Откуда мысль о них скользнула в голову? А неужели тоже?! Спросить? А ну его нахуй! Еще неделю назад, в понимании Кожевникова, беседа с кем бы то ни было о всякой чертовщине и пришельцах, почти автоматически означала путевку в психиатрическую больницу специализированного типа с интенсивным наблюдением. А теперь? Он-то, сам, в здравом уме? Может, бывший начальник Смоленского Управления КГБ, сейчас лежит в смирительной рубашке, по Инструкции Минздрава СССР № 04-14/32, на соседней койке с каким-нибудь диссидентом и пускает пузырями слюни, обколотый мажептилом? Ой, блядь… что лезет на ум! А если все, что я слышу от Дубровина правда, а судя по всему так и есть, сколько упакованных в лечебницы за всякую чертовщину психов, на самом деле, вовсе и не психи…
Кожевников застонал, обхватив обеими руками голову, и тут только понял, что старик продолжает что-то говорить.
— …а немецкое оборудование, про которое ты говоришь, знаешь, товарищ генерал-майор, может оно и создано или будет создано когда-то, но поверь мне, старику, возможности человеческого мозга уникальны. Его потенциал совершенно не изучен, но он огромен, он превосходит все мыслимые машины…
— Павел Петрович! Все! Помолчи! — Кожевников положил руку на плечо полковника и умоляюще посмотрел ему в лицо, — иначе с ума сойду!
Глава 55. Все возвращается на круги своя
Сильные нежные руки легли на Машины плечи, она, зажмурившись, прижалась спиной в груди Кудашева и глубоко вздохнула, протяжно всхлипнув при этом. Не хотелось оборачиваться, не хотелось что-то говорить, только стоять так и чувствовать спиной его тепло. Последние два часа она все время старалась не думать о происходящем. Изо всех сил старалась занять себя чем-то, лишь бы не дать слабину и не зарыться с головой в мысли о том, что ее ожидает, что их ожидает.
Она влюблена, но отнюдь не стала при этом влюбленной дурой. Маша все понимала. Ее Юрка не принадлежит этому миру! И чужаки в фашистской форме оказались тут не для того, чтобы сказать ей и ее отцу: «Здрасте!» Они пришли за ним. И как не противилось все ее естество расставанию с любимым, девушка понимала, ничего доброго тут, Кудашева не ждало. Ей никогда не забыть того унизительного страха при недавнем импровизированном допросе и обыске на лесной дороге. А ведь эти, наши, тоже шли за ним. И тоже не для того, чтобы познакомиться и справиться о самочувствии и обсудить августовскую погоду. А что будет, когда чужаки уйдут, забрав с собой Юрку? Как она сможет жить без его ласковых рук, светящихся любовью глаз? Что их вообще ждет? Ведь наши уходить никуда не собираются, они дома! И насколько она уже знала жизнь, их в покое оставлять не собираются.
Маша повернула голову и хотела что-то сказать, но в это время немец-медик, склонившийся над раненым русским солдатом, лежавшим на носилках у стены дома, поднялся и что-то закричал на немецком.
— Милая, — шепнул ей на ухо Кудашев, — ты же почти дипломированный врач. Ему нужна помощь! Пошли…
Девушка поборола накативший страх, взволнованно кивнула. Одновременно с ними поднялся один из пленников, и стал пробираться мимо своих товарищей к оцеплению в сторону раненого.
— Ich bin ein medizinischer Ausbilder, wie kann ich helfen? — сказал он ближайшему, немецкому солдату, тот обернулся в сторону носилок с раненым и отступил в сторону, давая, советскому врачу пройти.
Юрий с Лопатиной уже стояли рядом, и Кудашев обратился к немецкому медику:
— Meine Freundin ist Ärztin, alles in unserer Macht stehende ...
— Я говорить и понимайт по-русски, спасибо камрад! Мне нужен помосч с этот парень. — перебил его немец. Похоже в разной степени, русским владели все солдаты.
