родимую, за братию кровную. Бог, он правду видит, не даст пропасть!..
Так что, Василий, шибко не кручинься. Воспринимай и хорошее и плохое как жизненное испытание. Даже из мерзостей вынеси урок себе. Не оправдывай лихо, но разделяй мудро: зло во зло или худо в добро еси...
— Да, я не порицаю жесткого обращения с басурманами, — оправдываясь, начал я. — Не мне судить, тем паче осуждать, якобы не по-христиански деется. Откровенно скажу, претит мне всякое насилие. И понимаю, что надо, — да невмоготу... Видно, уродился я слабонервным и не переделаю себя, — помявшись, просительно добавил. — Ослобони, боярин, впредь зрить пыточные картины. Не воин я от природы, а слабый монах.
— Твое право, отче, неволить не стану, каждому видится свой удел. Но скажу, а ты смекай: не отсидишься чистеньким в сторонке, мол, твердости не имею. Хотя мы и рождены женщиной, но мужчины есмь!.. — начав излишне строго, боярин вдруг смягчился. — Хорошо, к пытке не ходи, я тебя не принуждаю, да и не годишься ты — твоя правда.
Все приходит с надобностью и опытом. Каждому свое место предопределено. Но свою стезю и пользу всякий сам обязан найти, хотя сразу и не ведает, в чем она. Ты, Василий, от общего дела не отстраняйся, держись рядом, помогай. Я уверен — ты отчизне справный человек. Ты много знающ, немало видел, толково и широко мыслишь и в тоже время скромен и неприхотлив. Такие люди нужны Великому князю. Ты можешь далеко пойти, и я хочу тебе помочь. Ведь в самом-то деле, не обречен же ты вековать в монашеской келье... Ты не таков, не зря же подался в странствия, познал многие науки — твое призвание быть в гуще событий, бороться со злом.
— Согласен, боярин: мирская жизнь полнокровна и любопытна. Но монашеский постриг тем и привлекателен для людей моего склада, что дает отстраненность от мирской суеты, приносит свободу разуму, не говоря уже о торжестве духа. Монашеская стезя позволяет оставаться самим собой. Я думаю, что не променяю иночество даже на все злато мира: «Не создай себе кумира, да благословен будешь...» Я служу Богу и только ему одному служу смиренно, бесстрастно, бескорыстно, утехой мне — токмо одна истина.
— Так что есть истина?.. Какую правду ты желаешь отыскать?
— Правда у каждого своя — а истина одна на всех. Она должна ублаготворить любого, даже самого падшего или отпетого. Истине ничего нельзя противопоставить, она или есть, или ее нужно отыскать.
— Хорошо сказано. Но мне кажется, что всеохватная истина настолько чужда миру сему, настолько далека от людских потребностей, что даже провозгласи завтра ее, она никому не будет нужна. Она останется невостребованной людьми.
Ты, чай, начитан и хорошо начитан — всеобщее счастья не достижимо. К чему приводят поиски так называемой «истины» — к ересям, порой даже к мерзкому святотатству. Это как мираж в пустыне: идешь и не достигаешь, был он и нет его, одна пустая надежда... — боярин улыбнулся и махнул обреченно рукой. — Довольно спорить. Не хочу трезвонить обо всём и ни о чем. Кстати, вот и странноприимный дом...
Вернувшись в свою клеть, я снял одежды и взмолился Господу нашему. И так умалился, что заснул прямо на полу.
Глава 4
В которой после глупого сна Василий призывается на допрос и уже не хочет покидать пыточную
Сквозь дрему с нарастающей тревогой ощущаю, что кто-то стоит надо мной. Едва приоткрыв глаза, в страхе вскакиваю на ноги. Таинственным посетителем оказался, в это трудно поверить, библиотекарь Захария. Я сразу узнал его, хотя ни разу не видел живым. Но то был именно Захария: кудрявая русая бородка, схваченные сыромятным ремешком, едва начавшие седеть волосы, серые пристальные глаза. Прижав к губам указательный палец, он воззвал к молчанию. Я оторопело плюхнулся на постель, инстинктивно вжался в бревенчатую стену. Как назло, ничего не подвернулось под руку, мне нечем оборониться. Но Захария пока не думает расправляться со мной.
Он достает из широкой рясы увесистую скатку разномастных пергаменов, расправляет их. С ужасом я узнаю сожженные третьего дня рисунки мертвецов. Мне непонятно, неужто богомаз Филофей не дал им догореть?.. Захария разглаживает верхний лист и передает его мне. Господи! На пожухлом пергамене представлена, словно в яви, отрубленная десница, уцепившая кривой нож, — рука ассасина налетчика.
Я вопрошающе взираю на библиотекаря: чего ради он заявился ко мне?
Захария как бы ни замечает моего состояния. Протягивает новое изображение. О ужас! На меня, ощерившись в смертном оскале, пустыми глазницами взирает наставник Дионисий. Только одна голова без тела, но в том-то и вся жуть... И вдруг не верю глазам: из разверстой пасти наставника вместо языка, словно гигантское жало, выпадает шило-дырокол. У меня перехватило дыхание, волосы встали дыбом. Я порываюсь остановить библиотекаря, но он неумолим.
Извлекается третий рисунок, на нем воссоздан обнаженный боярин Горислав, точнее, иссохший, скрюченный труп вельможи. Боже, как мне страшно!.. Зачем Захария принес пугающие рисунки? Почто он глумится надо мной?..
