Волосы закрывали лицо. Лишь изгиб красивых губ с размазанной помадой. Но! По-моему, она не плакала, а совсем даже наоборот.
И Рубиновая Роза, наконец, уехала. Ее имущество уместилось в спортивную сумку. Бортовая машина оказалась не нужна. И увез ее в город на своем бензовозе мужичонка с пластырем на лбу.
Накануне шоферы грузовиков на сходке в пивнушке договорились не брать денег с учительницы за переезд в город. Последний жест трусливых джентльменов Севера в адрес красивой женщины, в одиночку, – своей сногсшибательной фигурой, - пошедшей против людовищ.
И всё вернулось в наезженную колею «зимника» с однообразным стылым пейзажем с застывшим желтком солнца. Недаром северяне жалуются на скуку. Видать, красоты поубавилось.
Жена Давыдова благополучно разродилась мальчиком, сам Давыдов получил новый паспорт и уже как Фильгенгауэр занял привычное место в президиуме. Однако обещанную звезду Героя ему почему-то не дали. Фильгенгауэру-то. Хотя почему «почему-то»? На дворе стоял 1990-й… Одноклассница, ее шурин был опером, сказала, что Давыдову-Фильгенгауэр помогла реабилитироваться всемогущая королева райторга Маслова. И в местном КГБ разработку дела с сионистским следом свернули сразу после прекращения «наружки». Возбужденное дело, даже закрытое, оставило Захолустье в смазке возбуждения.
Правда позднее отмылась, не при помощи гидромониторной установки, а при пособничестве бабки Еремеихи. Именно к этой старухе прибежала, вся в зеленке и дерьме, Рубиновая Роза. Еремеиха намыливала в корыте белое тело учительницы и громко восторгалась им. Потом женщины – старая и молодая – напились самогона. Старая блудница и отпетая антисоветчица поняла младшую подругу без слов. РР до последнего ждала и надеялась. Уговаривала Давыдова бежать из Захолустья. Но у бригадира были жена и четвертый ребенок на подходе. Уважительная причина предательства.
Еремеиха утверждала, что учительница сбежала не от позора, - плевать она хотела против ветра, - против нее возбудили дело по статье «Спекуляция», свидетельницей проходила Маслова (спустя несколько лет по этой уголовной статье можно было сажать всю страну). И тотчас закрыто, лишь подследственная села в грузовик до города.
MyRubyRose. На память о любимой учительнице мне достался этот запах. Не духов, а грехов, что шли из самого естества женщины. Запахи сырой земли, свежих грибов и пота, болотной тины и утренней росы. Пять первоэлементов. Эти сложные ингредиенты, поняла я раньше положенного, воспаряют после долгого сна с мужчиной. Они заглушили, перебили на корню вонь людской низости.
Пленка 14b. Бассаров. Игра в куклы
Границы меж небом и землей истаяли.
Дождь зарядил на неделю, не меньше. В такие дни, отбросив учебники, мы лежали на железной кровати втроем и по очереди слушали шум волн в ракушке - Лори, я и маленькая девочка, ей шел третий год. Втроем было теплее. Незадолго до того, в разгар пожаров, девчушку привезли со стойбища, и теперь она, зверьком выглядывая из-под одеяла, с любопытством глазела на узкую оранжевую полоску, что дрожала над дверцей печки. Видно, в «дю», чуме, привыкла к открытому огню.
С началом дождей девочка закашляла. Температуры не было, только сухой кашель, но я все равно предложил вызвать врача. Лори была против: боялась, что о визите медика узнают родственники. Она напоила ребенка брусничным морсом и уложила в постель. Но маленькая орочонка все равно хотела играть куклами хозяйки, у которой детство не так давно закончилось.
Тут и пригодилась игрушка-ракушка: когда девчушка припадала к ней, то переставала кашлять и затихала, затухала в койке. И лишь восторженно буровила нас глазками, приглашая разделить ее удивление. Лори, стараясь не скрипеть панцирной сеткой, негромко пела. То была странная песня, почти без слов. Мотив ее выпевался сам собой, лился свободно, кто-то когда-то уже пел эту песню. Забытую слабость, наверное, ощущала Лори, когда ребенок дышал ровно и глубоко. Не раздеваясь, она ложилась с краю, я накрывал ее своим свитером.
Накинув телогрейку, я бежал в сарай и рубил дрова помельче – для печки-буржуйки. Дрова кончались, остались неподъемные сучковатые чушки, и разок я позаимствовал охапку дров у Галы-Концерт, ими бесперебойно снабжал веселую соседку ухажер, замдиректора банно-прачечного комбината.
Пожары резко пошли на убыль - из леса начали возвращаться люди. Грех, конечно, но этому факту я был не очень рад. Раньше мы могли беспрепятственно встречаться у Лори дома.
- Ты это, парень, того самое… - Гала преградила мне путь в коридоре. Полы халата у нее разъезжались.
Я хотел проскочить мимо, заранее решив отпираться насчет дров до последнего.
- Ты того… девку-то не трожь! Целка она, понял. Ты меня трожь… - соседка хапнула мою руку и хотела засунуть ее под халат.
Я вырвал руку.
- Молодого тела захотелось? Стара тебе Галка, да? – она прижала меня пухлым боком, что массивный защитник - юркого форварда к хоккейному бортику. С грохотом упал со стены цинковый таз. Гарнир, дремавший на коврике у двери, вопросительно тявкнул.
