Третье утро августа

так больше не могу! Эти Ленки, Галки, Люськи! – заревела мать и в сотый раз заперлась в ванной.
А на следующий день Василий подшучивал над Костиком: «Ну что, на пустырь ты больше не ходок?» – поигрывая зубочисткой, скалился шофёр.

…В июне на пороге появилась мощная Анжела. Отец называл её Жилка. Это была дородная девица в теле: с мясистыми плечами, оплывшей жиром шеей и большим бюстом. Вся она казалась вылепленной из теста, пахла чесноком и, как её отец — копчёной колбасой. Во дворе Анжела произвела фурор у озорной юной шпаны и грустных пожилых мужчин. «Дрожжевая баба» – говорили про неё юные хулиганы, и те из них, кто кроме талии гитары никого к себе ещё не прижимал, задумчиво и сладко вздыхали. Дядя Коля, завидев её виляющую бёдрами походку, опускал острый подбородок на аккордеон, как собака голову на колени хозяина, и, едва не поскуливая, в задумчивости постукивал пальцами по правой клавиатуре, говоря: «Девка, видать, строгого воспитания — росла на правильном употреблении сала со сметаной». Русые волосы Жилка укладывала заколками, а полные и смуглые плечи оголяла. Приехала она с вокзала жарким днём, привезя с собой польский кожаный чемодан на колёсиках и вздорную белошёрстную собачку по кличке Пушок. Дом наполнился заливистым лаем, девичьим визгом, запахами чеснока, колбасы и потного тела.

Жилка нацелилась поступать в московский пищевой техникум, окончив восемь классов нежинской школы на западе Украинской ССР. Работать она и не думала, но любила гулять с отцом по Москве. Он возил её и в центр города, и на большие рынки, и, конечно, на ВДНХ. В павильоне «Животноводство» он ласково сказал дочери:
— Ось твой дім, донечко, – под словом «дом» он имел в виду Москву, но Жилка поняла его неверно и села на трёхдневную овощную диету. С четвёртого дня рацион снова обогатился салом.
Анжела не называла себя русинкой, но говорила о себе исключительно так: «Я по матери гуцулка. Нас, гуцулів, багато в Ніжині живе».

На пару со своим отцом Жилка грызла семечки, повсюду рассыпая вокруг себя шелуху, и часто играла в «Щелкачики». Расставив шашки на доске в ряд, она старательно выбивала фигуры противника, пока на клетчатой поверхности не оставались кругляшки одного цвета.
— Я тебе выщелкаю, тато, – угрожала отцу Жилка.
— Вот ты заноза сердца моего! – восхищённо отвечал Василий, хватал себя за щёку и ниже наклонялся над доской.
— Вот тебе ещё раз залупила, – и снова чёрные шашки Анжелы наступали и занимали перед новым сражением выгодную позицию, продвинувшись на ряд клеток вперёд.
— Ах, Жилка. Ну, ты шпаришь!
— А где твоя сутулая собака? – спросила девица, говоря об Анне Ивановне.
— Нютка? В своей физиотерапевтической больнице торчит. Была процедурной сестрой, а теперь по совместительству плескается в этих…радоновых ваннах. На полторы ставки она теперь шурует. За хату кто-то ведь должен платить, – Василий хрипло засмеялся.
— Вона?
— Ну не я ж, доня!
— Ти, тато, тільки в настільних іграх дурень, – уважительно сказала Жилка, — а в іншому… – она обвела глазами кухню, — ты розумний!
— Дивись, Жилка, яка хата у тата. Москва!
— Я і кажу, молодець.
— Работаю я теперь на полставки, моя солодка донечка. Люська пристроила. С семидесятого маршрута я ушёл, и теперь на линии пашу — полдня через три. С девяти я летаю из Москвы в Загорск или Александров. Сделаю два лёта, и після п′яти — домой! К донечке на хату. Люсинда у меня там в диспетчерах. Всё удобное время — моё.
— А дурень твой где? – так теперь они говорили о Костике.
— Він на велосипеді катається або з пацанами рибу ловить.
— Білявий мордвін.
— Та тільки по батькові.
— А мать кто? Жидовка?
— Та не схожа.
— Любить вона тебе, бачу, як оса компот.
— А мені що!

