ещё не бывало юношеское сердце.
А теперь попробуем объяснить сей странный феномен. Почему Пушкин считал себя слугой Сатаны ( а может самим Сатаной?). Может, сами догадаетесь? Или пояснить?
Хорошо поясню. Там все предельно просто. Согласно постулатам русской ведической веры, любой великий русский поэт является аватаром (нисхождением) Бога Поэзии Велеса.
Вспомним слова из «Слово о полку Игореве»:
…Чили въспети было, вещей Бояне, Велесовь внуче: "Комони ржуть за Сулою, зве-нить слава в Кыеве. Трубы трубять в Новеграде, стоять стязи в Путивле".
Ну, если вещего Бояна славяне именовали внуком Велеса, то почему бы таковым не считать великого русского поэта Пушкина?
Итак, А. С. Пушкин – аватар русского бога Велеса. Но самого Велеса – Тура (Быка) христиане считали Сатаной! Вспомним, на литовском Велс – это черт. Да и два своих главных атрибута – хвост и рога, Дьявол позаимствовал от бога Тура – Велеса.
Кстати, некоторые из современников поэта именно так его и называли!
Для примера:
А. Ф. Вельтман — Пушкину.
4 февраля 1833 г. Москва.
Александр Сергеевич, пети было тебе, Велесову внуку, соловию сего времени, песь Игореви, того Ольга внуку, а не мне; но, досада взяла меня на убогие переводы чудного памятника нашей древней словесности, и — я выкинул в свет, также, может быть, недоношенное дитя. Посылаю на суд в осуждение…
А теперь обратимся к главному пушкинскому роману в стихах. Вообще надо заме-тить, что имя божье «Иисус Христос» в романе не использован ни разу, но слово «крест» помянуто дважды. О первом случае Пушкин вспомнил крест на могиле его няни. Еще раз это слово упомянуто в XXXVIII строфе, из восьмой главы романа.
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
Строфу эту чуть было не забраковали цензоры из-за последней строки. Отсюда Пушкин сделал вывод, что на русский православный крест галкам не позволяется сесть даже в стихах. Впрочем, позже церковную цензуру удалось уговорить, и строфу все же пропустили в печать.
Но, в сущности, чего ещё ждать от романа, в первой строфе которого упоминается чёрт, а во второй Зевс. Вообще, надо сказать, что слово Зевс в форме Зевес упоминает-ся в беловике романа дважды, один раз в первой главе, а во второй раз в девятой допол-нительной «Путешествие Онегина». Слово Бес упоминается также дважды, в третьей и в седьмой главе. Венера, заметьте, опять же дважды, в первой и в девятой главе, так же как и слово Зевс. К слову же Диана Пушкин оказывается более щедр, имя богини упомя-нуты в романе трижды, два раза в первой главе, и один раз в шестой, причем последний раз Пушкин даже рифмует Диану с Татьяной.
Что ж, наверно каждый согласится, что мы имеем дело с языческим романом.
Вообще начало романа «Евгений Онегин» удивительным образом напоминает хо-рошо известный роман о Сатане Чарлза Метьюрина «Мельмот Скиталец», которым Пуш-кин зачитывался в южной ссылке. Напомню начало этого романа:
«Осенью 1816 года Джон Мельмот, студент Дублинского Тринити колледжа, поехал к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете. Джон был сиротой, сыном младшего из братьев; скудных отцовских средств едва хватало, чтобы оплатить его пребывание в колледже. Дядя же был богат, холост и стар, и Джон с детства был приучен смотреть на него с тем противоречивым чувством - притягательным и вместе с тем отталкивающим, когда страх смешивается с желанием: так мы обычно смотрим на человека, который, по уверению наших нянек, слуг и родителей, держит в руках все нити нашей жизни и в любую минуту властен либо продлить их, либо порвать.»
Пушкиноведы нашли много сходства между Евгением Онегиным и разбойничьим атаманом Жаном Сбогаром (Лотарио) из романа Нодье «Жан Сбогар». Также немало сходства между романом Пушкина и ещё одним романом о Сатане - «Монах» Мэтью Льюиса.
Есть в восьмой главе строфа, в которой Пушкин совершенно прозрачно намекает на связь Онегина с Демоном:
…Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль даже Демоном моим.
Онегин (вновь займуся им)…
Кстати, не отсюда ли само название поэмы Лермонтова?
В XLV строфе перовой главы романа рассказчик (Пушкин) знакомится с Онегиным. В следующей XLVI главе Пушкин пишет:
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.
Под последними строчками этой строфы Пушкин нарисовал фигуру черта в тёмной пещере, а также пляшущих бесов и ведьму на метле.
Томашевский писал: «В черновых тетрадях около наброска XLVI строфы первой главы «Евгения Онегина» (октябрь 1823г.) сохранился сделанный по памяти рисунок скалы, стоящей в море, в которой нельзя не узнать известных Золотых ворот Карагада. Настолько были сильны впечатления Пушкина о виденных им берегах Крыма, что он не забыл очертания скал и через три года».