- А я грю, целка она!.. – с тем же грохотом Гала водрузила таз обратно на стену. – Блядью успеет еще стать, не гони!..
И соседка разразилась квакающим смехом, аж груди повылазили из халата. Гала-Концерт, одним словом.
Однако Гала нюхом опытной самки ткнулась в эпицентр моих терзаний. В самое пахучее место. Меж тьмой и светом. Меж плотью и порханием бабочки. Сначала я помогал Лори готовиться к выпускным экзаменам. Армия не убила во мне остатки знаний. Когда случились битва на Калке, совещание в Филях или восстание Пугачева, тему «Myfamily» мог отбарабанить, что наставление по 122-мм гаубице образца 1939 года. С вкраплением ненормативной лексики на русском и английском языках, последнее почерпнуто из порнофильмов. А уж после Лориного выпускного вечера, на который нас с Харей не пустили, занимался с ней по английскому – она хотела поступать в университет, иностранный был ее слабым местом.
Ерзая на табурете, я вдыхал ясный девичий запах - это особый дух, уже не детский, еще не женский, с неизбежной примесью чужого; так слабо и нежно, поникая, пахнет полевой цветок перед дождем. Иногда я невзначай касался ногой Лориной лодыжки под столом, и она не убирала ножку, нет! Цветы удовольствий срывать не спешил, хотя чувствовал, что Лори не против... Не против чего?
Ребенок, сбагренный родственниками на узкие плечи Лори, нашим занятиям не мешал. Девочка, выросшая среди оленей, чьей первой нянькой была добродушная лохматая лайка, была не избалована, охотно ела кашу, благодарно стреляя глазенками, и много спала. Перед сном Лори читала ей сказки, которые, по-моему, придумывала сама. Она брала ее на руки и строго смотрела на меня. «Myfamily».
Когда мама в очередной раз завела разговор о работе, я вдруг выпалил, что не хочу гробить здоровье на прииске, как отец, а хочу поступать в университет. Мама осеклась, покраснела от удовольствия и расплакалась. И все твердила о том, как бы радовался отец… В самом деле, на руках у меня имелись все козыри: отличный аттестат, армейская характеристика, комсорг, спортсмен. Проходной балл как в популярной карточной игре «очко» - 21. И лет столько же. А мама, возбудившись, говорила, что будет посылать деньги, сколько сможет, она тоже мечтала о высшем образовании, так пусть хоть у сына сбудется, и городская родня поможет, и сама устроится по совместительству, ей предлагали, и на сберкнижке кое-что есть, копила на зимнее пальто, но зачем, ей много не надо… Бедная мама! Я не сказал ей, что попросту не хочу отпускать Лори.
Но отпустить пришлось.
Накануне приехал лесхозовский шофер и передал Лори, что ее мать приедет из тайги назавтра – осталась с прокурором замерять площадь горельника.
В тот же день я подрался возле пивнушки с одним парнем, который учился в параллельном классе, а теперь вышел в люди, организовал кооператив по сбору и переработке кедровых орехов, и ездил по поселку на раздолбанных «жигулях», зато девятой модели. Он сказал что-то про Лори. Был пьян не меньше моего, но толще. Живот и необъятные ляжки придавали ему устойчивость. Противник подмял меня во дворе пивнушки. Залаяли собаки, раздались крики. Опять полил дождь - мы порядком извазюкались в грязи.
Видно, я еле держался на ногах, если чуть не свернул железную печку в доме Лори. Жестяная труба, уходящая в форточку, покосилась - я подпер буржуйку кирпичами. Подбросил дров – смолистых, отборных, соседских. Сбросил на пол у печки грязную мокрую одежду.
На кухне я разделся до трусов, качаясь на табурете, хозяйка промокнула ссадины марлей, макая марлю в тазик с марганцовкой.
Девочка, разморенная жаром печки, уснула в комнате.
Любовь это жалость. Лори начала гладить мои царапины-синяки и вдруг поцеловала в спину. Пробормотала, что ждала из армии.
Я не был уверен, что нам нужно делать это. Но Лори сказала, что завтра приедет мама. Я понял, что это последний шанс.
Она разделась первой, я дивился ее груди – как у маленькой девочки. Легкие ступни все так же увенчивали чистые гроздья пальчиков-виноградинок, их можно было, пожалуй, съесть или поцеловать; они поджались от смущения, но отважно переступили через хлопчатобумажные сиреневые трусики с узелком на белой резинке – такие выдают в интернате детям из малообеспеченных семей. Издав невнятный звук, я сжал острые плечи, доверчиво подавшиеся вперед. Лори послушно затрепетала ресницами, как крылышками, она дрожала, хотя в квартире было натоплено.
Воздух за окном стал синим.
…Мы очнулись от толчка и задавленного, что писк лесной мыши, плача. Это проснулась за стенкой девочка – видимо, от нашей возни, скрипа панцирной сетки.
Нам не нужно было делать это.
Девочка получила ожоги, упав на железную печку-буржуйку. Ее увезли на санитарной «буханке». Родня обвинила Лори во всех смертных грехах и увезла ребенка вертолетом санавиации на стойбище. От греха подальше. Лори перестала со мной разговаривать. Она безучастно лежала на кровати и слушала равномерный скрип панцирной сетки. Я не мог на это смотреть - наши встречи прекратились сами собой.
Из того огненного Захолустья я улетел первым, не опалив шкуру. Хотя с самого начала мы хотели ехать вместе. Прощай, июльская бабочка с опаленными крылышками! Мне казалось, из затянутой дымом пожарищ и морозными
