Девочка ни в чем не виновата!» Тогда толпа, хоть и неохотно, хоть с угрозами, но отступила.
А тетя Астрид мне потом рассказала, что произошло с моим отцом, дровосеком Бьерном. Давным-давно рубил мой будущий отец лес в Ордской долине. Однажды повалил он огромное дерево, присел на пень отдохнуть, вдруг видит: катится мимо него большой клубок пестрых ниток. Любопытство дровосека разобрало, бросился он за клубком, а тот возьми и приведи его к высокой скале. А на той скале красивая девушка сидит и шьет что-то.
Бьерн словно остолбенел: в жизни он такой красавицы не видал! Стоит, как вкопанный, и смотрит, глаз не отводит. Девушка на него поглядела и усмехнулась: «Что же ты стоишь? Подай мне мой клубок». Отец точно одеревенел: еле-еле нагнулся, с трудом поднял клубок и подал его красавице. А где она сидела, уже и нет никого! Исчезла прекрасная швея, словно ее и не было вовсе.
С тех пор стал Бьерн как потерянный: не ест, не пьет, не работает. Товарищи-лесорубы на него косятся, руками разводят, ничего понять не могут. А спрашивать боятся – все знали его тяжелый нрав и силу: может и убить, если его разозлить не на шутку.
В конце концов залез Бьерн в свой лесной шалаш и забылся там тяжелым сном. Приснилась ему красавица-швея, взяла она его за руку, повела за собой, не сказав ни слова. Очнулся дровосек и ужаснулся: а ведь это не сон был! Идет он покорно за девушкой, приходят они к какой-то высокой горе каменной и входят в пещеру, где у чаровницы, оказывается, жильё было. А в пещере, по словам Бьерна, груды золота, серебра, да самоцветов лежали – богатство несметное!
Три дня прожил мой будущий отец в том дворце, а на четвертый справил свадьбу со своей ненаглядной прелестницей. Через какое-то время просыпается он и видит, что лежит в прежнем лесном шалаше, а рядом его товарищи-лесорубы спят-храпят на всю округу. И ни красавицы, ни подземных палат – ничего нет! Встал тогда мой отец ни свет, ни заря и с остервенением взялся за работу. А товарищи его ни о чем расспрашивать не стали – подумали, что съестные припасы у него кончились и отсутствовал он потому, что ходил в деревню за хлебом, сыром да пивом – вот и всё.
Но только с той поры стали за ним примечать странности: сидит, к примеру, у костра, чинит ли что-нибудь, топор ли правит, а потом вдруг вскочит, как ужаленный, и бегом в лесные заросли – будто его кто там поджидает. Воротится потом назад, молчит точно немой, только усмехается. Его спрашивают, куда, мол, ходил, а он не отвечает, плечами пожимает, в землю смотрит.
Вот как-то, - признался Бьерн своей сестре, моей тете, - рубит он колья для изгороди. Глянь – выходит из чащи его жена-раскрасавица, несет в серебряном ведерке сметанную похлебку. Уселся Бьерн на пенек, приготовился обедать, а жена напротив, на расщепленную колоду присела. Берется Бьерн за ложку, смотрит – что за чудо? – из щели в колоде кончик лисьего хвоста торчит (по норвежским народным поверьям, лесные русалки имели хвост, но не рыбий, а лисий - примечание автора)! Тут только до него дошло, что женился-то он на деве-русалке, нечести лесной!
Вскочил он, взбешенный, вышиб клин из колоды, защемил хвост русалочий, заорал дурным голосом: «Чур меня! Сгинь! Пропади!». Взвыла его жена, заметалась, как лисица, в капкан угодившая, оборвала хвост и с диким воем бросилась наутек. Опамятовался Бьерн, смотрит – а серебряное ведерко в берестяное лукошко превратилось, тогда как сметанная похлебка – в болотную тину с головастиками и слизнями…
… Прошло лет пять, и отправился мой отец на поиски пропавшей коровы. Долго искал, да всё без толку. В бесплодных этих поисках забрел он в тот самый нечистый лес, забрался в такую глушь, в какой ему отроду бывать не приводилось. Вдруг видит: стоит в этой глухомани хижина, до самой крыши мхом обросла. Заглянул мой отец в окно, а там уродливая женщина тесто месит, рядом с ней девочка трехлетняя стоит, вся в мать обличьем…
… Старая Хильда замолчала, и мне показалось, что печаль тронула черты ее сморщенного лица.
