Чёртова внучка 10 глава

10. С жадным вдохом заглотила аромат свежерождённого утра. Каждое пробуждение, как воскресение к жизни. Где скитается душа её, странница бродяжая, покуда почивает она, сновидения глядючи?
   Обозрела самоё себя, да и радостью немалой исполнилась. Засыпала-то Эрмингарда по-сиротски в Евином нарядце, а нонче-то ужо новёхонькое облачение на ней. Полотна домотканого из полыни да расшитого гадюковой чешуёй с осколышами речных ракушек. И что же за чудодейщица Ингигруден! Поди, не хуже самого Леса. Не только сладила за едину ночь глазу милое платьюшко, но и сумела тишком принарядить спящую, сна её не потревожив ни на полкапельки. Ни трещи у рыжей головушка со вчерашней попойки, так, верно, журавликом бы закурлыкала от благодушия. Однако ж не больно-то курлыкалось при таковской немощи похмельной. Нет, надобно решительно завязывать с этими свадьбами, пьянками и прочими дубравными бесчинствами. А то живьём вся проспиртуется сродно Фридлейву. И как... как он там сейчас? Впрочем, с Фридлейвом тоже пора завязывать. Ингигруден права. Довольно по нём вздыхать-охать. Ни приревнуй она его давеча к ентой, чтоб ей провалиться, страхолюдине, так и не упилась бы, горемычница, до зелена змия, да и не увязла бы по самые ушки в столь малоприятных злоключениях.   
   Жмурясь сердито, остро-колющими лучами солнцевыми пронзённая, выползла Эрмингарда из обиталища болотницы, да и к костерку, у которого тем часом сиживала её подруга. К ланите ейной губами приложилась дважды, а засим ещё столько же – в благодарность за кров, за ладное одеяние, в приветствие заутреннее и просто из душевного влечения.  
– Никак шерстью палёной воняет? Чего это ты там жжёшь-то?
   Однако ж кикимора в ответ ни полвздоха, ни полвзгляда. Точно истукан, духа жизни лишённый, окостенела Ингигруден. Зеницами впилась в пламя – а окромя них, отражающих огневую пляску, ничто не живо на её поблёкшем до сизости лице. То ли ужо обкурилась, то ли мыслью несветлою заблудилась в кручине своей неисповедимой. Не смея нарушать обманчивую безмятежность сестрицы, которая таила в себе обратную сей видимости бурю, мелкая нежно чмокнула её в макушку, да и убралась прочь. И привычным прискоком-полутанцем устремляясь в лесные заросли, не чуяла рыжая, как дробит её, как кромсает обращённый ей вослед взор болотницы – до стона озлобленный да измученный тяжко.  
   Невзирая на нонешнюю слабость плоти, Эрмингарда всё ж не запамятовала о готовящемся ей ведьминском искусе и направилась к Адельгейд, чтобы поскорее разобраться с неотложным деянием. Без лишней церемонности вломившись в пряничную избушку, девочка – вся такая суровенькая, да и хмуренькая – прямым ходом протопала на кухню, где и сыскалась присно хлопочущая о снеди хозяйка. Ну и разом с порога, на приветствия да иные зряшные любезности времени не тратя: 
– Так, живо сказывай, каково моё следующее испытание. И давай-ка безо всяких там пирожковых аттракционов. У меня ещё делов на два воза да тележку.
– А отчего же мой лапушочек нынче такой невесёленький? Ну ничего, вот сейчас откушаем гвоздичных кексиков с творожной запеканкой – вмиг вся кручина твоя развеется. 
– Чёрта с два я твои харчи отсель стану откушивать! Щаз же, вот прям сию же секунду выкладывай, каково моё следующее испытание! И не беси меня! 
– Да ты, зефирная моя, нешто... сердишься на что? – озадаченно вопросила толстуха, невинно моргая влажноватыми лупетками.
– Да неужели? А сама-то как думаешь?– съязвила девушка, вдвойне злая от навязчивой боли, грызущей её бедовую маковку. 
– Ах, вишенка, как же сталось, что затаила ты обиду на тётушку вследствие досадного недоразумения, кое приключилось вовсе не по моему злому умыслу, а токмо лишь изволением лихого случая? Да коли б не свершила я сему сходного деяния, быть мне сызнова битой. Разве ж тебе вовсе не жаль радетельницу свою, неусыпно о тебе пекущуюся?
