дальшы вы сами будити знать што вам делать Толька прашу вас ни аставить вашу дочь сиратой при жывом атце ана девачка харошая и всьо можыт делать и боршч варить и за домом присматреть и всьо другое и патаму будет вам толька памошницей а ни абузай вообщим вот што хатела я вам сказать в сваьом письме как ваше здаровие и как ваша печинь ни балит ли если балит то налейте полстакана рассола с квашыной капусты и полстакана таматнава сока и пейте вам сичас балеть уже никак нильзя и патаму пасылаю вам малитву каторую всигда храните при сибе ийо дала мне ищо мая мама и ана всигда хранила миня никто ни знал пра этот листочик и типерь я пиридаю ево пусть хранит вас бог вот слава богу и всьо как у вас погода у нас пагода харошая но летам было сильно жарко а сичас всьо идут дожди только прошу пока я жывая ни гаварить вираничке кто вы ей ана будит плакать»
В конверте лежал еще один, вчетверо сложенный листок, на котором еще можно было различить сильно выцветшие, написанные фиолетовыми чернилами слова на желто-коричневой, от времени пожухлой бумаге в косую линейку:
«сей дом и двор крестом окрещаеца крестом закреваеца сей крест жывотворящей крест льуби бога и святого духа и вовеки веков аминь»
(подчеркивалось линией, и под ней):
«крест постильу крестом укроюсь ангелы побакам апричистая вглавах ангилы хранитили хранитили (так и было – два раза «Хранители») храните маю душу с вечира дополночи матеребожыя досвета аисус хрестос довека аминь»
-------------------------------
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА 1
За сколько световых лет отсюда летят сейчас повторения моего «я»?
Я знаю, они есть, они существуют, эти «я». Почему бы в бесконечной Вселенной не б е с к о н е ч н о е число раз могло возникнуть то же самое сочетание атомов, что составляет меня самое? Быть иначе не может – сколь ни много во мне этих атомов, а всеж-таки число их ограничено. И значит, в бесконечности Вселенной, в нескончаемом сонме сочетаний атомов, где-то бесконечное число раз повторяется сейчас мое «я». И повторяться будет вечно, покуда существует вечная, бесконечная Вселенная.
Братья мои, мои «я», я с вами! Я помашу вам рукой из своего самолета, и знаю – вы ответите мне тем же. Чувствуете ли вы сейчас, вместе со мной, что через несколько часов мы выйдем с вами под Шереметьевский дождь?
После стольких лет… После стольких лет…
Дошло ли до вас, что кроме белого кота, который только из жалости к нам еще жив, есть у нас теперь еще кто-то? Я говорю «кто-то» потому, что до меня еще не дошла окончательно мысль, что это – моя дочь.
Братья мои, мои «я». Мне жаль, бесконечно жаль тех из вас, у кого атомы сегодня сложились иначе. Но верьте, и не сдавайтесь! Да, наши острова пасмурные. Да, мы сегодня одни на них меж морей и льдов. Но ведь над нами обязательно после полярной зимы взойдет Солнце. Помните, что мы выживем и, выжив, придем домой, разожжем в печи огонь, и согреем возле них казалось навеки озябшие руки.
Летит над океаном белый Боинг. Полтысячи человек несет в себе от берега к берегу, полтысячи жизней. Возвращается кто-то в пункт «А» из пункта «Б». Стекаются ручейки к истоку – из «Джи», «Йот», «Алеф»…Совершив свой круговорот, чтобы сразу же начать его сызнова.
Кружатся жизни, уходят и возвращаются. И только одному Богу известно – какой во всем этом таится смысл.
Почему всегда выигрыш одного – это проигрыш другого?
Ответь, Господи!
И есть ли хоть малейшее различие между «хорошо» и «плохо», между счастьем и несчастьем, между горем и радостью? Два человека умерли для того, чтобы в моей жизни возродилось понятие «смысл». Для того чтобы я обрел дочь, девочка лишилась родителей. И для нее – где пролегла грань между понятием «счастье» и понятием «несчастье»? И может ли ее обрадовать то, что у нее есть отец? Не будет ли для нее еще большим несчастьем узнать, что отец ее жив, а не погиб в автомобильной катастрофе? Прав был падре Фредерико – только Бог знает, что есть наказание, а что награда. Только Ему присуще разумно их совместить, и разделить. Не для человеческого ума разрешить эти вечные, безответные вопросы.
