Третье утро августа

углублениях дощатого пола стояли редкие лужицы, у изголовья кровати Костика находился таз, наполовину наполненный водой. Ночью по крыше ходил ливень, но и теперь — в это утро вода мерно капала с потолка, едва ли не на голову мальчика. Но эту неприятность он не замечал. Мыслями Сомов был далеко: в прошлом мае, когда со своим отцом — папой Игорем — они ездили на Птичий рынок за рыбками.

…Птичий рынок был местом паломничества москвичей. Само это название — «Птичий рынок» значило для городской детворы больше, чем «Детский мир». Здесь можно было приобрести живое создание, встретить настоящего друга, а не плюшевую собачку или фланелевую кошечку. «Птичий рынок» произносили с благоговейным трепетом, а поездка на торжище предвкушалась долгими неделями, так как на Птичку возлагались самые смелые ожидания детей. Сюда съезжались и взрослые люди: родители, посланные отпрысками, и торговцы, везущие свой товар — пёструю массу пушистого и пернатого зверья. Густая толчея, торговые ряды, гомон птиц, писк котят и скулёж щенков — всё это кружило голову даже взрослому человеку, не говоря уже о мальчиках и девочках. В тот счастливый весенний день отец привёз Костика на Птичий рынок с намерением приобрести аквариумных рыбок и пару волнистых попугайчиков. Мальчик отчётливо вспомнил слова отца: «Смотри, сынок, мы пройдем всех этих котят со щенками и, выйдя к дальним прилавкам, выберем себе чудесных рыбок. Потом и птичек купим, и клетки для них». И Костик очень долго ходил с отцом между рядами, без устали рассматривая рыбок в аквариумах и шустрых птичек в клетках. И они купили рыбок, поместив их в банки с водой, а птичек купили вместе с клетками — искусно плетёнными, с жёрдочками в них. И только под вечер отец с сыном на такси вернулись домой.

Костик грустил и вспоминал отца — грибника, бесследно исчезнувшего в лесу в октябре прошлого года. Отправившись в Подмосковье собирать вёшенки, он так и не вернулся домой. До его исчезновения они всей семьёй в прошлом июне ездили на море. И этим утром Костик вспомнил, как они втроём собирали ракушки, купались и ели пахлаву. Как его взору предстали одинокие мачты и белоснежные паруса килевых яхт, скользивших по волнам, а бирюзовые волны вспыхивали солнечными бликами, и проворные дельфины демонстрировали свою грацию, выпрыгивая из воды неподалеку от курсировавших прогулочных катеров.

…А в августе прошлого года, — казалось, будто вчера, — встав ещё до зари, с трудом оторвав от подушки голову, Костик сонно смотрел на взлохмаченного и заросшего бородой отца. Тот расхаживал по квартире в охотничьих сапогах, в которые были заправлены штанины брюк. Подаренный женой тёмно-синий свитер с белыми ёлками опускался почти до колен. Вид у отца был нелепым: будто леший в дождевике решил обойти свои владения.

— Вставай, сынок, – скомандовал «дух леса» в очередной раз. — Пора, пора!
— А не слишком ли рано? – сев в постель и свесив ноги, Костя растянул руки в разные стороны.
— Подъём! На автобус опоздаем.
— На охоту собрался? – начала подшучивать проснувшаяся жена, будто совсем не знавшая о том, что собираются двое: муж и сын.
— Да, на грибы…
— Ружьё не забудь, охотник, – недовольно бормотала Анна Ивановна и уходила в комнату, чтобы потом, выглянув из-за двери и сказав: «Патронташ не забудь, горе луковое!» вновь скрыться в гостиной...

Костик вспоминал то утро, когда вместе с отцом вступили в прохладу леса. У обоих в руках были плетёные корзинки. Выйдя из автобуса, стало Костику необычайно радостно от осознания того, что хорошо всё же выйти утром из дому, уехать далеко от Москвы и в утреннем тумане войти в лес, где было так славно и где легко дышалось. Костику хотелось мчаться по лесной тропинке, не обращая внимания на корни могучих сосен, и подпрыгивать, взвизгивать от восторга! Он вспомнил, как вдвоём достигли опушки леса и увидели за лугом совершенно иной — тёмный от вековых елей лес, в который теперь они шли.

