получаса.
Впопыхах время пролетело незаметно.
И вот храм наполнился братией и странническим людом. Я еле протиснулся к оговоренному месту, огляделся. По правую руку на столбе намалевана фреска: Святой Глеб в ладье, а понизу сокрытые камышом супостаты обнажили мечи. И стало неуютно в душе моей. Глянул влево, под окном нарисовано: Иосиф ведет агнца к закланию, а местами-то не ягненок вовсе, а отрок юный. Повел взором вверх: Моисей со скрижалями, грозен ликом...
И закралась жуть в самые мои поджилки. Собрался я с духом, срамлю себя: «Какой же из тебя боец, дрожишь, аки лист осиновый?..»
Стал зыркать по церкви, боюсь сплоховать, не проворонить бы тех иноков, вот будет незадача... Ан вот и они, схожие с описанием Чурилы: скуфьи на лбы надвинули, стоят, не шевельнутся, ведут себя исправно. Да не спрячешься, обличье приметное. Ну да, подождем теперь не долго...
Боковым зрением отыскал Андрея Ростиславича, тот благостен, лик умиленный, весь проникся литургией. Но вот братия стала подтягиваться к аналою, чтобы лучше слышать проповедь. И тут в гуле иноческой разноголосицы прогремел голос боярина:
— Карам барам харам! — и еще много подобных гортанных слов (я толком не разобрал каких).
Кажется, никто ничего не понял, вернее люди не придали значения тому воплю. Случается, кому в толпе ногу отдавят, порой еще не так шумят, бывает чуть не дерутся. Только смотрю, высокий «черноризец» злобно оглянулся на боярина, ну, думаю: «Узрел таки гад... Ага, теперь ясно, что за птица...» Слежу дальше: застыли те как вкопанные, вогнули сумрачные лики, ни чем себя не выдают.
Получив последнее наставление, иноки стали расходиться. Я уловил вопросительный взгляд Андрея Ростиславича, кивнул утвердительно, мол, клюнули...
Боярин, приняв сигнал к сведению, повернулся и медленно пошел к выходу. Я за ним, стараюсь ничего не прозевать. Оглянулся на «ряженых», а их и след простыл, растворились, словно призраки в тумане.
Вышли мы на паперть. Монахи снуют, торопятся в теплые клети, постепенно народ разбрелся. Как и задумано, я чуток поотстал, но спины боярской из виду не упускаю. Так и идем след в след, обогнули трапезную, приблизились к лечебнице.
Вдруг из-за угла черным коршуном выскакивает на боярина кто-то в хламиде. В занесенной руке всполохом блеснул клинок. В моей душе все и оборвалось...
Да не тут-то было... Ростиславич резво встрепенулся, скакнул в сторону, выхватил из-под полы меч — вжик! И уже налетчик заверещал гугниво, закружил, как волчок на месте, затем, скрючась в три погибели, засунул руку под коленку.
Я припустился на помощь! Гляжу: еще один басурман от погребов рвется к боярину. Не успел я и крикнуть, как вихрем налетела наша ватага (верно, попрыгали с навесов), сбили злодея с ног, стали пинчить, тут и я поспел.
Боярин, обтирая о сапог короткий варяжский меч, указал перстом на голосящего белугой налетчика:
— Перетяните культю кушаком, не то кровью изойдет...
Стали теребить злодея, тот продолжает выть благушей. Посмотрел я оземь: в прахе лежит отсеченная пясть, цепко сжимая кривой нож. И замутило меня, насилу превозможил, взял-таки себя в руки...
Потом и второго, вражину подняли на ноги, отбрехивается, зараза, лопочет по-своему, различаю только: «Шайтан, шайтан!..» Огляделся я округ, знакомые радостные лица Варлам-меченоша, Алекса, Сбитень, еще наши гридни. Ловко они все устроили... Гридьба возбуждена до крайности, всяк на свой лад доказывает собственную удаль. От полноты нахлынувших чувств немилосердно шпыняют басурманов. Наконец злодеев повели к башне, подгоняя тычками по хребтине.
Я иду оплечь боярина, улучив минутку, любопытствую:
— Какие-такие слова ты, Андрей Ростиславович, выкликнул в храме, чтобы разгневать исмаилитов?
— Да уж, — усмехнулся он, — собрал всю брань сарацинскую: «Эй вы, дети шакала (пошли нехорошие слова), почто, засранцы, медлите, делайте то, к чему призваны!..» Ну, а дальше и сам все знаешь. Я их сразу раскусил, — и боярин весело добавил. — Известное отродье, все на одно лицо. Было дело еще на Святой Земле... Да ладно, мало чего было...
Ассасинов потащили в подполье узилища, я догадался — там пыточная. Боярин не стал спускаться, видно, кого-то поджидал, махнул остальным, мол, приступайте... Дружинники с пленниками скатилась вниз по крутым сточенным ступеням, скопом протиснулась во внутрь.
Я очутился в мрачном сыром каземате, сложенном из дикого камня. Застенок тускло освещался нещадно коптившими сальными плошками. В углу погреба располагался осклизлый сруб башенного колодца с растрескавшимся воротом. Прямо против хода врыто толстенное бревно с вбитыми крючьями, видимо, к нему привязывали колодников. С потолочной крестовины свисала дыба, сквозняк раскачивал ее перекладину. Справа по стене на поставце грудой лежали орудия пыток. В ворохе железяк я приметил многозевные клещи, захватывающие всю пятерню. Потом разглядел обжимала, похожие на кандалы, но чрезмерно широкие. Потом увидел ржавый венец на болтах — стягивать череп... А прочих ухватов, прищепов, игл и крючков и не упомнить. В дальнем краю потрескивал очаг, дым клубами валил в стенную отдушину.