Или может быть вы, братья мои, мои повторенные «я», знаете ответы? Если знаете – дайте знать и мне; расскажите, имею ли я право радоваться тому, что лечу сейчас к своей дочери? И ответьте мне, братья мои, и ответь мне Ты, Господи, был ли грех в том, что она сейчас е с т ь ? Не в наказание ли за тот грех отнял ты у меня целую жизнь? Отнял у меня – и подарил ей. Отнял жизнь у ее матери – и снова подарил жизнь мне. Где Истина, Господи, и что в этой бесконечной Вселенной правильно, а что нет?
Вечные вопросы. Вечные безответные вопросы… Не для человеческого ума вы. Но как не думать о вас, как о вас забыть?
Человеку ли разобраться в вас? Я даже не разберусь, рад ли я тому, что увижу страну, в которой родился.
Когда-то, встречаясь с родиной – слово-то какое, молью побитое – я боялся увидеть обыденность. Теперь обыденность мне не страшна, но я младенчески бессилен перед памятью, и потому все равно чего-то боюсь. Я боюсь всплесков на неподвижности жизни. Вот и сейчас я боюсь – вдруг где-то что-то перепутано, и не мне предназначалось письмо, и не моя дочь живет на той земле, куда я лечу. Или случится с ней что-нибудь за это время…
Неприятный кураж тревожил душу, и чтобы как-то заглушить его я попросил стюардессу принести мне двойную порцию рома. Пока она выполняла заказ, проснулись сидящие со мной в ряду двое испанцев. По совиному хлопая со сна глазами, они обменялись парой фраз между собой, и один из них, до самых глаз заросший густой черной бородой, заулыбался, и, ткнув пальцем в иллюминатор вниз, сказал мне почему-то по-английски: «Very good!»
-Си,- согласился я.
-Эспаньол?- радостно спросил испанец.
-Но. Панамэньос,- ответил я, вызвав в его глазах легкое удивление.
Стюардесса принесла мой ром, а испанцы заказали ей ром для себя. Стюардесса принесла ром и для них.
Тогда один из испанцев, без бороды, гладко выбритый, лысоватый и с виду лет на пять старше своего спутника, попросил принести им еще и кофе.
Стюардесса профессионально улыбнулась и пошла за кофе.
-Трес, сеньора,- сказал ей вслед испанец.- Трес,- показал он три пальца.
-Си, сеньор,- мило улыбнулась стюардесса.
-Вы ведь тоже не откажитесь выпить с нами по чашечке кофе?- спросил меня испанец.
Я, разумеется, не отказался.
Стюардесса принесла три кофе, и мы с удовольствием выпили кофе и ром. Предложили и стюардессе выпить с нами. Но она, все так же с улыбкой, отказалась.
Бородатый быстро опрокинул куда-то в дебри своей бороды смешанный с кофе ром, и вскоре после этого опять завернулся с головой в плед и уснул. А мы с его бритым другом еще долго перебрасывались разморенными от кофе и рома фразами. Мы были исполнены дружеского участия друг к другу, как всякие мужчины, выпившие по хорошему горячему глинтвейну, летящие к тому же в одном самолете.
Потом и этот испанец задремал. А я заказал еще рома и потягивал напиток до тех пор, пока не перестал замечать его крепости и вкуса. Потом заснул и я, и спал до тех пор, пока самолет не перелетел океан и не коснулся посадочной полосы в Шенноне.
Я открыл глаза и посмотрел через бороду испанца в иллюминатор. В Ирландии занималось утро, но из-за светло-серого тумана я не увидел ничего, кроме хлопьеватой непрогляди над полосой.
От тумана на иллюминаторе оставались мелкие, разбегающиеся при движении самолета капельки.
