Пришло сравнение (недаром кумирня чернела позади) — грубо тесанные каменные истуканы и лощеный мрамор чудных изваяний. Грустно... Впрочем, это слякоть так дурно действует на душу. Не стоит хандрить, все образуется...
Мы спешно устремились к палатам игумена. Но нас окликнули. На паперти стояла небольшая группа монахов, среди них выделялся своей худобой доместик Микулица.
— Не велика птица, — заметил я боярину, — сам подойдет.
Но Андрей Ростиславич не внял моему доводу:
— От нас не убудет... — отшутился он, повернув к крыльцу. — Давай послушаем Мануйлово охвостье.
Но и кантор, отбросив заносчивость, поспешил навстречу. Немилосердные удары судьбы весьма сказываются на наружности человека. Так и доместик, с неделю назад он являл собой инока самоуверенного, с начальственными замашками, спину держал прямо, даже борода была гуще. Теперь он заметно скукожился, потускнел, вот и сейчас предстал перед нами в обличье просителя:
— Господине боярин, — заговорил он путано и как бы оправдываясь, — позволь быть полезным тебе. Надеюсь, ты не оставил своих забот, — проникновенно пояснил, — ведь розыск еще не закончен... Любой из иноков, даже самый незапятнанный, не может пока спать спокойно, а вдруг он попал под подозрение... А если кто-то по злобе клевещет, ища его погибели?.. Я прав? — не видя прекословий, Микулица улыбнулся.
— Напрасно ты так считаешь, — отрезвляюще выказал боярин.
Я знал, что боярин не уступит, дух противоречия неизбежно возобладает в нем, когда он вступал в прения с недругом:
— Бояться можно и собственной тени, но следует помнить, что необоснованная догадка о чьей-то вине рознится от обвинения, как день от нощи. И еще замечу, в отличие от доморощенных мечников я не казню людей только по одному навету. Римское право гласит: вина человека должна быть доказана.
— И для того ты используешь пытку... — оскалился Микулица.
Что и говорить: как не ряди волка в овечью шкуру, он выдаст себя не клыками, так хвостом.
— Пытка применяется в крайних случаях: дабы изобличенный преступник прекратил ловчить и глумиться над следствием.
— А как же греческие пилигримы, схваченные поутру... Их вина доказана?
— Их взяли с поличным, они покушались на убийство — о чем разговор?..
— Прости, боярин, — доместик замялся, — не о том пошла у нас речь.
— Ты сам затеялся...
— Виноват, — Микулица согнулся в полупоклоне и, сменив личину, деловито продолжил. — Не хочу, чтобы ты, господине, считал меня врагом. Я, как честный инок, заинтересован, чтобы все злодеи понесли наказание, хочу торжество справедливости, дабы в обитель пришел мир.
— Приятно слышать разумную речь, — похвалил боярин.
— Не буду ходить вокруг да около. Я знаю, что ты невзлюбил меня, считая клевретом епископа Мануила. Ничего не поделаешь, так уж заведено, была бы выя, а ярмо найдется... Сам по себе Мануил не хуже других владык, а по мне так лучше. Ибо прочил меня в настоятели обители. Я и хотел стать игумном. Ну да не о том речь, что Бог не делает — все к лучшему... — и, довольный тем, что худо-бедно объяснился, Микулица перевел дух.
— Коль тебе есть что еще сказать, так говори, — боярин уже тяготился надоедливым собеседником, — и не посреди дороги.
Доместик кивнул, мы прошли под сень церковного портала.
— Не хочу, господине, остаться у тебя под подозрением, — продолжил канючить Микулица. — Я и мои товарищи никоим образом не причастны к смертоубийствам. Мы сами мозговали: кто бы мог отважиться на такое дело? Если тебе интересно, могу поделиться нашими догадками. И, пожалуйста, не считай меня доносчиком, да и не укажу я настоящих убийц, ибо не ведаю их всех. Но кое-что все же знаю...
— Хорошо, коль не шутишь. Но мне сейчас некогда, нас ожидает авва Парфений.
— Прости милосердно, боярин, но это я вытребовал тебя из пыточной, лучшего способа придумать не смог.
— Да, ловок ты... — сдержал раздражение Андрей Ростиславич. — С тобой, брат, не соскучишься. Ну ладно... — остыв малость, боярин миролюбиво предложил, — если такое дело, пойдем, где теплей.
Мы проследовали в притвор храма, благо было где присесть. Андрей Ростиславич попросил доместика говорить без обиняков, не ходить вокруг да около. Тот внял пожеланию, правда, местами его рассказ был непоследователен, сумбурен, даже противоречив. Многое из того, что он поведал, мы и так знали или догадывались, но благодаря откровениям Микулицы существенно прояснилась подоплека происшедших убийств.
Перво-наперво речь зашла о Дионисии, вожатом послушников. Между регентом и наставником существовало скрытое соперничество, каждый почитал себя особой, наиболее приближенной к владыке Мануилу и потому более достойной милости последнего. Хотя Микулица понимал всю разницу предназначенных им жребиев...
Доместику, фигуре видной и солидной, предрекали достойную духовную стезю, он открыто намечался в игумены обители. Так или иначе, рано или поздно игуменский посох не миновал бы его, пусть даже в иной киновии.
