было не так уж просто. Назар Юрьев зачем-то стал разматывать веревки на дыбе.
Мы понимающе переглянулись с Андреем Ростиславичем, тешась показной прытью суздальских воев.
— Да, братцы, умер медведь, и пляска стала!.. — не сдержался боярин. — Вы хотя бы подвал проветрили, дышать-то совсем нечем.
В ответ раздались нечленораздельные оправдания. Смекнув, что гридней ничем не пронять, боярин повернулся к спеленатым узникам, оглядев их перепачканные кровью и потом тела, спросил старшего:
— Как погляжу, Ильяс, ты отдохнул, да и гонору, смотрю, поубавилось... Я так думаю, хватит тебе в молчанку играть, давай-ка, милок, — сознавайся во всем. Не то прикажу разъединить вас с Юсуфом, он-то покается, а тебя на кол посажу! Ну, станешь говорить или как?
Мне показалось странным, что боярин наседал на гянджийца — зачем? Казалось, чего проще, выпытывай у молодого, тот уже сломлен и расскажет обо всем, что знает.
— Требуй, мы в твоей воле, — наконец сдался старый федай. — Что можно, отвечу, а что нельзя, так хоть на сковороде жарь, не выдам!
— И на том спасибо. Коль мне суждено знать, так буду, а коль нет, — Андрей Ростиславич игриво усмехнулся, — а и не надо... Развяжите их, — приказал боярин и увлек меня к столу с письменными принадлежностями.
Гридни расторопно бросились выполнять указание, они уже не костерили ассасинов, как прежде, обходились по-доброму.
Я полагал, что Андрей Ростиславич первым делом справится о киевской явке на Подоле. На мой неискушенный взгляд, ему следовало бы выявить главаря лазутчиков, чтобы всех вражин накрыть разом. Но потом я додумался, исмаилит может водить нас за нос сколь угодно долго, а чтобы проверить истинность его слов, нужно время, которого у нас попросту нет. Боярин, в отличие от меня, знал, что делает:
— Кто скрывал вас после убийства художника Афанасия? — Андрей Ростиславич зашел с другой стороны, но с той же целью: вызнать сообщников федаев.
— Чернец Дионисий прятал нас на переправе, — ниточка стала разматываться.
Ильяс оказался не таким стойким, как казалось поначалу. Он, правда, не без понуждений, но довольно обстоятельно рассказал о посудомойке Матвейке, о двух смердах-прислужниках, приплел еще лодочника Скороуха. Вот, пожалуй, и вся шайка-лейка пронырливого наставника, опекавшего ассасинов. Сразу видно: люди те малозначительные, да и винить их особенно не в чем, разве лишь в покорности иноку, облеченному властью. Так, для острастки, всыпать им плетей по двадцать, чтобы были разборчивей, глядишь, сознаются еще в чем непотребном.
Меж тем Андрей Ростиславич поменял манеру допроса. Он стал доброжелательным, в его голосе стали проскальзывать сочувственные нотки. Порой он даже в чем-то оправдывал действия налетчиков, что не преминуло дать положительный результат. Гянджиец по простодушию поддался на испытанную временем уловку: сполна как на духу, выложил интересующие боярина сведения.
Действительно, орудием убийства художника Афанасия явилось сшивное шило, похищенное у переплетчика Пахома. О том, бахвалясь, поведал федаям наставник, упоенный собственной сметливостью. Со слов того же Дионисия, богомаза обрекли на смерть, когда узнали, что у него имеется разыскиваемый обрывок карты клада. Кроме того, сообразительный живописец, заподозрив Дионисия в двуличии, стал упрекать наставника юнцов, что тот «служит и нашим, и вашим...». Воспитатель же серьезно опасался, что Афанасий, общаясь со всяким людом, вызнал про заговор вельмож. А коли так, то живописец делался по-настоящему опасен. Заигрывать с ним более не имело смысла, уж кем-кем, а простофилей тот никогда не был. Но все же художник по собственной неосмотрительности попался в западню — это же надо, поймался на рисовании мертвецов с натуры. Как уж там его выследили, остается гадать, но он сам подтолкнул собственную смерть.
Пока Ильяс довольно бойко отвечал на расспросы боярина, я присматривался к безрукому Юсуфу, убийце художника. Поначалу он безучастно баюкал саднившую культю, словно эта история его не касалась. Затем стал нервничать. А когда гянджиец в подробностях поведал, как напарник орудовал шилом, Юсуфа прорвало. Он, брызжа слюной, потребовал к себе внимания. Андрей Ростиславич дозволил ему высказаться. И вот что торопливо наговорил Юсуф:
— Да, не скрою, я хотел расправы с богомазом. Но не потому, что Афанасий рисовал людей. Живые, мертвые — какая разница. Будто персы никогда не изображали жанровые сценки: полистайте списки поэм Рудаки (1), Фирдоуси (2) и еще живого Низами Гянджеви (3). В портовых притонах я видел столь скабрезные рисунки, что воистину только мертвый не возбудится. Не по тому я убил Афанасия... — и, набрав воздуха в легкие, решительно произнес. — Я говорил с ним, да, да, разговаривал... — подчеркнул он в ответ на недоуменный возглас Ильяса. — Но тебе не сказал о том.
— Интересно, интересно?.. О чем это вы беседовали? — встрепенулся боярин.