* * *
А в Шереметьеве действительно шел дождь, да еще со снегом. Я знал, что встречу его. Он так и не прекращался все эти шесть лет – все шел и шел и, почти так же, как в Шенноне, разбегающиеся задумчивыми змейками струйки воды на иллюминаторе все еще изламывали, двоили и дробили неоновые буквы слова «Москва». И мокрый, черный, блестящий асфальт отражал в себе зеленые блики изломанных букв.
Еще через полчаса я переступил «yellow line» - «желтую линию».
В который раз за свою жизнь я переступаю через эту линию. Но не нахожу за ней того, за чем иду, что всегда манит, зовет.
Сколько раз казалось, что стоит только перешагнуть «желтую линию» - и вступлю я в свою Божью землю, Землю Ханаанскую. Но опять оказывается, что земля, в которую вступил, вовсе не та, что была завещана мне Господом. И опять уходишь на сорок лет в пустыню, и бродишь по ней, не зная и не разбирая дороги. Перепела и манна давно уже не сыплются с неба, а ты все идешь, а ты все высматриваешь в небе Столб Огненный, который так ярко светил тебе обманчивой ночью, но который утром опять превращается только в облако. Скрижали твои, начертанные еще в детстве, исчерканы вдоль и поперек, и на их камне осталось слишком мало чистого места, чтобы ты мог высечь на нем новые заветы. Те, в которых готов был бы поверить сегодня. И ты никак не хочешь смириться с очевидным – что, как и Моисей, ты не войдешь в Землю Обетованную. Твой Израиль так и останется для тебя за этой желтой рекой – «yellow line». Те же реки, что ты одолеешь, опять выведут путь твой только к бутафорским гроздям – огромным, сочным и спелым на вид, но вкусить от которых ты не сможешь, потому что сделаны они будут из дешевой пластмассы. И плоды ханаанские окажутся всего лишь кусками папье-маше. И рад бы ты уже вернуться назад, в Египет, да только дорогу туда тебе не найти. Волнами Чёрмного моря снова поглощена она.
И вот опять переступил я через эту линию. Вернулся ли я в первую жизнь или пришел в третью?.. А может, это ни то и ни другое – ни Египет, ни Ханаан. … Бог покажет.
Москва всегда была для меня чужой и безразличной. Как, впрочем, и я для Москвы. Одно время я пробовал здесь жить, но не смог, потерялся, растворился – и однажды снова покинул ее. И сейчас, как прежде, не было ей никакого дела до меня. Мимо переваливались сытые грузчики, толкающие перед собой свои тележки и покрикивающие: «В сторону!» Хлопали круглыми, глупыми, совиными глазами иностранцы. Вповалку, меж грудами чемоданов и выводками сонных детей сидели, лежали, толпились отъезжающие навсегда. Их лица были бессмысленными и пустыми, равнодушные ко всему, кроме гнусавого голоса диктора. Я безучастно проскальзываю по ним взглядом – неужели кто-то из них действительно верит в то, что т а м ждет его счастье? – А ты, разве ты не верил? – спрашивает кто-то внутри меня. Нет.- отвечаю е м у , - я только уезжал. И ничего больше.- Что ж, тогда пойди и скажи им: «Куда вы? Зачем? Поверьте, там не лучше!» - Нет. Они уже не поверят. Потому что – посмотри – не лучше и здесь. Нигде не лучше. Скоро они и сами убедятся в этом.
Москва не заметила меня. Никому не было дела до того, что у меня теперь есть дочь. Как когда-то никому не было дела до того, что у меня не стало сына. Мир, равнодушный и пустой, скоморошничал, смеялся, пьянствовал и шутил и в то время, когда комья влажной, теплой, парной земли падали на красную крышку гроба. А за желтой линией песчаной дороги, разделявшей кладбище и город, продолжали свое безразличное ко мне и ко всему на свете обитание живущие. Слезам не верил никто. Кому было нужно, что из пяти миллиардов кто-то остался один? Кому бывает дело до того, что кто-то сейчас переступает «желтую линию»?
Москву я покидал без сожаления.
ГЛАВА