Только сейчас Маша рассмотрела, как следует немецкого санитара, оказалось, что он значительно старше, чем казался издалека, наверное, всего лет на пять моложе отца, но поджарый, спортивный и моложавый. Его каска лежала в стороне, коротко стриженные пшеничные волосы, совсем южный загар и морщинки у глаз.
— Я ротный санинструктор, сержант Кошкин, — представился подошедший чекист. Он был лет на десять моложе немца, ладный, с фигурой спортсмена-гимнаста.
В отличии от девушки, еще студентки, оба оказались настоящими профессионалами, да такими, что она, преисполнившись неуверенностью в своих скромных познаниях, почувствовала себя лишней. Немец быстро доставал из объемистой сумки защитного цвета с красным крестом, бинты, какие-то лекарства. Что-то говорил быстро, причудливо мешая ломанные русские слова с немецкими. Но сержант Кошкин, особенно принимая во внимание приличное знание немецкого, и так понимал коллегу с полуслова. Маша, оглянулась. Кудашева рядом уже не оказалось, наверное, решил не мешать, подумала она, но скорее всего, его присутствие понадобилось где-то в ином месте.
Как и все, решившие связать жизнь с медициной и доучившиеся до последнего курса, крови девушка не боялась. Кое-что узнала она и о полевой хирургии. Военную кафедру возглавлял у них живенький сухопарый старичок с изрядной примесью калмыцкой крови, полковник Бадаев. Во время войны он руководил одним из многочисленных военнно-санитарных поездов, и опыт имел колоссальный. Учил на совесть, и из минусов, как преподаватель, имел только один, что, впрочем, вполне объяснялось его преклонным возрастом — частенько ударялся в воспоминания. Причем такие, о которых в многочисленных мемуарах, заполнявших библиотечные и магазинные полки, авторы не писали.
— Вы можете быть хорошим хирургом, получать на кафедре отличные оценки и висеть на университетской доске почета, но это вовсе не значит, что из вас, товарищи, получится хороший военный врач. Когда молодой парень, у которого на глазах убили всех его друзей, и которому, еще жить и жить, корчится и орет перед вами благим матом, держа в руках свои кишки, а вы в это время лихорадочно решаете с чего начать, с ампутации его раздробленной ступни или с живота, ваши оценки по специальности отходят на второй план. Особенно, если из обезболивающего у вас, только спирт… Главное, готовы ли вы, психологически готовы? А это приходит далеко не сразу. И не ко всем.
Сейчас Маша вспомнила доктора Бадаева добрым словом. Парень на носилках, не выл, не стонал, накачанный какими-то лекарствами, вколотыми еще в лесу. Кровь, бьющая толчками в такт ударам сердца, вывернутые мышцы, мелькающие руки врачей, все перемешалось у нее в глазах. Она стояла над импровизированным операционным столом, высоко держа в руку капельницу. Счет времени она потеряла сразу, машинально меняя пакет с физраствором и ища на руке раненого вену, все на автомате. Она пришла в себя практически в одно время с раненым солдатом, в то время, когда сосредоточенный немецкий хирург, туго бинтовал ему бедро.
— Ногу…ногу не отрезайте, — чуть слышно прошептал, раненый офицер, затрепетав ресницами.
— Что ты, браток, — склонился над ним сержант Кошкин, — ты еще в волейбол поиграешь и на лыжах…
Голос сержанта был наиграно уверенный и веселым, но в его глазах, той же уверенности и тем более веселья не было и в помине. Немец тем временем, перебирал какие-то ампулы и найдя нужную наполнил шприц, приподнял его, выпустив из иглы воздух и сразу найдя вену быстро вколол в левую руку. После чего с другой стороны навис над раненым
— Ничего…обер-лейтенант, будешь жить есче долго! Какой у тебя группа крови?
— Вторая… положительная… — прошептал тот, проваливаясь в забытье.