Однажды при Костике на кухне состоялся разговор дяди Васи с Нюткой, как теперь часто именовали в доме Анну Ивановну:
— Я, жена, вот что думаю…
— Мне всё равно, что ты думаешь, – рассеянно отвечала женщина, подолгу сердившаяся на мужа из-за его адюльтеров. Во дворе почти все сплетничали о похождениях Василия.
— Думаю в профсоюзе взять путёвку. На юг, Нютка! Люська поможет с этим…
— Я о твоих бабах слышать не могу!
— Сказано, со всеми кончено. Остались только отношения по работе — де-ло-вы-е. И будет об этом! Ты ж до меня, знати, тоже гуляла. Своему бывшему рога наставляла…
— То было до тебя.
— А у меня с тобой было. А теперь кончено, говорю! Хватит дуться, Нютка. На юг полетим всей семьёй.
— Все вместе?! – глаза Анна Ивановны вспыхнули.
— Ну, да, говорю. Я полечу, Жилка — заноза сердца моего, Пушок с нами… ну, и ты, конечно. Куда же я без тебя?!
— А Костик?
— Костик, дело другое. Это пацан, а ему, пацану, среди мужчин расти нужно, – рассудил дядя Вася, заметно помрачнев лицом. — Незачем ему за бабские юбки держаться! Будет в лагере с мужиками.

…В июле в квартире дяди Васи поселился его брат — неповоротливый человек с непомерными ушами, отвислым носом и крупными влажными губами — любимый родственник Жилки: дядя Гера. Вечерами они все вместе подолгу засиживались на кухне. На столе появлялась бутылка водки, закуска, а под столом вездесущая семенная шелуха. Казалось, что, выпивая и закусывая, люди не забывали о семечках. У них под ногами крутился глупый вздорный Пушок, и шелуха, как новогоднее весёлое конфетти, покрывала его от ушей до хвоста.

Вспомнив семейку Жирко, Костик вздохнул и перевернулся на спину, положив руки под голову. Теперь он не плакал, а лишь изредка бесшумно вздыхал. Он по-прежнему видел осу, которая, оказавшись меж оконных рам, теперь тише жужжала, ленивее ходила по стёклам, реже совершая свои бессмысленные кульбиты. Мальчик, который наблюдал за ним всё это утро, заговорил с ним:
— Ты чего влагу разводил?
Костик оторопел.
— Тебя спрашивают! – шумно шептал парень, вчерашний сосед по автобусу.
— Да так, – неохотно ответил Костик.
— Из-за кино, что ли? Не бойся, я сегодня всё Обрубку расскажу.
— Кому?
— Вожатому. Зовут его: Сергей Обрубков. Мы с ним с первой смены знакомы. Я уже был здесь, в июне. И он-то, Обрубок, был нашим вожатым. Невзлюбил я его; он за моей Зинулей ухлёстывал, — была у нас Зина вожатой, славная такая девчонка, маленькая с красивыми ножками, студентка. Всё мне глазки строила. А пивень ревновал… Я ему глаз и разрисовал, вот, видишь, этой кисточкой, – парень высунул из-под одеяла кулак.
«Пудовый кулак, – завертелась мысль в голове Костика, — пудовый кулачище, как у мужика. И это: "его Зинуля". Что он о себе воображает?!»
— Я тебя понял, пацан, – продолжал говорить сосед, — ты не из трепачей. Ведь ты не рассказал Обрубку про то, что это я пил пиво и дымил в автобусе. Я оценил, хоть и зря ты промолчал. Мне всё равно ничего не было бы, потому что директор лагеря — мой дядька. А бдительному Обрубку наказать кого-нибудь обязательно нужно, вот он и выбрал тебя — беззащитное существо. Но это он напрасно решил, что ты лёгкая закуска. Я ему не позволю тебя проглотить, потому что теперь мы — друзья, а это значит, что ты под моей гигидой…
— Под чем? – удивился Костик.
— Под соусом, ять. Под гигидой, балда! Был такой божок греческий, всюду с собой щит таскал, и назывался он — гигида.
— Бог или щит?
— Да не всё ли равно, когда в жизни чьё-то заступничество сильнее наказания, а оборона всегда выгоднее нападения? Уйди в защиту, как в боксе, а я за тебя буду кулаками махать. До конца смены ты под моим прикрытием. Понял?
— Да. Спасибо.
— Ну, ладно. Только не реви! Я этого не люблю. Слушай, за бетонным забором с колючей проволокой — расположен военный городок. В заборе есть одна удобная дырка, понял? Мы в прошлую смену с ребятами пробрались туда — в салдофонский рай. У военных, в их магазине, продают такие товары, которые ты в Москве никогда не найдёшь, разве только в этой… как её… в «Берёзке»: Мальборо, Хеннеси, Сперминт. Понимаешь, о чём я толкую?
— Нет, – оробел Костик.
— Сигареты, коньяк, жвачка. Понял теперь?
— Да.
— Как тебя звать-то, Касомов?
— Костя Сомов.
— Костя. Костик. Мамин хвостик. Будешь Сом! Так нормально.
— Сом, значит…
— А я — Гром. Серёга Громов. Всё просто. Так вот, там — за забором без денег делать нечего, но если разжиться рубликами, – парень хмыкнул, — то можно много чего купить. Коньяк, конечно, дорого, но сигареты можно. И жвачку. Я уже покупал. А деньги я у Обрубка… Ну, ты понимаешь: цап-царап. Или у дяди Вовы брал.
— У директора?
— У него родного! А если денег не было, то я воровал сигареты у вожатых. Они все ходили туда и покупали себе чевохот.
— Что они покупали?
— Чего хотели… Ну, ты балда!
От всех этих разговоров у Костика на душе помрачнело. Но сосед по палате говорил без остановки:
— Тут Витёк есть, местный киномеханик. В его родной деревне, в Обуховке,
он служит в милиции. Там он сержант, а здесь нам кино крутит. И в городке он бывает по работе; солдафоны, видишь ли, тоже кино любят, собаки. Так вот, мы прежде, в июне, уже засылали Витька в их магазин, и он приносил нам много чего интересного. Но он в лагере появляется не каждый день. Когда его не будет, мы с тобой за забор лазить будем. Через дыру. Деньги у тебя есть?
— Нет.
— Досадно. Кстати, наши — те, кто с первой смены — почти все здесь. Вон, Пятак, у окна дрыхнет. У двери — Смирный, Ляжка. Рядом с ними — Плат. В столовой мы все вместе сядем. Сдвинем из двух столов один и — вшестером будем, понял?
— А так можно? – удивился Костик.
— Так нужно. И повторяю, в кино ты у меня ходить будешь! – новый приятель самодовольно улыбнулся.

