по уху. Такое не забывается... Та же челка, будто приклеенная ко лбу, хрящеватый нос и тонкие бесцветные губы. Разве что золотую коронку вставил и усики отпустил. Экий пижон! Брюки – клеш, белый шарф, новая телогрейка. И серу жует.
– Чо, суконец, зыришься? Соску дать? –
