1931 года:
Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о на¬правлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года.
Сообщаю, что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.
С конца 1930 года я хвораю тяжёлой формой нейростении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.
Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения ра¬боты, нет никаких.
Причина болезни моей мне отчётливо известна.
И ещё один отрывок:
(Сам я никогда в жизни не был за границей. Сведение о том, что я был за грани¬цей, помещённое в Большой Советской Энциклопедии, - неверно)
Отметим в связи с этим ещё одно сходство с Пушкиным, тот также никогда не бы¬вал за границей. Пушкин в 1826 году, как известно был выпущён Николаем I из Михай¬ловской ссылки и имел аудиенцию у царя в Чудовом , или Николаевском дворце.
Между ними состоялся долгий и серьёзный разговор. Привожу фрагмент:
Николай I спросил Пушкина, что он пишет, и получив ответ: «Почти ничего, ваше величество, - цензура очень строга», - сказал: «Зачем же пишешь такое, что не пропус¬кает цензура?» - «Цензура не пропускает и самых невинных вещей: они действуют крайне нерассудительно». –«Ну так я сам буду твоим цензором, - сказал мне государь, - присылай мне всё, что напишешь».
А теперь вновь обратимся к Булгаковскому письму к Сталину. Привожу отрывки:
Но, заканчивая письмо, хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писатель¬ское моё мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам.
А вот фрагмент незаконченного и не отправленного письма к Сталину от 3 января того же 1931 года:
Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!
Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чув-ствую себя очень тяжёло больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем…
Сказанное не нуждается в комментариях. Хочу привести ещё один любопытный разговор Булгакова в кругу друзей, который лишний раз может пролить свет на то какие мысли владели Булгаковым в разгар работы над романом «Мастер и Маргарита».
Сказанное требует некоторой приамбулы. Как известно, знаменитый врач Н. Ф. Арендт был вызван Данзасом к раненному Пушкину и дал окончательный вердикт отно¬сительно опасности его ранения. Он же передавал и корреспонденцию от Николая I к раненному Пушкину.
Когда Задлер осмотрел рану и наложил компресс, Данзас, выходя с ним из каби¬нета, спросил его: опасна ли рана Пушкина. -- "Пока еще ничего нельзя сказать", -- от¬вечал Задлер. В это время приехал Арендт, он также осмотрел рану. Пушкин просил его сказать откровенно: в каком он его находит положении, и прибавил, что какой бы от¬вет ни был, он его испугать не может, но что ему необходимо знать наверное свое по¬ложение, чтобы успеть сделать некоторые нужные распоряжения.
-- Если так, -- отвечал ему Арендт, -- то я должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды.
Пушкин благодарил Арендта за откровенность и просил только не говорить жене.
А вот разговор Булгакова с друзьями от 16 октября 1933:
У нас милейший Яков Леонтьевич со своими, Оля, Калужский, Яншин. При каком-то разговоре медицинского направления М. А. Булгаков спрашивает Арендта (хирурга):
-Вы знаете, что такое аневризма?
Пауза. Дикий хохот за столом.
-Миша, ты нахал.
Яков меня поправляет:
-Режиссёр МХАТа не может быть нахалом.
Моё объяснение: Фамилия хирурга – Арендт немедленно вызвало у Булгакова ас¬социацию с темой Пушкина. Любопытно, что тут дело не только сходство фамилий и профессий. Дело в том, что друг семьи Булгаковых врач Андрей Ан-дреевич Арендт был прямым потомком знаменитого врача Н. Ф. Арендта, ле-чившего А. С. Пушкина.
Далее всё понятно. О пушкинском аневризме будет ещё говориться далее.
Вот ещё один любопытный фрагмент из письма Булгакова к Н. К. Шведе - Радло¬вой от 13 – го сентября 1935 года, в разгаре работы над романом:
Дорогая Дина!
Спасибо тебе за дубовый листок на память.