Обнаженный по пояс, лоснившийся от пота детина с замасленной косицей, верно из ясов, словно кузнец у горна, перекладывал на угольях чудовищные инструменты. От его адского вида у меня захолодело под сердцем, я был не рад, что попал сюда.
Исмаилитов вервием прикрутили к позорному столбу. Содрав подрясники и исподние рубахи, рванули нательные кресты. Азиаты по первоначалу показались тщедушны и хилы видом своим. Но потому как в буйном непокорстве желваками ходили их мышцы, как злобой надувались жилы, стало ясно, то были мужи крепкие телом.
Дядька Назар велел прижечь увечному культю, дабы до времени не приключился Антонов огонь:
— Нешто без дознания помрет нехристь, а нам отвечай...
Краснорожий яс схватил головешку и ткнул пламенем в кровенящую рану федая. Тот дико возопил, рванулся из оков, но его придержали.
— Терпи, басурманий сын, еще не то будет... — наставлял Назар.
Исмаилит обмяк и распростерся в беспамятстве, благо вервие держало.
— Не балуй!.. — федая вывели из бесчувствия, окатив ушатом студеной воды. Меж тем по застенку распространился тошнотворный запах горелого мяса, у меня закружило перед глазами, ноги подкосились.
— Да ты, отче, чего сомлел-то, непривычный, видать... — хлопотал возле меня дядька Назар. — А ну, плесните ему чарку...
Я выпил хмельного, дурь сошла, но все равно было тоскливо. Отошел в сторонку, присел на краешек скамьи. Глаза бы мои не глядели, как дружина измывается над связанными пленниками. Стал творить молитву Иисусову, ушел в нее, будто зачурался.
Вошел Андрей Ростиславович в сопровождении начальника стражи и, как ни странно, ризничего Антония с письменными принадлежностями. Я сообразил: инока призвали вести пыточный протокол.
Боярин подошел вплотную к исмаилитам, пристально вгляделся в глаза лазутчиков:
— Кто такие? Как звать? Кто послал?.. — строго вопросил он.
Злодеи смотрят исподлобья, ощеряются по-волчьи, презрительно сплевывают.
— Не сказывают, боярин, хоть кол им теши на лбу, — оправдывается Назар Юрьев. — Одно слово — нехристи, окаянные!..
— Так что же ты, воевода, не тешешь тот кол? Худо, брат, надо все вызнать... Главное, пусть ответят, кто их послал, это главное, — обращаясь к федаям, грозно вытребовал. — Кого должны были убить?!
Тут двурукий, что постарше годами, определенно главный, вскинув голову, гортанно прокаркал:
— Ты хочешь знать, неверный, над кем нависла десница Пророка?.. Так знай, мы пришли убить тебя — проклятый гяур! Ты уже не жилец, неужели не понял?..
— Ишь, как запел соловей... — осерчал боярин. — Ну, ничего... Ни таким соколикам укорот давали, — и произнес в сторону. — Старого на дыбу, младшего под нож, режьте по частям!
Молодой ассасин встрепенулся, в его взоре проскользнуло нечто похожее на мольбу. Но боярин уже не смотрел на исмаилитов, он подошел к очагу и стал растирать замерзшие руки. И тут его взор упал на меня. Я же весь скукожился, наверное, смурной был видом.
— Пошли-ка, Василий, отсюда, без нас разберутся...
Мы вышли вон из душного застенка. Свежий воздух разом опьянил меня, голова опять пошла кругом, но кружение стало сносным. Я взял себя в руки и как можно беспристрастней спросил боярина:
— Извини за докучливость, Андрей Ростиславич, любопытно мне, а если злодеи издохнут, но не откроются, что тогда?..
— Упорствуют, окаянные, — посетовал боярин, — закоснели в упрямстве. Ну да, время еще терпит... Кровцу им малость пустим, затем самый раз солененьким подкормить... Вот когда жажда разберет, посмотрим, на что они годны? — боярин испытующе взглянул на меня. — Ну, а ты как, Василий, оклемался с непривычки? Знаю, по первому разу наблюдать пытку, что самому на дыбе висеть.
Я не нашелся сразу, что толком ответить боярину. Но он и не ждал моего ответа, продолжал, словно говорил сам с собой:
— А нам-то каково?.. Мы ведь родились не заплечных дел мастерами. У каждого душу воротит... Да нечего не поделаешь, такая наша служба. А окажись мы в их воле, полагаешь, у нас бы жилы не тянули? А... согласен со мной?..
Кто-то должен отправлять черное ремесло. Грех он не в том, что изгваздаешься в грязи — броду посуху не перейти... Мы, отродясь в дерьме по уши, каждый день преступаем заповеди божеские, так уж заведено в веках. Знай, Василий: греховен тот, кто смакует сию мерзость, кто охочь до нее, словно похотью, ублажается ею. Вот тот и есть истинный изувер и кровопивец, — помедлив, Ростиславич заключил. — А прежде всего он душегуб своей бессмертной души...
Устоять, не зачерстветь, не дать сердцу обрасти коростой, не ожесточиться против всего света — вот задача! Главное, нужно отчетливо осознавать, пошто надлежит быть суровым: во имя благой цели или собственной корысти ради...
А цель моя одна: постоять за отчину