Дионисий всего лишь тайный агент епископа, его удел непредсказуем. Хотя воспитатель и пользовался особым доверием иерарха, но то доверие особого свойства, как говорится: «избави Боже от такого счастья...».
Микулица был бы никчемным настоятелем, если бы не ведал, что Дионисию поручено присматривать за ним. Вожделевший игуменства доместик взаимно следил за Дионисием и в чем недурно преуспел.
Но все по порядку:
С месяц назад обнаружился особый интерес Дионисия к библиотекарю Захарии. Микулица насторожился. Он давно был наслышан о притязаниях Захарии (мы о них тоже знаем), но всерьез их не воспринимал. Теперь же ему пришлось поднатужиться, чтобы не оплошать в предстоящей сваре, где по плану епископа доместику отводилось главная роль. Да, да — именно затея с игуменством, что ни говори, Микулица все же достойный кандидат на сан настоятеля. Регент приложил все усилия, чтобы выведать несравненно больше, чем ему полагалось знать. Но полная ясность пришла к нему буквально на днях...
— Господине, — Микулица замешкался, на лице отобразилась борьба страстей, сделав заметное усилие, он решился на исповедь, — я скажу очень важные вещи! Обратного хода нет, моя жизнь в твоих руках, — и запнулся...
— Ну же, говори, не томи душу... — налег боярин.
— Так слушай же. В княжестве измена, в Галиче готовился переворот. Задумано устранить Владимира Ярославича, хотят убить самого князя!.. — Микулицу всего трясло, признания дались непомерной ценой.
— Ну, чего уж ты, отче, так взволновался? Мы все под Богом ходим, правда, она завсегда наружу выйдет, и не стоит бояться, сказывая ее. Правда, она любому зачтется... Бог — он не в силе, а в правде! Так что продолжай, говори как на духу! Кто стоит во главе заговора? — Андрей Ростиславич протянул доместику руку помощи, подвигая исповедь в нужное русло.
— Пойми правильно, боярин, я ведь предаю своего покровителя. И я страшусь его мести, ибо знаю, он изничтожит меня, — у Микулицы нервически перекосило рот, и он запнулся.
— Ты говоришь о епископе Мануиле? — уточнил Андрей Ростиславич. — Думаю, уже не стоит его опасаться, песенка ромея спета... — и вдруг взор боярина ужесточился, его голос приобрел скрежет металла. — Я не люблю, монах, когда со мной играют в кошки мышки. Не считай меня наивным. Ты что, и собственного князя почитал за дурака?.. Так вот, Владимир Ярославич знал о заговорщиках, он знал их планы и подыграл им. И как ловко у него получилось, — боярин язвительно рассмеялся.
Признаться, от его смеха, именно от смеха, а не от слов, сказанных им, меня пробрал мороз по коже. В который раз я ощутил, что вовлечен в нешуточные дела. На карту поставлена судьба владык мира сего, а жизнь такой мелюзги, как я, всего лишь разменная монета. Мне стало страшно и безысходно. Но боярин продолжил:
— Ты хотел поведать, что в Галиче давно орудуют люди, которым поперек княжеское самовластие, что знатные бояре желают самостийно распоряжаться соляным торгом, наложить пясть на поток товаров, идущих в Европу и Византию. Их вождями являются родовитые вельможи Горислав, Станислав, Борислав. Боярам содействуют не только купцы-рахдониты, но и вся свора иудеев-ростовщиков, окапавшихся в «украинном» русском княжестве. Эти нечестивцы баламутят галицкий люд, ополчают горожан против князя Владимира, супротив дяди его Всеволода. Бояре против союза Галича и императора Фридриха, обязательства собственного князя для них обуза. Ты, может, скажешь, что хотел раскрыть мне глаза: мол, вся эта катавасия на руку цареградским логофетам... И без твоих пояснений известно, что нити боярского заговора берут начало в Царьграде, а епископ Мануил главный в том посредник. Ведомо мне так же, что злодеи замышляли, заманив Владимира Ярославича в обитель, отравить его также как отца и сводного брата. Так ведь... — Андрей Ростиславич перевел дух, умаявшись от столь бурных обличений.
Я сидел и хлопал глазами, не понимая, почему боярин так долго утаивал от меня столь очевидные истины. Но послушаем дальше:
— Ты, Микулица, видать, полагал, что ценой предательства откупишься от наказания, положенного изменникам? То, что ты подлый трус, я и так знаю и не сочувствую тебе. Ты пошел на откровение не ради истины, а ради спасения собственной шкуры, но ты опоздал — епископ уже в темнице!..
Доместик огорошено отшатнулся, потупив взор. Он, определенно, тешился надеждой, как его примут с распростертыми объятьями, выкажут признательность; и уж никак не ожидал, что попадет впросак. Меж тем боярин поменял гнев на милость:
— Ладно уж, как говорится, повинную голову меч не сечет... Говори, чем ты еще располагаешь.
Микулица, воспрянув духом, распрямился:
— Дионисий намеренно распалял честолюбивую алчбу молодого библиотекаря. И я, грешный, приложил к тому руку, наперед сознавая, что непомерный гонор Захарии сослужат ему дурную службу, так оно и вышло. Так вот, библиотекарю неоднократно намекали, что следует оказать князю особую услугу и князь его отличит.
А дело в