Парализованный страхом, в оцепенении, я смотрю, как неуклонно медленно вздымается рисованная рука мертвеца. И внезапно, смертельным змеиным броском, прорвав полотно пергамена, его пальцы устремляются к моему горлу. Мне пришел конец, душа готова расстаться с телом...
Я очнулся. Сердце бешено колотится, того и гляди вырвется из груди. Потом приходит отвратительная слабость во всех членах. Но я жив, и я рад тому... Взываю Господу: «Страшный сон — милостив Бог, стань страшный сон — вчерашней бедой...» Постепенно успокаиваюсь, разумея, что испытал лишь ночной кошмар.
Вдруг до моего сознания доходит, что стучатся в дверь. Мне боязно, справляюсь: «Кто там?» Узнав голос Алексы, отпираю дверь.
Дружинник передает просьбу Андрея Ростиславича: «Взять чернильницу и стило и немедля явиться в пыточную, вести протокол допроса». Как все некстати... Мне бы переварить испытанный во сне ужас. Но делать нечего, придется подчиниться боярской воле. Дабы прийти в себя, спрашиваю гридня:
— А что, ризничий Антоний устал писать?.. Зачем я-то потребовался?
— Злодеи начали давать показания. Не всякому уху подобает слышать ту исповедь, боярин только тебе доверяет, — рассудил дружинник.
Мне приятно слышать таковые слова. Но нахождение в пыточной не прельщало, впрочем, ради такого дела придется пострадать.
Собрался я быстро, ступив из сеней во двор, был приятно поражен. Выпал первый, чахлый, уже начавший таять снежок. Но он все равно радовал душу. Это робкое предвестие грядущей зимы лишний раз доказывало: в мире нет ничего неизменного. Следом за осенней слякотью неизбежно приходят снега и стужи. Но они не пугают, наоборот, их ждешь с нетерпением, как после сердечной унылости ищешь встряски, душевного просветления.
Монахи, вероятно, обуреваемые схожими чувствами, высыпали на улицу. Хотя и зябко, но никто не спешил в уютное тепло. Люди приветствовали зиму: новая страница в их размеренной, но отнюдь не монотонной жизни.
Мой приход в каземат вызвал заметное оживление. Дядька Назар, подмигнув дружинникам, беззлобно съязвил:
— Ну, теперь держись, ребятушки, дело пойдет на лад, только поспевай...
Я оставил реплику воеводы безответной, неспешно разложил письменные принадлежности и лишь тогда взглянул на кознодеев.
Старший — матерый исмаилит, отведав неласковое свойство дыбы, безжизненно провис на приспущенных веревках. Его поруганная плоть ни у кого не вызывала не то что сочувствия, но даже сколь-нибудь заметного внимания. Было странно наблюдать отсутствие сострадания пусть и к врагу, но человеку. Славянской натуре исконно присуща подлинно христианская черта: изъявлять милость к падшим, прощать и жалеть трогательно присмиревшего супостата. Не в русском характере посыпать солью язвы поверженного, наоборот, по укоренившейся привычке мы обильно бередим лишь собственные раны. Здесь же, в подвале сторожевой башни, дух милосердия начисто отсутствовал.
Я затосковал еще больше, когда увидел на земляном полу другого пленника. Краснокожий яс, поддев сапогом его распластанные конечности, с усилием перевернул молодое тело на спину и победно поставил ногу на грудь федая. По всему видно, что потерявший руку страдалец уже сломлен. Представляю, как нещадно саднит изъязвленный комок его плоти — точно содрали кожу, а жилы и нервы оголены. Но в тоже время, вопреки устоявшемуся мнению, якобы мученик желает скорой смерти, молодой ассасин не хотел умирать. И он был готов ценой собственной измены оплатить будущую жизнь. Он решился дать показания...
Мне не позволили расчувствоваться. Стремительно появился Андрей Ростиславич, все встали наизготовку, даже и я почему-то приподнялся со скамьи. Рабское чувство, понудившее оказать почтение сатрапу на виду чинимой им расправы, огорчило меня. Я такой же, как и все, жалкий человечишка, не способный на поступок; утлое суденышко без руля и ветрил несомое по житейскому морю. Я не личность в высоком смысле этого слова и уж, конечно, не вожак. Горько ощущать себя ничтожеством, а еще горше знать и помалкивать о том. Сиди и не рыпайся, пиши с чужих слов, что прикажут.
Но через минуту я оставил глупое нытье. Откровения ассасина вынудили меня встрепенуться и ощутить пульс бытия. Словно охотничий пес, унюхав добычу, я сделал стойку и рванул напропалую. Вот она, настоящая жизнь: погоня, скачки, вольный ветер в ушах!.. И была не была — будь что будет!..
Имя молодого федая Юсуф. Ему двадцать три года. Сколь помнит себя, кочевал с родичами по пустыне, так и остался бы он вовек верблюжьим погонщиком, если бы не семилетней давности подлость приятелей. Неведомо, по чьему злому умыслу — юношу связали спящим, засунув в рот кляп и накинув на голову мешок, увезли вон из кочевья. Той же ночью его запродали в рабство персидским караванщикам. Как тут не вспомнить историю библейского Иосифа Прекрасного. Люди с завитыми бородами, говорящие на фарси, не обижали его, наоборот, приодели, откормили и — при случае перепродали за большую цену купцу из Дейлема. Впрочем, новый хозяин и не скрывал, что отвезет ладного парнишку в Аламут, в логово Старца Горы.
Так он попал к исмаилитам — учителям, надо сказать,