Обычно валятся на голову деловые, мучительные и запутанные письма, а тут просто пришло хорошее письмо.
В Тригорском я никогда не был, полагаю, что никогда и не буду, но ты так ясно всё описала, что картина у меня перед глазами….
Шведе – Радлова Надежда Константиновна (1895 – 1944) – художница, написала серию картин, посвящённых Пушкину.
Спасибо тебе за дубовый листок… - С письмом Дина Радлова прислала и лист дуба, «под которым любил сидеть Пушкин и под которым они с Языковым часто сидели, лежали, даже спали.
Другое упоминание о Пушкине содержится в более раннем произведении Булга¬кова – «Записки на манжетах»
Привожу несколько фрагментов:
V. КАМЕР-ЮНКЕР ПУШКИН
Все было хорошо. Все было отлично.
И вот пропал из-за Пушкина, Александра Сергеевича, царствие ему небесное!
Так было дело:
В редакции под винтовой лестницей свил гнездо цех местных поэтов. Был среди них юноша в синих студенческих штанах, та, с динамо-снарядом в сердце, дремучий старик, на шестидесятом го¬ду начавший писать стихи, и еще несколько человек.
Косвенно выходил смелый с орлиным лицом и огромным ре¬вольвером на поясе. Он первый свое напоенное чернилами перо вонзил с размаху в сердце недорезанных, шлявшихся по старой па¬мяти на трек — в бывшее летнее собрание. Под неумолчный гул мутного Терека он проклял сирень и грянул:
Довольно пели вам луну и чайку!
Я вам спою чрезвычайку!!
Это было эффектно!
Затем другой прочитал доклад о Гоголе и Достоевском. И обоих стер с лица земли. О Пушкине отозвался неблагоприятно, но вскользь. И посулил о нем специальный доклад. В одну из июнь¬ских ночей Пушкина он обработал на славу. За белые штаны, за «вперед гляжу я без боязни», за «камер - юнкерство и холопскую сти¬хию» вообще, за «псевдо¬революционность и ханжество», за непри¬личные стихи и ухаживание за женщинами.
Обливаясь потом в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине в клочья белые штаны. Когда же, осве¬жив стаканом воды пересохшее горло, он предложил в заключение выкинуть в печку, я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми. Улыбка не воробей? Выступайте оппонентом.
- Не хочется.
- У вас нет гражданского мужества.
- Вот как? Хорошо, я выступлю.
И я выступил, чтоб меня черти взяли! Три дня и три ночи готовился. Сидел у от¬крытого окна, у лампы с красным абажуром. На у меня лежала книга, написанная чело¬веком с огненными глазами.
...Ложная мудрость мерцает и тлеет
Перед солнцем бессмертным ума...
Говорил Он:
Клевету приемли равнодушно.
Нет, не равнодушно! Нет. Я им покажу! Я покажу! Я грозил черной ночи.
Заметьте, что Булгаков называет Пушкина – «Он» с заглавной буквы. Кажется это что – то нам напоминает. Во второй редакции романа среди прочих было два похожих назва¬ния: «Он появился», «Он явился». Как известно, слово «Он» во многих древних религиях было сокровенным именем Творца. В частности, на арабском это имя звучит как «HU».
Вспомним названия ранних черновых вариантов романа «Мастер и Маргарита» : «Чёрный маг», «Копыто инженера», «Жонглёр с копытом», «Сын Велиара», «Гастроль Во¬ланда», «Великий Канцлер».
2 августа 1933 года Булгаков пишет своему другу (известному пушкинисту!) В. В. Вересаеву:
В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комна¬тёнках, я стал марать страницу за страницей заново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу себя сам! Пусть упадёт в Лету! Впрочем, я навер¬ное, скоро брошу это».
Вторая редакция «Мастера и Маргариты» создававшаяся вплоть до 1936 года имела подзаголовок «Фантастический роман» и варианты названий: «Великий канцлер», «Са¬тана», «Вот и я», «Шляпа с пером», «Чёрный богослов», «Он появился», «Подкова ино¬странца», «Он явился», «Пришествие», «Чёрный маг», «Копыто консультанта».