Оба медика, немец и советский, поднялись и отошли на пару шагов в сторону. Сколько прошло времени, задумалась Маша, все еще держа над лежащим молодым офицером пакет с физраствором, минут тридцать, час? Она была вымотана страшно, что уж говорить о обоих врачах? Немец неторопливо достал из кармана пачку сигарет, выбил одну, зажал зумами, достал зажигалку, тут же протянул пачку своему советскому коллеге. Сержант без вопросов взял предложенную сигарету, прикурил от протянутой зажигалки, глубоко затянулся, потом вынул сигарету осмотрел и зачем-то кивнув, вновь отправил в рот.
— Что, все плохо? — в полголоса спросил Кошкин и обернулся на бесчувственного раненого.
Немец, ничего не ответил, лишь прожал плечами, выпуская струю сизого дыма, а потом, видя, что, Маша отложила опустевший пакет от изотонического раствора, обратился к ней:
— Фройляйн, далеко тут до местный больница?
Девушка подошла к ним. Ее переполняли странные чувства. Усталость, смешанная с благоговением. Она не знала, кто этот немец, но врач он был явно от бога! Его руки, с которых она не спускала глаз пока они работали, не делали ни одного лишнего движения, лицо оставалось бесстрастным, только время от времени он смахивал предплечьем пот со лба. Военный врач такой квалификации в ее глазах, сделал бы честь любому центральному госпиталю, а тут небольшой военный отряд. Да и сержант Кошкин никак не был похож на медбрата. Чувствовалась большая уверенность, богатая практика и несомненно, высшее медицинское образование. И тоже как-то не его уровень, санинструктора маленького отряда чекистов.
— Больница? — переспросила она, — да, далеко больница, от нас до села по лесу и проселку часа два, два с половиной и потом до Шумяч еще сорок пять километров. Там есть больница. Но… лучше сразу в Рославль или Смоленск везти!
Видя непонимание в глазах немца, она добавила:
— Еще 35–40 километров.
— Плехо…Очень плехо… Он не доедет. Много потерял кровь. И продолжает терять. Нужно переливание. Господин Кошкин, нужно трое здоровых мужчин, чтобы переливать ему кровь.
— Да, это мы мигом, сейчас найду кого-то со второй положительной или с первой отрицательной. Нам бы до села добраться, а там вертолет вызовем. — Кошкин как-то странно посмотрел на немецкого врача и тут же сорвался с места, кинувшись к своим товарищам.
Немец, попыхивая сигаретой, покачал головой глядя ему вслед и обернулся к Лопатиной.
— Спасибо за помосчь, фройляйн! Из вас получится замечательный врач! — устало улыбнулся он и кивнул ей. Он подошел к раненому, присел рядом, сосредоточенно проверяя пульс на запястье.
— Sehr schwach ... — прошептал он и присел на завалинку рядом, устало откинувшись на бревенчатую стену, прикрыв глаза, что-то чуть слышно напевая.
Маша удивленно прислушалась. Она сразу узнала песню, хотя немец сильно коверкал русские слова, но мотив спутать с чем-то было невозможно.
Летят перелетные птицы
В осенней дали голубой,
Летят они в жаркие страны,
А я остаюся с тобой.
А я остаюся с тобою,
Родная навеки страна!
Не нужен мне берег турецкий,
И Африка мне не нужна.
Видимо, изумление на лице девушки было столь откровенным, что врач его приметил. Он устало улыбнулся ей и сказал:
— Вот… привязалась. Как-то в Родезии, нас ощень сильно прижали и спасать нас, вытащив из тот ад, русски егеря. Они пели эту песня… запомнилась.
В который раз мир Маши Лопатиной перевернулся с ног на голову. Русские егеря спасают фашистов в Африке, а в смоленском лесу солдат СС поет советскую песню, на музыку еврея Блантера…
Пока большинство советских пленных не сводили глаз с раненого товарища, во дворе началась под руководством гауптштурмфюрера Киндлера подготовка к отходу. Он не скрывал от Рейса, что приказ приказом, но стоило избавиться, по его мнению, от всех проблем, просто перебив пленных большевиков. В той ситуации, в