– Ни грамма. – сухо откликнулась Эрмингарда. – Не моя беда, что ты кумуешься с этими дерьмоедками, которые понуждают тебя ко всяческому бесчинству. А было б тебе немило с ними, так давно бы уже от них отвязалась. 
– Ты ещё не представляешь, сколь прочны узы сестринства.
– Адельгейд, мне глубоко на это плевать. Я пришла за заданием. Вот и не тяни кота за хвост! 
– А и не будет тебе никакого задания! Покуда не простишь тётушку, да и не полакомишься моими угощениями, как в былые времена нашего дружества!
   С сим словом она скорчила до крайности несчастную физиономию, вполне достойную героини какой-нибудь древнегреческой трагедии да отворотилась к печи. 
– Адельгейд, а ну прекращай эти свои представления! Чай, не Бландина Лионская, чтоб разыгрывать из себя страдалицу! Честно слово, я тебе сейчас всю посуду перебью!
– А и бей, недобрая, бей на здоровьице! Сердце-то тётушкино ты ужо разбила вдребезги! Так до посуды ли мне нынче. 
– Да при чём тут твоё сердце?! Не я ж на тебя помои вылила! Ишь ты, жертва обстоятельств, шоб тебя! А я ещё и, злодейка этакая, стряпню её поганую жрать не хочу! Ну да ладно. Будь по-твоему! Вот, видишь, ем! Ем я твои чёртовы плюшки! – решительно запихивая в себя кекс за кексом, яростно завопила рыжая с набитым ртом. – Теперь ты довольна?
   Вытаращившись на ту с ужасом в гляделках-зёрнышках, Адельгейд засопела носом, захлюпала, да и растеклась тучей ноябрьской, устроив при сём столь обильное слёзотечение, кое грозило с минуты на минуту обратиться истым Ноевым потопом. А от рёва-то, от стряпухиного ажно стены трухануло, да заскрипели расшатавшиеся потолочины, так и норовя бухнуться им на головы. И попробуй уйми енту горлодёрку, когда переголосить её и стотысячному полчищу невмочь. 
– Ааааа-дель-гееейд! – срывая вдрызг голосочек свой невеликий, возопила Кунигундова внучка да пятоньками безобувными затопотала по слёзным лужицам, которые расплескались по самые ейные щиколотки. – Адельгейд, хорош уже мокроту разводить! Угомонись, блажная, покудова не утопила меня в своих соплях! Нет, ну правда, Адельгейд, прекрати. Ладно, признаю, я погорячилась. Так и быть, чёрт с тобой, извини. Слышишь? Я попросила прощения. И какого ещё рожна тебе, старая, надобно? Адельгейд, честно слово, у меня даже уши заложило с твоих визгов. Кончай горлопанить, покамест я твоей милостью вконец не оглохла.
   И хоть слёзы-градины всё ещё скатывались по дряблым щекам ведовки, та вроде как вняла мольбам малой своей наперсницы да с удушливыми всхлипами потщилась унять бьющий из её глазищ водопад. Поместив своё необъятное тулово в едва не рассыпающееся трухой кресло, Адельгейд пошлёпала себя по коленке, подзывая таким образом девочку, точно комнатную собачонку. Скрипя зубами, Эрмингарда приняла-таки до тошноты противное ей приглашение и с насупленным видом уселась в призывно распахнутые – ни дать ни взять, ждущий дичи капкан – старухины ручища. Уж и смяла, уж и стиснула докучная ворожея мла́душку-тростинушку, что и дыхания у той в груди не сталось. Забилась, бедовая, запищала мятежливо, не чая спасения от беспощадной в своей ласковости толстухи. А той несть потехи слаще, как только девоньку сердцу милую щекотать, что младенчика, да потчевать её супротив хотения сдобою своей проклятущей.
– Адельгейд, ну всё! Всё, хватит! – уворачиваясь и так и этак от одуряюще приторных кексов, заблажила рыжая. – Я ужо так брюхо набила, что и на ноги подняться нет сил. А меня ещё работа нонче поджидает. Да, поди, нелёгкая. Ну, что там с заданием? Чего ещё вы измыслили мне в научение?    