Третья редакция «Мастера и Маргариты», начатая во второй половине 1936 года или в 1937 году, первоначально называлась «Князь тьмы», но уже во второй половине 1937 года появилось хорошо известное теперь заглавие «Мастер и Маргарита».
Привожу далее фрагменты из «Записок на манжетах»:
«И показал! Было в цехе смятение. Докладчик лежал на обеих ло¬патках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое:
-Дожми его! Дожми! ……………………………………………………………………..
……………………………………………………………………………………………...
Но зато потом!! Но потом...
Я — «волк в овечьей шкуре». Я – «господин». Я «буржуазный подголосок»…
………………………………………………………………………………………………
Я - уже не завлито. Я - не завтео.
Я - безродный пес на чердаке. Скорчившись сижу. Ночью позвонят - вздра-гиваю.
О, пыльные дни! О, душные ночи!..
И было в лето от Р. X. 1920-е из Тифлиса явление. Молодой человек, весь поломан¬ный и развинченный, со старушечьим морщинистым лицом, приехал и отрекомендо¬вался: дебошир в поэзии. Привез маленькую книжечку, похожую на прейскурант вин. В кни¬жечке — его стихи.
Ландыш. Рифма: гадыш.
С ума я сойду, вот что!..
Возненавидел меня молодой человек с первого взгляда. Дебоши¬рит на страницах га¬зеты (4 полоса, 4 колонка). Про меня пишет. И про Пушкина. Больше ни про что. Пуш¬кина больше, чем меня, не¬навидит! Но тому что! Он там, идеже несть...
А я пропаду, как червяк.
………………………..
Решили после «Вечера чеховского юмора» пустить «Пушкинский вечер».
Любовно с Юрием составляли программу.
Этот болван не умеет рисовать, — бушевал Слезкин, — отда¬дим Марье Ива-новне!
У меня тут же возникло зловещее предчувствие. По-моему, эта Марья Ивановна так же умеет рисовать, как я играть на скрипке... Я решил это сразу, как только она яви¬лась в подотдел и заявила, что она ученица самого N. (Ее немедленно назначили Изо.) Но так как я в живописи ничего не понимаю, то я промолчал.
Ровно за полчаса до начала я вошел в декораторскую и замер…
Из золотой рамы на меня глядел Ноздрев. Он был изумительно хо¬рош. Глаза наглые, выпуклые, и даже одна бакенбарда жиже другой. Иллюзия была так вели-ка, что казалось, вот он громыхнет хохотом и скажет:
- А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух!
Не знаю, какое у меня было лицо, но только художница обиде¬лась смертельно. Густо покраснела под слоем пудры, прищурилась.
- Вам, по-видимому... э... не нравится?
- Нет. Что вы. Хе-хе! Очень... мило. Мило очень. Только вот... бакенбарды…
- Что?.. Бакенбарды? Ну, так вы, значит, Пушкина никогда не видели! Поздрав¬ляю! А еще литератор! Ха-ха! Что ж, по-вашему, Пушкина бритым нарисовать?
- Виноват, бакенбарды бакенбардами, но ведь Пушкин в карты не играл, а если и играл, то без всяких фокусов!
- Какие карты? Ничего не понимаю! Вы, я вижу, издеваетесь мной! это вы изде¬ваетесь. Ведь у вашего Пушкина глаза разбойничьи!
- А-ах... та - ак!
Бросила кисть. От двери:
- Я на вас пожалуюсь в подотдел!
Что было! Что было... Лишь только раскрылся занавес и рев, нахально ухмыляясь, предстал перед потемневшим залом, прошелестел первый смех. Боже! Публика решила, что после чехо¬вского юмора будет пушкинский юмор! Облившись холодным по¬том, я на¬чал говорить о «северном сиянии на снежных пустынях словесности российской»... В зале