— Слышишь присвист в воздухе? – Костик остановился, подняв голову.
— Это? Утки летят, – ответил отец.
— Как по-мокшански будет: утки летят?
— Яксяргаттне лиендихть.
— А это что, слышишь, пап?
— Варакушки щебечут.
— Пап, это дятел стучит?
— Верно. С утра пораньше.
— А как сказать: дятел стучит?
— Шякшатась чакай.
— Никогда я не смогу выучить мордовский язык.
— Выучишь, сынок, если желание будет!

Взошли на вершину холма и повернули налево. Спустившись ложбиной, скоро миновали поле. И вот, совершенно неожиданно перед ними предстала река. Её берега густо обступили лещина с развесистой козьей ивой; звонко журчала вода в быстрине, а далее, ниже, широко расстилались тихие омуты, где рыбы лениво чертили круги на водной глади.

— Порыбачить бы, – охнул отец. — Но нам идти в лес, по грибы!

Костик припомнил восход солнца над глухим лугом и гнусавое конское ржание вдалеке. И как стремительно светлело, и вдруг всё вокруг порозовело. Чётко выделилась сияющая роса на травах и цветах. С каждым шагом попеременно отступал утренний туман и являл взору то стреноженную кобылу у стога сена, то темнеющие силуэты елей и сосен ближнего леса, очерченного радужным блеском рассвета. А в лесу было много грибов, и обе корзинки уже через час были наполнены ими доверху…

Глядя в дощатый потолок, мальчик здесь, в лагере, думал обо всём том, что выпало ему в жизни за последний не самый лучший год. Оглядывая палату, он вдруг заметил пристальный взгляд соседа по кровати, который, лёжа на боку с поджатыми к животу ногами, смотрел на него так, как смотрит кот на мышь. Костя отвернулся к стене и, будто забыв о своём безмолвном надзирателе, закрыл глаза и вздохнул. «Тоже ведь кому-то не спится здесь», – подумал он и вспомнил поездку с отцом на лыжах в прошлом — наступившем 1981-м.

…В тот январский день Костика охватило чувство неудержимого ликования от обилия лыжников на платформе железнодорожной станции «Моссельмаш», и от искрившегося, хрустевшего под ногами седого снега, и от колючего холода, обжигавшего лицо. Новый год отгремел хлопушками, боем курантов и залпами шампанского, и теперь москвичи ехали на природу. На отце были кирзовые лыжные ботинки, плотный шерстяной костюм под жёлтой курткой, шерстяная шапочка с помпоном. Но больше всего нравились Костику лыжи Karelija — их с отцом лыжи, смолёные и пахнувшие лыжной мазью по погоде. В вагоне электрички лыжники громко переговаривались, протискиваясь боком в узком проходе, и, заняв свои места, забрасывали рюкзаки на верхние полки. Окна были обрамлены широкими узорами инея, однако за толстыми стёклами всё же проглядывала белизна лугов, озарённая зимним солнцем, и глубина синевы хвойных лесов. Костик не любил сидений моторных вагонов с их пронзающей вибрацией, но ему очень нравилось смотреть за окна, когда трогался поезд и шёл, мягко постукивая колёсами, набирая скорость и покачиваясь. Вспоминал Костик, как отец, где-то на полпути, выходил покурить на площадку, а он бережно охранял отцовское место и смотрел туда — в тамбур, где висел клубами дым, пахло мёрзлым железом и колёса вагонов стучали громче. Отец курил, а Костик видел сквозь стёкла раздвижных дверей, как тот разговаривал с румяными лыжниками, открывал двери молодым девушкам в вязаных шапках и всем приветливо улыбался. И Костик радостно думал, что ни у кого на свете не было такого замечательного, самого лучшего отца, как у него. По прибытии сходили на далёкой станции, где-нибудь в Новоподрезково, и снег звонко скрипел под ногами, когда они шагали к дальнему концу платформы, чтобы, спрыгнув и перейдя железнодорожные пути, быстро войти в лес. А там, надев лыжи и проверив крепления, просовывали руки в петли лыжных палок и начинали скользить по проторённой кем-то лыжне, потихоньку двигаясь в сторону Русской Швейцарии.
И вспомнил Костик разговор с отцом:
— Смотри, сынок, какие здесь ели!
— Красота!
— А ты видал такие гроздья снега на деревьях в городе?
— Не-а.
— И не увидишь…