- А что было дальше? – спросил я, почесывая ушибленное колено.
III
- Дальше? – переспросила старуха, зевая. – А дальше вот что приключилось.
Жилось мне с тетей Астрид неплохо. Она любила меня, но не баловала, а приучила ко всем нелегким женским работам. Да и к некоторым мужским. И никогда не попрекала моим русалочьим происхождением. Пожалуй, жалела свою лесную племянницу тетя Астрид. Зато в деревне почти все люто меня ненавидели, хотя и боялись, потому как умела я их так напугать, что они после моих проделок по пол-года заикались.
Как пришла ко мне девичья пора, умерла моя сердобольная тетушка, и тошно мне сделалось в Хюсабю. Не с кем было мне сокровенным поделиться, некому о своем заветном рассказать. Парни меня сторонились, девушки надо мной потешались, по-прежнему «уродиной» дразнили. Хотя я, как и матушка моя, могла отводить глаза людям, и превращаться в таких красавиц, которых они в жизни никогда не встречали. К примеру, отомстила я двум деревенским молодцам - они в детстве особенно часто издевались надо мной. Я им так заморочила голову, что оба влюбились в меня по уши, а потом с ума сошли…
Говорила я, что вся деревня меня ненавидела. Вся, да не вся: нашелся в ней один парень, круглый сирота, который полюбил меня в том обличье, в каком я обычно пребывала. Видать, разглядел он во мне то, что другие в упор не видели.
Всё у нас, вроде, сладилось, венчанье мы на осень наметили, как вдруг в июле, в разгар полевых работ, приходит он ко мне со своими дружками, садится как в ни в чем не бывало рядом со мной на лавку и говорит, что решил не откладывать дело на осень, а совершить его сегодня же. Он уже, дескать, всё приготовил, гостей созвал – всех родных и знакомых.
Мне бы радоваться, а я что-то неладное почувствовала, как и моя верная собака: та хвост поджала, лает на жениха и дружков его, кусает меня за юбку, тянет за собой. А когда тамошние девки-ненавистницы наряжать меня стали в подвенечный наряд, бросилась моя псина за ворота в поле, где почти вся деревня трудилась.
А тут уж и гости начали съезжаться. Стол накрывают, серебро выставляют, кушанья готовят. Стою я, оцепеневшая, в белом платье, на голове алмазный венец горит, пальцы мне кольцами унизали, но на сердце у меня точно камень лег. Вот подходит ко мне мой жених и вдруг сбрасывает с себя деревенский бюнад (род пиджака, который носили норвежские крестьяне в торжественных случаях - примечание автора) и преображается в могучего воина, обряженного в кольчугу золотом и серебром сияющую. Дружки жениха тут же преобразились в бравых всадников, кони у них вороные, а на конях седла старинные.
- Я твой жених, - гордо говорит мне сияющий воитель и пернатый шлем с головы снимает, – король троллей Хакен, хозяин Железного леса и всего Йотунхейма, а не тот молокосос, за которого ты выходить собиралась.
Не успела я даже рассмотреть этого повелителя троллей, не успела рот раскрыть, чтобы ответить новоявленному жениху, как во двор ворвались мой любимый с тяжелым луком за спиной, а с ним его друзья и прочие селяне, вооруженные, кто чем смог: колами, топорами, вилами.
Видно, верная моя собака сумела дать им понять, что что-то неладное творится на моем дворе. Тут всадники короля троллей, поворотив лошадей, набросились на вбежавших, а Хакену слуги не мешкая подали его заморский позолоченный арбалет. Мой настоящий жених тоже оказался парень не промах: он ловко вытащил стрелу из колчана, натянул лук и прицелился. Но и Хакен времени не терял: опершись на спину слуги, наставил он на милого моего свое страшное оружие. Оба выстрелили одновременно, обе стрелы со свистом вонзились в левый глаз соперника, оба тут же упали как подкошенные.