– Ах, ладушка, и что же тебе столь крепко взошла на ум эта скверная Вальпургиева ночь? Лихие дела свершаются на дьяволовом торжестве. Ни к чему тебе, молодушке душой и телом чистенькой, знакомство с Тем Самым прежде срока зачинать. Своим часом всё успеется. А может статься, ведьминская стезя и вовсе не твоя юдоль. И почему бы тебе, ангелёночек мой сахарный, не отречься от намерения сего вредоносного да губительного. Верь моему слову, не бывать за то никакому нареканию от вещих сестриц, коли ты сим же часом на попятную своротишь.
– Ишь ты, мудровка! Сама сообразила, али содружницы надоумили? Вы, верно, надеетесь, что я доброй волей от замысленного отступлюсь к вашему, стервячки, злорадству? Токмо вот вам кукиш! Внучка чёртова без биения – да и такого, что не на жизнь, а на смерть – вспять не сворачивает. И не пытайся мне мёд в ухи лить в надежде, что я на твоё словоплётство подлючее поведусь. Не на ту напала. Я от нашенского уговору нипочём не откажусь. И докажу деянием мудро слаженным, что имею право нарекаться равною вам ведьмою. 
– Плюшечка моя румяная, да откуда ж у тебя таковские помыслы на мой счёт? Не влагала я в речения свои того неблагого смысла, коий ты углядела в них. Душою болею я прочно о благополучии своей малюточки, а та меня в незнаемых подлостях уличает. Ох и нехорошо же это, голубочек. Лишь безопасности твоей ради завела я сей разговор... 
– Довольно, Адельгейд! Досыта я наелась и плюшек твоих, и тем паче твоего суесловия. А теперича не томи да выкладывай без проволочек, какова моя страда нонешняя?
– А может, всё же...
– Не может! И признавайся уже, проходимка, что за козни вы строите по мою душу? Недаром ведь отговаривать меня от испытания навострилась. Ведаешь же, какие пакости твои свашки мне уготовили, вот совесть-то тебя за одно место и щиплет. Так не темни да отвечай как на духу, чего у вас там задумано.  
– О чём ты, ягодка? Никакого подвоха в сём нет. Честное... слово. – потупившись, сдавленно пролопотала густо зардевшаяся Адельгейд.   
– Ну гляди мне, бесова зазноба. – сверля ту подозрительным взглядом, хмыкнула девушка. – Подставишь и на сей раз, я спущать не стану. За всё тогда ответишь.
– И к чему ты, цветик, недоверием тётушку свою огорчаешь? Нешто я тебе ворог? Лучше скушай ещё один кексик. Дабы силушки набраться для подвига трудового.
– После. Вот как с делом управлюсь, тогда и буду кексы жрать.
– А не обманешь?
– Конечно же, нет. Ты ведь меня не обманываешь. А посему и пожнёшь во стократ посеянное тобой. – ехидно сверкнув очами, съязвила Эрмингарда к досаде зело смутившейся стряпухи.
   Засим они наконец-то покинули ведьмин теремок и вышли на задний двор. А там всё лесом да лесом, косой тропой сквозь хвойные дебри под уклон. Тут-то рыжая и скумекала, что бабкина побратемщица ведёт её прямиком к Ерестунову мшарнику – самому что ни на есть гадостному, да и гиблому месту в чаще. Ни един дубравный ловкач, как бы ни был он проворен, не отважится одолеть коварную мшину. Что и говорить, коли даже птицы не летают над смрадной зыбью, источающей густые испарения, кои сильны выбить дух из тех, кто плотью хрупок. Тамошняя хлябь болотная не только до смерти зловонна, но и ядовита вельми, так что даже пара её капель, брызнувших невзначай на кожу, оставит лютейшие ожоги да пропитает тебя столь пакостной вонищей, от которой и в веки вековые не отмоешься, буде даже пропаришься в адской баньке али искупаешься в слезах всех святых великомучеников. И чего ж такое взбрело каргам в бошки их глумные, коли Адельгейд притащила её в саму чертяцкую морочину?
– Раз уж ты крепко стоишь на своём, получай новый урок. Начерпай полную бочку болотной водицы, да и снеси в бабулечкин сарай. – объявила тем временем ведовка,