— В тот день до захода солнца Афанасий подкараулил меня. Он был смелый человек. Он сказал мне, что догадывается, кто мы такие и зачем выслеживаем его, — помедлив, смущенно завершил. — А затем стал изгаляться над моей честью.
— Как так, почему? — недоумевали мы.
Ассасин, тушуясь, пояснил:
— Богомаз заявил, что Ильяс спит со мной, как с женщиной. Ума не приложу, как он вызнал мою тайну?.. У меня даже руки опустились... Он изничтожил меня своими словами. И я не простил ему своего унижения...
— Ну и маразм приходится выслушивать, — возмутился боярин. — Выходит, ты заколол богомаза, потому что твой вожатый был твоим любовником?
— Это неправда, рисовальщик счел меня безвольной подстилкой Ильяса. Но я не содомит. Ильяс соблазнил меня, когда мы были в гашишном дурмане. Потом он часто порывался завладеть моим телом. Но я больше не дался... — и мы увидели боль несчастного юноши, — я обездоленный человек, вот и руки теперь лишился.
— Ишь ты, о чем плачется, — прикинулся недотепой боярин. — Сдохнет скоро, а все туда же, о чести печется! Ну и что дальше? — вопросил он убийцу.
— И я вызвался покарать насмешника! Сам первый вызвался! — и вдруг, словно в чем-то прозрев, заговорил торопливо и с акцентом. — Да только не он убил библиотекаря, стоило мне в отместку обвинить его в том... Афанасий поведал о вспыхнувшей ссоре между ними, закончившейся дракой. Тогда Захария разбил затылок об угол столешницы, но лишь на минуту потерял сознание. Богомаз помог ему оклематься и оставил одного. Он не хотел его смерти и считал, что ослабленного Захарию прикончил Дионисий, ибо знал, что наставник затевал худое дело.
— Да уж? — покачал головой Андрей Ростиславич, — теперь-то уж доподлинно ясно, с чего погиб Афанасий...
Воцарилось тягостное молчание, воистину, подобные откровения не сразу можно переварить. Касательно меня, то я был несказанно рад, что окончательно убедился в невиновности Афанасия. Художник не запятнан убийством собрата, пусть даже и нечаянным.
Тем временем Андрей Ростиславич, стряхнув с себя недавнее удручение, продолжил прерванный допрос Ильяса:
— Давай уж до кучи... Кто из вас придушил подушкой несчастного Антипия? Кому помешал припадочный рубрикатор? Кому эта курица перешла дорогу?
Старый ассасин ответил сразу, без раздумий:
— На этот раз я постарался, Дионисий подгадал время, а в остальном мое дело. Да и много ли квелому надо, чуть перекрыл воздух и нет его...
— Почто наставник невзлюбил Антипия?
— Надо спросить наставника, он, шайтан, не давал нам отчета. Наверно мыслил, что ты боярин, прижав рубрикатора, выйдешь на него самого. Припадочный хоть и олух, но знал достаточно много. Дионисий боялся его.
— Резонно... — заключил Андрей Ростиславич. — Ну а почто окаянный Дионисий не велел вам заколоть меня?
— Он бы с радостью, но ему самому велено зарезать, а не нам. Видать, твой черед еще не наступил, а его так весь вышел... — Ильяс запнулся, но потом все же разоткровенничался. — Хорошо, скажу больше: главарь распрекрасно знал, что Дионисий недурно владеет кинжалом. Если покушение удастся — слава Аллаху, ну а коль ты опередишь, нам предстояло исправить оплошность наставника. Все одно, Дионисий не жилец: если не ты, так мы бы его... — федай сделал режущий жест рукой. — Я думаю, он догадался, что его песенка спета, потому не роптал и не упорствовал. А что ему оставалось — дело проиграно, а неудачливых свидетелей в живых не оставляют.
— Почему он не пришел с повинной? Почему не сбежал на худой конец?..
— Я ему не исповедник, он мне не докладывал... — было явственно видно, что ассасин уходит от прямого ответа.
— А ты что скажешь? — обратился боярин к однорукому молодчику. — Не вздумай хитрить, все равно дознаюсь...
Глаза Юсуфа воровато забегали. Ему требовался отклик, хотя бы полунамек со стороны Ильяса. Но тот отвернулся, словно его уже не касалось, что ответит напарник. И тогда младший федай сдался:
— Наставник получил приказ из Галича. Он говорил нам о записке, доставленной с оказией.
— То было указание епископа?.. — подсказал боярин.
— И да, и нет...
— Ну а кто тогда?! Кто еще из заговорщиков имел власть отдавать подобные распоряжения?..
— Ты сам должен догадаться!..
— Разрази меня гром! Не знаю, кого ты имеешь в виду...
Но тут, перебив Юсуфа, в разговор вмешался старый ассасин. Он рассмеялся с явной издевкой и вызовом, повел себя с явным пренебрежением то ли к нам, то ли к участи, уготованной ему самому. Высокомерно оглядев недоумевающего Андрея Ростиславича, Ильяс изрек, будто отрезал:
— Князь! — и, увидев еще большее недоумение боярина, повторил громогласно. — Князь велел тебя... — и провел ногтем большого пальца по шее, что означало только одно — конец.
Андрея Ростиславича всего передернуло, язык отказывался ему служить, словно заика, он затряс головой, насилу выговорил:
— Кто тебе сказал, откуда такие сведения?
— Епископ Мануил, будь он неладен, сдал нас с потрохами князю Владимиру.