Тролли ахнули, вмиг сделавшись какими-то серыми (по скандинавским поверьям, во внешности троллей и гномов преобладает серый цвет - примечание автора). Они подхватили своего короля и тут же исчезли вместе с ним, словно их не было вовсе. Яства на свадебном столе преобразились: пироги стали жабами, которые спрыгнули на землю, а черные и красные вяленые колбаски - змеями да червями, которые принялись расползаться в разные стороны. Тресковая икра превратилась в слизней, а кнеккеброд (ржаное печенье - примечание автора) - в пауков. Только подвенечный наряд, да перстни и алмазный венец, горевший на солнце, сохранились в прежнем виде. Но я в отчаянии сорвала с себя белое платье, сбросила венец и кольца на землю. Подбежав к жениху, я поняла, что он мертв. Залилась я горючими слезами, но все смотрели на меня с осуждением и обычной для той деревенщины ненавистью. Кто-то даже зашипел: «Она приносит несчастье. Давайте убьем ее осиновым колом, иначе не будет нам жизни!»
Тогда я в гневе и отчаянии, не сдерживая рыданий, подняла руку, и все испуганно попятились в разные стороны к ограде. Что мне оставалось? Ушла я в лес, поселилась в материнской хижине (мать куда-то сгинула; верно, утопилась в лесном озере), в которой живу до сих пор. Тролли меня не трогают, а люди, вроде тебя, изредка навещают. Но тут же бегут отсюда, напуганные как зайцы…
Старая Хильда вытерла глаза передником. Она, видимо, почувствовала усталость и замолчала. Тихо, не шевелясь, высунув розовый язык и вытянув лапы, лежал возле колоды Дагрун. Молчал и я. А потом не нашел ничего более умного, как сказать:
- Не могу поверить, что вы – настоящая русалка. Неужели это ваш хвост я увидел, когда катился по склону холма на лыжах? Неужели вы можете преображаться в писаную красавицу?
Хильда криво усмехнулась:
- Если б я вышла замуж за моего милого, никакого хвоста бы ты не увидел (по норвежским поверьям, лесная русалка после венчания в церкви становилась обыкновенной женщиной и утрачивала свой русалочий атрибут – хвост; примечание автора)… А ну-ка, посмотри в окно, - неожиданно сказала она.
Я обернулся. Вскочил на все четыре лапы и Дагрун. В окне действительно что-то мелькнуло, но и только. Когда я бросил недоуменный взгляд на Хильду, то невольно вздрогнул: передо мной сидела девушка неземной красоты в расшитом жемчугом наряде, какого я в жизни не видел! Я застыл в изумлении, а она, лукаво посмотрев на меня, засмеялась, да так звонко, молодо, чисто и призывно, как, наверно, не смеются даже ангелы на небесах.
- Молодой человек, - капризно произнесла красавица, - закрой рот и помоги бедной девушке разделать окорок... Ну, что, так и будешь сидеть, словно чурбан неотесанный?
Завороженный, я встал, позабыв про больную ногу, и покорно направился к столу. Заскулил Дагрун. А девушка снова засмеялась, неожиданно гулко и зловеще. Потом порывистым движением отвернулась к стене, провела ладошкой по скрытому от меня лицу, вновь явила его мне и посмотрела прямо в глаза. Я вздрогнул еще раз: куда-то пропал богатый наряд феи, а ее внешность поразила меня отталкивающим, пугающим безобразием.
Как ни стыдно в этом признаться, но повел я тогда себя подобно последнему трусу. Забыв со страху обо всем на свете, в том числе и о снятом сапоге, я заорал дурным голосом, бросился в сени, вышиб дверь и выбежал из избушки. Едва поспел за мной неразлучный мой Дагрун. Бросились мы с ним бежать по снежному лесу, залитому лунным светом, а вдогонку нам слышался громкий адский хохот, или, быть может, щемящий сердце
