Муха исполнил последние па и остановился. Авоська свисал на полусогнутых ногах, безвольно и бессильно. Голова склонилась вперёд. Тонкая струйка крови медленно стекала по подбородку.
Первобытный ужас и благоговейный трепет – странный коктейль из несовместимых чувств – объяли сержанта одновременно. «У-у-ух ты!» – только и смог выговорить он пьяным языком. И бросился к раковине. Из него выходило и лилось всё, что пилось и елось за последние два-три часа. «Ничего, – резюмировал Муха. – С непривычки бывает». Затем выпил водки, услужливо налитой кем-то из прапоров в стакан. «Прошу ласкаво остальных к «груше» отрабатывать удары». Игра в четыре руки – это виртуозность. Это вам не двумя кулаками махать, изредка вставляя в арию партию зудящих ног.
Муха снял трубку, приказал дежурному привести вниз тапёра. Что делать с бабой, поинтересовался дежурный. На что Муха ответил, что хочешь. Пусть отсосёт, пока с еёшным пацаном базарить будем.
10
Головой вперёд влетел Кеша в слабоосвещённую комнату. На него сразу же набросилась алчная волна перегара вперемешку с табаком, неконтролируемой агрессии и жестокости. Приподнявшись на руках, он рассмотрел мужчину, привязанного к трубе отопления, которого методично, меняя силу удара, избивал пьяный милиционер. Второй стоял рядом и что-то вполголоса говорил. За столом сидел молоденький вихрастый паренёк в форме с сержантскими погонами и, тупо уставясь в пустоту перед собой, беззвучно шевелил губами. Кеша прочитал по губам следующее: «Триста семьдесят два… триста семьдесят два… триста семьдесят два…» Голова сержанта упала на стол, и он захрапел.
Из-за стола встал огромный мужик-гора в майке-тельнике, наглаженных брюках, заправленных в берцы. Гора мышц приблизилась к Кеше, и он увидел быстрое движение ладонью вверх. Кеша встал, отряхнул брюки, поправил куртку. «Ты кто?» – спросила гора мышц. «Человек», – ответил Кеша. «Да?!» – произнесла удивлённо гора мышц, кивнула головой в сторону избиваемого Авоськи: «Нравится?» «Нет», – ответил Кеша. «Да?! А мне нравится, – снова удивилась гора мышц. – Выпьешь?» «Нет», – повторил Кеша. «Брезгуешь», – констатировала гора мышц и, незаметно для себя, Кеша отлетел к стене от сильного удара кулаком в грудь, легко, как пушинка. «Думаю, это – понравилось, – произнесла гора, приблизилась и пустила в ход ноги. – Удар, удар, ещё удар, ещё удар и вот, Борис Буткеев, Краснодар, проводит апперкот». Напевая строчки Высоцкого, гора продолжала избиение. Один удар пришёлся Кеше в плечо. Следующий – в голову. Яркая вспышка осветила вдруг всё внутри. И он увидел себя, маленького, ползущего по длинному тёмному влажному тоннелю к свету. Он мягко и нежно сиял впереди.
И тут случилось невероятное! Просто – невозможное! Сознание Мухи-Цокотухи помутилось. Его затошнило. Муха вдруг увидел себя летящим по наклонному извивающемуся поливочным шлангом круглому коридору. Его наполнял рассеянный матовый, не режущий глаза свет. Он исходил из стенок коридора, редко встречались кольцевые рёбра и Муха – Муха никогда не ведающий боли! – больно бился о них. Бился руками, бился ногами, спиной; чаще грудью; от ударов онемели и затекли ягодицы, противная сосущая вовнутрь боль вытягивала наружу его внутренности. Не бился он только головой: как мог, предохранял её руками, крепко обхватив, выставив вперёд локти и сцепив на затылке замком пальцы. Иногда он летел вверх, дыхание захватывало, и он ощущал запах – ему даже казалось – вкус собственного дерьма. Так ему казалось… Так – ему – казалось?
Стремительный прыжок вверх заканчивался секундным зависанием и стремительным падением вниз. «Толик, Толик, – из темноты выплывала сгорбленная фигурка мамы в выцветшем старом байковом халате, подпоясанная неизменным вельветовым пояском, в яркий цветочек темно-белым передником, тугим узлом стянут под подбородком строгий черный ситцевый платок. – Разве ж я таким в своих снах мечтала тебя видеть? Сынок? Откуда у тебя столько жестокости и злобы?»
Удар! Следующий! Спина горит огнём.
***
«Так его, сукина сына!» – Толик Мухарский узнает позабытый голос отца. Он предстаёт перед ним в льняных брюках, заправленных в кирзовые сапоги. Сколько помнил Толик, отец в сапогах ходил всегда. Зима ли, лето. Без разницы. Без носок и портянок. Только бросит в сапоги вместо стелек по клочку сухой соломы и вперёд. Стужа, зной, снег или дождь – обувь одна – сапоги. И никогда от ног не шёл запах. А у Толика от грибка на ногах вонь такая пёрла, мёртвых выноси. Сорочка на отце, матерью расшитая, застёгнута под ворот, рукава по локоть закатаны, на голове дешёвая драповая серая в клеточку фуражка. И остро отточенная коса в руках. «Так его, подлеца!» – повторяет отец, в глазах ни капли сострадания, жалости и сочувствия. «Папа! – захотел, истошно вопя, закричать Муха, – как же так, я же ведь твой сын!» «Так его, мать-и-мать, голову с плеч! – отец замахнулся литовкой, ядовито блеснул на солнце острый край. – Нет у меня больше сына! Был – да вышел весь! У! отродье сатанинское!» «Папа, да это же я, я – Толик! Сынок твой единственный поздний! Ты же сам меня баловал, сам!.. Папа!» Отец сводит сурово брови. Из глаз, Муха видит, катятся слёзы – и хищно свистит коса, кланяются низко травы, медово-тянуче-пахучей вспенивая младенческое сознание мягкой контратакой ароматов. «Яблоко от яблони», – сурово вещает отец. Его перебивает мать: «Сынок, я тут пирогов испекла…»
Дальше летит Толик Мухарский, Муха, Муха-Цокотуха.