Они часто останавливались и смотрели на другие деревья. Лес был тронут золотистыми косыми лучами. Снег искрящейся пудрой здесь и там сыпался с ветвей и медленно оседал между стволами, а ели и сосны, избавленные от груза, колыхались. Костя с отцом обыкновенно шёл вдоль голубой лесной опушки и видел вдали черепичные крыши дачного поселка или чуть покосившиеся деревенские домики. Во многих из них топились печи, и струйки дыма, как от ароматных индийских палочек, восходили ввысь к морозной лазури, но затем расслаивались, растекались и окутывали близлежащие холмы дымчатой синью. И казалось, будто всю округу обдавало манящим, щекочущим ароматом.

Отец Костика был поэтом. Поэзия была и его призванием, и хобби, но по специальности Игорь Николаевич был переводчиком с французского языка. Мокша по национальности, он выделялся прямыми русыми волосами, светлыми глазами и бледной кожей, хотя многие из мокшан отличались смуглостью. Был он невысокого роста, с покатыми плечами, всегда чуть сутулым, с тонкими запястьями и кистями рук. Мама Костика — Анна Ивановна — часто говорила Игорю Николаевичу: «Я вышла замуж за бабу. Ей-богу, Гарик, ты у меня такой неженка! Ты знаешь, у тебя мягкий не только характер!..» Костик помнил её слова, но чаще он вспоминал отцовские безропотные возражения: «Не говори ерунду, Яна» (отец выворачивал её имя) и «Люби меня таким». Помнил Костик, как после очередной ссоры мама Аня подходила к отцу со спины, вздыхала и возлагала руки на его покатые тающие плечи. А отец, тряхнув ими, отпугивал назойливую муху, вставал из-за стола и уходил в комнату, замыкаясь в себе и подолгу не разговаривая с женой.

Теперь Костик припомнил строки отцовского стихотворения, сочинённого в прошлом году:

«А жить-то просто, боже мой:
в день летний плыть нагим в речушке,
на лыжах в наст скользить зимой
вдоль небольшой лесной опушки…»

Однажды Костик спросил отца:
— Пап, ты любишь маму?
— Конечно.
— А мама тебя любит?
— Это ты у неё спроси, – отец тряхнул головой, — может быть, и любит ещё.
— Почему ты не уверен?
— Я знаю людей сынок, а всем людям свойственно пресыщаться.
— Как это?
— Знаешь, однажды я переводил научную статью. Называлась она странно: «Крысиный рай». Из текста я узнал об одном эксперименте, произведённом швейцарскими учеными. Они поместили крысу — белую, с красными глазками, в сотворённый для неё террариум. В нём было всё ей необходимое: создали парк аттракционов с качелями, каруселями, горками; были несколько бассейнов и множество кормушек с разнообразным кормом; и оформление её рая было различным — там травка, тут песочек… Самцов ей подсаживали каждый день новых — живи, не хочу! Но… Вот в этом «но», сынок, и заключалась суть опыта. В одной из стенок террариума оставили круглое отверстие — такое, в которое могла бы крыса легко проскользнуть. Исследователи прикрепили к краям проёма оголённые провода под напряжением. Задумка была простой: не дать крысе пролезть сквозь круглый лаз, не позволить ей покинуть рай.
— И что?
— Крыса долго не замечала маленького отверстия в стене. Развлекалась, так сказать, наслаждалась прелестями рая, созданного только для неё. Но, видишь ли, однажды она