— Олейников, этап!
Саня, меня обнял:
— Будешь заворачиваться, кусай в кровь губы, грызи их! — это отрезвляет.
Автозак для осужденных и находящихся под следствием заключенных был забит, так, что кто зашел первый и оказался в конце промерзшей лавки покрытой льдом были вжаты в стенку. Впереди на протяжении длины всего прохода до решетки (где сидели конвоиры с огромным свирепым ротвейлером и автоматами в руках) все кому не хватило места, стояли стоя. На Дону стоял мороз — 18 градусов. Печку устроенную в середине машины, для обогрева заключенных не включали. Лютое, ледяное дыхание зимы пробирал до костей. Чтобы хоть как — то согреться, я достал сигарету и спички.
— Не надо, спрячь! — сказал мне сосед по лавке.
— Почему? — спросил я у бывалого попутчика по несчастью.
— А, сейчас, услышишь.
И раздался голос старшего конвоира:
— Говорю один раз! В пути следования курить запрещается! Если, кто нарушит, ответят все!
— Да, пошёл, ты! — выкрикнул какой — то паренек на вид не старше и семнадцати лет.
— Вы, в тулупах, у вас печка палит как раскаленная сковорода, а мы, должны простудиться от мороза, пока будем ехать, чтобы потом половина нас передохла! Хер ты угадал!
И молодой человек демонстративно закурил. В ответ ни заключенные ни конвоиры не ответили ни слова, только ротвейлер гавкнул в ответ, словно, что, правда в твоих словах паренек!
Мы с горем попала окоченевшие добрались до места этапирования. Знаменитый на всю Россию и проклятый всей Россией «Казачий переезд» где заключенных пересаживали в вагоны, которые как правило прицепляли к мирным гражданским поездам. Конвоир свое слово держал. И на всех кто выходил из автозака обрушивался, словно град удары дубинок. Заводиле досталось больше всех, его били по коленям и почкам. Так было всегда. И, всегда остальные пусть и битые поднимали с земли бунтаря и помогали добраться до места пребывания заключенных ожидания поезда. За смелость? Нет, скорее, за слова, за правду. От того куда нас завели и в какое положение поставили, мне сделалось стыдно за Дон. Стыдно за Столицу Донского Казачества, просто за казаков. Обезьяний, вольер для скота! Решетка, тот же мороз. Только еще бесчеловечно: не лавок, на которые можно присесть ничего. Не смотря, на то, что среди нас были и пожилые люди. И снова как в бочке в селедки. Может только это и давало хоть малое, но спасительное тепло.
— Россия! — не выдержал кто — то и сказал громко вслух. Конвоир скривился и пошел на уступки:
— Разрешается закурить!
— А, по нужде?
— В штаны! Согреешься!
Прошел, час, потом другой. Я, не как мог взять в толк и понять, почему нас не привезли на переезд к приходу поезда. Зачем издеваться? Для, чего делать из людей волчью стаю, стаю, которая однажды может сорваться и начать грызть на пути всё живое. Неужели так было задумано и когда — то и устроено каким — то злым гением? Но, наконец долгожданный поезд пришел. Решетку открыли.
— К месту посадки на поезд следовать на корточках, головы не поднимать.
И под лай собак, которыми нас травили, чтобы мы выполняли приказ, мы гусиным шагом с сумками на плечах последовали к вагонам, которые в народе прозвали Столыпинские.
И, только раздавался голос конвоира:
— Головы не поднимать! Головы не поднимать! Смотреть в землю!
Глава пятая
Это была моя первая подобное путешествие на поезде. Когда вы едите на море с семьей, и счастье греет сердце, когда вы весело смотрите на пролетающие мимо полустанки и не как не можете дождаться прибытия. Все это утонуло в мрачном и полутемном вагоне без окон. Надежда на будущие меркла и захлебывалась в стуки колес, которые несли нас не в прекрасные часы жизни, а в бурю и ненастье.
Из сравнительно тёплых вагонов нас пересадили в ледяной автазак и повезли по улицам Ростова.
Центральная тюрьма Ростова-на — Дону, в самом сердце миллионного города. Как и ад, в сердце людей так и Ростовский централ.