«Гы-ы-ы-ыр-р-р!» – Толик рассмотрел озлобленные лица дембелей, искалеченных им в части, после чего его отправили за речку. Они стоят, скалятся, боятся приблизиться. «Бойтесь, твари, Толика Мухарского!» – кричит Толик, напрягая связки и краснея от натуги. «Мухарский, Мухарский, разве тебя таким хотела видеть Родина-Мать?» – перед Толиком из сумрака вышел замполит. В сандалиях на босу ногу, в пляжных шортах, щегольской льняной рубашке, соломенной шляпе, с сигарой во рту и бокалом мартини в руке. «А вас, товарищ замполит, – Толик забыл за давностью лет имя-отчество, – таким хотела видеть?» «Ты на меня писюн не дрочи, не вырос еще! – Поучительно ответил замполит, отпил глоток вермута, сладко затянулся сигарой и, выпуская дым, продолжил, – я свою кровь пролил на всех континентах. И сперму сеял, где мог, и в ком – мог. Щедрые всходы она дала. Вот и живу потому сейчас припеваючи. А что ты – ты? что? посеял? – что и кто тебя будет кормить на склоне лет?»
Руки расцепились, и голова Толика заскользила по ребрам трубы – тук-тук-тук – больно. Тук-тук-тук! В мозгах встряска. Образ матери сменяется видом отца; ему на смену приходит девушка в разодранной юбке и белой сорочке. «Не надо, прошу вас!» - кричит она, истерично дрыгая ногами и руками. «Не-е-ет, сука, – шепчет в пьяном забытьи Толик, – нет, блядина, надо! Их-к…» Грубо входит в неё. Тело девушки выгибается в пароксизме боли и обмякает: она теряет сознание. «Муха, – слышит он голоса сослуживцев. – Брось! Она же без сознания! Что за прикол? Ты ей весь зад порвёшь!» «Таких – ых! – как – ах! – она-а-а-а! – Надрывается, потея обильно, Толик, вгоняя свой ствол в девушку, – я и мёртвыми трахать буду! Чтобы-другим-наука-впредь-была!» «Остановись, Муха! – Пытаются облагоразумить друзья. – Уже пошла кровь!» «Ха! Вся не выйдет!» – смотрит на свой стержень, он весь в крови, в чёрной. Вдруг кровь начинает бугриться, шевелиться. Сквозь чёрные пузыри наружу выползают длинные тонкие черви с острыми головками. Толик в ужасе пытается сбросить их. Они впиваются в его пальцы, ползут под кожей и вот они, большие, толстые, плоские пеленают тело Толика… «Не надо, прошу вас, пожалуйста!» – Кричит девушка в разодранной одежде. «Ты!» – Вдруг слышит Муха раскатистый голос. «Я», – отвечает. «Ты!» – снова раздаётся голос. «Я!» – повторяет Муха…
…и выскальзывает из темноты липкого света…
На шатающихся подгибающихся ногах Муха стоит посреди «ожидаловки». Что-то невнятно бубнит под нос. Сержант и прапора испуганно смотрят на него. Иногда Муха резко вскрикивает и выбрасывает руку в римском приветствии легионера. Вращает дико покрасневшими белками глаз, водит мутным взором вокруг. Взгляд ни на чём не останавливается подолгу. Он перепрыгивает со стола, уставленного бутылками с водкой и закусками на стену, где на вешалке, вперемешку с кителями и фуражками висят автоматы.
Взор его блуждает, как корабль, носимый штормовым морем. И не может ни за что зацепиться. Он – в другом теле. Он – в другом мире. Изредка Муха пытается фокусировать зрение к прикреплённому к трубе наручниками Авоське и забившемся в угол Тохе-барсетке. Перед Авоськой он исполнял свой единственный и никем ни разу неповторимый – сколько сослуживцев пыталось повторить, куда там! – ритуальный танец Мухи-Цокотухи.
Резкий свист в ушах сменяется монотонным гудением. От него раскалывается, болит голова. Авоська – вот он! – висит неподвижно. Голова бессильно свесилась. Изо рта, носа, из открытых ран на лице сочится кровь. Чёрная кровь. Вместе со слюной. Чёрной. Чёрная кровь, совокупившаяся с чёрной слюной; тело Авоськи, худое и обезображенное немыслимым количеством наколок, представляет сплошную гематому. Ещё от Авоськи сильно разит мочой. Тело опорожняется непроизвольно – моча и кал; организм продолжает функционировать на автопилоте.
Приближаться к Авоське Мухе решительно не хочется. Тот, к кому решил подойти Муха, лежал избитый в противоположном углу у стены, недалеко от приоткрытой двери. Нетвёрдо ступая нетрезвыми ватными ногами, каждый шаг, как шаг по тундре, Муха приближается к юноше и, помедлив – спросить – как, сразу ударить? – решает ударить – ударяет с носка по голове.
[justify] Юноша