Важные дополнения к этому наблюдению сделали А.Е.Тархов и В Джунь. «Золотые ворота», - отметили они, - название случайное, позднейшее, а исконное название, отражающее дух этого ландшафтного памятника, «Шайтан капу», «Чёртовы ворота» Карагада < ... >. Поэт XX века писал об этих местах:
Спустись в базальтовые гроты,
Вглядись в провалы и пустоты,
Похожие на вход в Аид...
«Вход в Аид» - это не плод фантазии М. Волошина: это исконная легенда этих мест, идущая с глубокой древности.
Таким образом, получается, что знакомясь с Евгением Онегиным, рассказчик словно бы входит в «Чертовы ворота».
Черновик к этой строфе словно бы подтверждает данную Пушкиным иллюстрацию.
Черновой фрагмент строфы XLVI
Мне было грустно, тяжко, больно
Но одолев меня в борьбе
Он сочетал меня невольно
Своей таинственной судьбе-
Я стал взирать его очами
С его печальными речами
Мои слова звучали в лад.
Кто же такой Онегин? Вспомним отрывок из третьей главы романа:
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный Жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
Намеки, более чем прозрачные. На всем протяжении романа мы ни разу не видим Евгения на молитве, он ни разу не посещает церковь. Более того, как я уже упоминал, имя Христос ни разу не упомянуто в романе. Зато Пушкин сообщает нам о своем герое другое:
Онегин живёт в деревне анахоретом, то есть пустынником, отшельником . Со-седи называют его фармазоном, то есть франкмасоном. Герой Пушкина такой же масон, как сам автор романа. Вспомним:
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
“Сосед наш неуч, сумасбродит,
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с”. Таков был общий глас.
Странно, что никто из исследователей не обратил внимание на аллюзию это-го фрагмента текста на Новый Завет. В 5-й главе Евангелия от Матфея сказано так:
«…Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукаво-го.»
Пушкин ни много ни мало, сравнивает своего Онегина с Христом! Пушкин словно бы пародирует Евангелие в своем романе.
Вспомните ещё одно странное наложение из пятой главы, когда на именины Тани приходит Онегин:
Вдруг двери настежь. Ленской входит,
И с ним Онегин. "Ах, творец! -
Кричит хозяйка: - Наконец!"
Что же получается? Онегин – Ангел, Бес, Зевс, Киприда – Венера, в мужской одежде, Лжехристос, а теперь ещё и Творец!
А с кем он сравнивает свою главную героиню Татьяну? Судя по тому, как по-эт успешно рифмует её имя с Дианой, сравнивает с ланью и луной то, очевидно, с ней. Напомню, лань и луна непременные атрибуты греческой богини Артемиды (Ди-аны).
Вообще если читаешь «Евгения Онегина» , а следом «Демона» Лермонтова, то возникает странное чувство, что Лермонтов скопировал главного героя из романа Пушкина. Чего стоит хотя бы это сравнение:
Пушкин:
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Лермонтов:
Могучий взор смотрел ей в очи!
Он жег ее. Во мраке ночи
Над нею прямо он сверкал,
Неотразимый, как кинжал.
Увы! злой дух торжествовал!
Взвился из бездны адский дух.
Он был могущ, как вихорь шумный,
Блистал, как молнии струя,
И гордо в дерзости безумной
Он говорит: "Она моя!"
К груди хранительной прижалась,
Молитвой ужас заглуша,
Тамары грешная душа.
Судьба грядущего решалась,
Пред нею снова он стоял,
Но, боже! - кто б его узнал?
Каким смотрел он злобным взглядом,
Как полон был смертельным ядом
Вражды, не знающей конца, -
И веяло могильным хладом
От неподвижного лица.
В седьмой главе романа Пушкин напрямую сравнивает Онегина с Ангелом или Бе-сом.
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще…
Однако своеобразной кульминацией бесовского начала Онегина является зловещий сон Татьяны:
Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полу-журавль и полу-кот.
XVII.
Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верьхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет:
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ!
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж гостей
Того, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.
XVIII.
Он знак подаст: и все хлопочут;
Он пьет: все пьют и все кричат;
Он засмеется: все хохочут;
Нахмурит брови: все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила дверь...
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола гремя встает;
Все встали; он к дверям идет.
XIX.
И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений:
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Всё указует на нее,
И все кричат: мое! мое!
Любопытно, что в черновиках и вариантах к указанным строфам в качестве дьяволь-ских персонажей присутствуют не только черепа и пауки, но и очковый Змей, тигр и про-чая атрибутика бога Шивы. Так кто же тогда Евгений, если он приходится кумом русско-му богу Велесу, явившемуся медведем во сне Татьяны?
Вообще, что нам приходит на память в первую очередь, когда мы слышим имя Александр Пушкин? Чаще знаменитое со школы:
Как ныне сбирается вещий Олег
Отмстить неразумным хозарам,
Их селы и нивы за буйный набег
Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне.
Так кто же был вечным героем Пушкина?
Язычник князь Олег, воевавший с Хазарским каганатом и