Сначала на Ростовском централе всё шло хорошо. Я скрыл от оперативника знаменитого на всю Ростовскую область, Баге, своё преступление, рассказав, что за драку. Документы на этап приходят запечатанными. Нет, когда следуют, делают особую пометку, шифр, из которого всё ясно как вести себя с заключённым, в какую камеру поместить и прочее. Но видно Колганов, начальник тюрьмы Новочеркасска захотел утаить. Чёрт его знает зачем.
Бага определяет меня в приличную камеру к коммерсантам, которые проходят на тюремном сленге, как экономические.
Холодильник, забитый продуктами на любой вкус, телевизор, электрочайник, цветное чистое постельное белье одним словом первый класс.
Я не понимаю, и не знаю, что подобные камеры на прослушке и Бага, посадил меня, в нее, чтобы узнать, что я сделал, он мне так и не поверил, что я просто подрался.
В одном из разговоров я признаюсь, что взорвал церковь.
Смотрящий камеры перепугано посмотрел на меня, оглядывается по сторонам и говорит, словно нас подслушивают.
— Промолчал бы! Мы поняли бы. Теперь поздно!
Через полчаса меня грубо выводят из камеры и толкают в отстойник. Еще через час приходит Бага, он уже всё про меня знал. Он был с включенной камерой на телефоне и сигаретами Винстон в руках. Он меня снимал на видео и улыбался.
— Пойдешь в «Теплый Карцер» — объявил знаменитый оперативник.
— Что это? — безразлично спросил я. Думал, что нет больше ничего на свете что может меня напугать.
— Скоро узнаешь!!
— Есть хочу, — нагло сказал я.
— Есть? — обрадовался Бага, он словно в чем то еще сомневался, словно пока я не попросил, есть, что то такое оставалось, чтобы его остановить.- Сейчас! Подожди!!!
Через десять минут меня покормили и не просто баландой, а из офицерской столовой, помню были котлеты, картошка и томатный сок.
Бага свернув своей знаменитой белоснежной улыбкой, угостил меня блатной сигаретой, все ровно, что осужденного на смерть. И меня темными коридорами повели в подвал, я шел спокойно. Меня подвели не к камере, двери были деревянными и, с пластмассовым окошком. Я смутился.
— Давай-зловещи скомандовал Бага, — Раздевай его!
И не успел я опомниться, как с меня стали стягивать сначала одежду, потом нижние белье и я остался голый. Меня волоком втащили внутрь теплого карцера стены которого были обиты матрасами, с тем отличием, что полстены были голыми, кто-то ломая и разрывая пальцы в кровь срывал на мертво прибитые матрасы к стене. В полу были вбиты в бетон два штыря. Меня положили на ледяной пол животом, одели наручники на обои запястья и распяли голого на холодном каменном полу.
Я бился, пускал пену. С моих запястий стекала кровь.
Через сутки раздаются шаги и голос за дверью:
— За что?
— За мать! Церковь взорвал! — ответил я и стал рассказывать и ко мне стали ходить блатные со всех корпусов и слушать.
Тюрьма звереет мать это святое! Меня начинают кормить, с ложки. Окровавленными губами я ем. По чуть-чуть. На вторые сутки в теплом карцере на Ростовском централе я простываю, продрогнув до костей, заключенные бьют в набат и ко мне приходи врач. Хороший врач, настоящий врач, его после посадили, иза меня подвели под статью, потому что он приходит и дает мне горсть таблеток, антибиотики.
Через пять дней меня в полуобморочном состоянии снимают, словно с креста и полуживого ведут на экспертизу.
Я голый и меня надо одеть. За дверью куча какой-то старой и грязной одежды. Я был прежде в дорогих брюках и новом свитере, который мне в передаче привезла бабушка. Мою одежду подмотали — украл кто — то из козлов. Эти вещи, что правонялись и были грязными, остались от других, кто угодил в теплый карцер до меня. Меня заставляют одеться в лохмотья. Я не держусь на ногах, и меня ведут, придерживая два конвоира. Мои запястья в крови, от того что в наручниках я укрутился как смертельный акробат переворачиваясь со спины на спину на бетонном полу.
Экспертиза в камере с клеткой на манер как в суде на судебном заседании. Меня заводят, закрывают клетку и уходят.
[justify]Экспертизу проводят два врача, один молодой быстро пишет, другой старый тихо спрашивает, выдерживая между вопросами долгие