По лагерю пронёсся сигнал подъёма — надсадный, с хрипотцой, будто кто-то трубил, сидя в глиняной амфоре. Палата начала мучительно оживать и вся вдруг всколыхнулась: пионеры заворочались, принялись потягиваться, зевать и кашлять. Зажёгся свет. Одним из первых спрыгнул с кровати сосед Костика, и в этот самый миг кто-то оглушительно рявкнул во всю глотку: «Второй отряд, выходим умываться и бегом на зар-р-р-ядку!» – это прорычал вожатый. — Так, Сомов, тебе, гляжу, особое приглашение нужно? – Сергей сдёрнул одеяло. — Подъём, сказал! Да, кстати, Сомов, сегодня у нас с тобой отдельный разговор будет, – нервно произнёс он. — Нам вчера было не до тебя, но сегодняшним вечером мы устроим собрание совета отряда. Но прежде, девочки, мы выберем председателя нашего отряда, физрука, флагоносца и, конечно же, председателя совета дружины… Дел уйма. Это всех вас касается, сони!
— И у меня с тобой разговор состоится, – цокнул языком Громов и мрачно взглянул исподлобья на вожатого.

Обрубков поспешно вышел из палаты, однако с улицы доносились его беглые возгласы: «Выходим умываться, второй отряд!» Костик Сомов, свесив ноги с кровати, погрузился в печальные размышления о том, что, вне всяких сомнений, ему предстоит провести в этом лагере целую смену, пережить её и постепенно приспособиться к установленному распорядку дня, лагерной обстановке. Решительно намереваясь справиться со всеми роковыми невзгодами, он полагал, что сумеет быстро найти общий язык с прилипчивым соседом и его приятелями. Но в это утро, третьего августа, мрачная мысль не оставляла Костика: казалось, в жизни существует глубокая и необъяснимая несправедливость. Он спрашивал себя: «Почему в лесу бесследно исчез именно его отец?