горя.
-Помогла?
-Нет. Даль лишила меня последнего – чувства того, что умершие рядом. Веры в то, что мы снова когда-нибудь встретимся. Ведь так просто найти друг друга, если вы рядом. Я знаю теперь многих, покинувших родину, и вижу – распространеннейшее заблуждение думать, что где-то там, далеко-далеко, ты все же будешь счастлив. Нет! Может быть, ты и найдешь счастливое забвение. На самом же деле – ты будешь помнить даже дождь…
-Какой дождь, Сергей?- Она впервые назвала меня просто по имени.
-Обыкновенный. Самый обыкновенный дождь. Наш, осенний, мелкий, долгий дождь. Недавно здесь умер один знакомый еврей из Харькова. Знаешь, он до последней минуты жизни мечтал еще хоть раз увидеть булыжник Сумской. Вот так-то… Почему я уехал?..
-А в каком городе ты жил?
-В разных,- ответил я. - На таком расстоянии это почти не имеет значения. А ты где живешь?
-В Саратове.
-Красивый город?
-Я в нем родилась и никогда не думала об этом. А теперь, после твоего рассказа, мне кажется, что очень красивый.
-Почему теперь?
-Если красивым бывает булыжник мостовой, значит, город не может быть некрасивым. А Набережная, знаешь, у нас какая?
* * *
Мы снова подошли к «Доралу».
-Ну что,- спросил я перед ступеньками «Дорала»- зайдем? Ведь должна же ты, перед тем, как вернешься в свой красивый город, послушать, как будет петь для тебя Капитан Монтальбо.
-А он знает ту песню, которую ты для меня заказывал?
-Знает. Он знает много песен. И он очень хорошо поет.
-Посмотрим,- сказала она, беря меня под руку.
Мы снова поднялись на второй этаж «Дорала», в Candilejas.
ГЛАВА 5
-Здесь хорошо, не жарко,- сказала Элла, входя после распаренной за день улицы в бар.
Наш столик так никто не занял, и новых посетителей я не увидел. Мы тихо, чтобы не помешать «китайцу, не похожему на китайца» читать стихи на мало кому понятном языке, прошли к своим местам.
В темном углу бара Капитан Монтальбо настраивал гитару. Едва перебирая струны, он склонил ухо к грифу. Отражения света попадали на его густо набриолиненную, под Рудольфо Валентино, голову, и можно было подумать, что этого толстяка с пухлыми глазами и дряблым лицом пьяницы только что окунули в бочку с черным мебельным лаком. Китаец на высокой ноте выкрикнул слово «жень» и, разрубив рукой воздух, закончил стихотворение. Ему аплодировали недолго, но искренне.
-О чем он читал?- спросила Элла, доставая из пачки сигарету.
Бармен из-за стойки жестом предложил нам два коктейля.
Я кивнул головой.
Бармен поставил перед нами стаканы, наполненные прозрачно-розовым напитком.
-Не знаю,- сказал я.- Ведь он читал на китайском.
-Он что, знает китайский?- удивленно спросила Элла.
-Знает. Чему ты удивляешься? Ведь он китаец.
-Вот уж никогда бы не подумала,- сказала Элла.- Действительно, обманчивая у вас страна.
-У вас?- переспросил я.
-А как?- не поняла она.
-Минуту назад мы были на «ты»,- пояснил я.
-Минуту назад мы были в темноте…
-И в темноте между нами не было разницы в возрасте,- договорил я за нее.
-Нет,- не очень уверенно сказала она.- Но если хочешь, будем на «ты».
Я, в общем-то, не придавал этому никакого значения. На «ты» или на «вы», какая разница?
Нас прервал громкий свист усилителя. Это Капитан Монтальбо начал прилаживать микрофон к стойке после нескольких, хрипло сказанных, приветственных слов. Разобравшись с микрофоном, Капитан Монтальбо прижал к груди гитару, для верности еще несколько раз постучал большим пальцем по струнам, прислушался, и, видимо, оставшись доволен звуком, взял первый аккорд. Потом второй – и запел. Запел высоко, надломленным голосом, испанскую песню.
-А он о чем поет?- шепотом спросила Элла.
-О любви, конечно,- так же шепотом ответил я.
-А о чем-нибудь другом поют по-испански?
-Редко,- прошептал я.- Разве мало на свете языков, чтобы петь о другом?
-Понятно. Мне нравится, как он поет. Но ведь это еще не для меня?
-Нет. Для тебя он будет петь после того, как споет для них,- кивнул я в сторону ее друзей.
-Ты правда будешь заказывать ему для меня песни?
-Да.
-И будешь за них платить?
Я поначалу не понял.
-Конечно,- ответил я.- А что?
-Ничего,- сказала она отсутствующим голосом.
И тут мне стало понятно.
-Извини,- сказал я.- Извини, что я такой глупый.- Я вынул бумажник и, как прежде те двадцать пять долларов, пододвинул его под ее руку.- Извини. Я все-таки не гожусь тебе в ровесники.
-Не годишься,- согласилась она, мягко отодвигая назад бумажник.- Этого, я думаю, слишком много.
-Здесь совсем не много. Ровно столько, сколько я сегодня собирался истратить на этот вечер. Только заплати за меня сегодня, пожалуйста, за бар. Я тебе завтра верну.
-Перестань,- сказала она.- Забери деньги. Ты не заметил, как только речь начинает касаться денег, наш разговор сразу принимает какой-то дурацкий оборот? Заказывай лучше для меня песни. Мне это будет приятней. Ведь он и правда хорошо поет.- И она решительно вернула бумажник под мою ладонь.
-Похоже, я сделал что-то не то,- сказал я.
-Похоже,- подтвердила она.
-Я могу исправить это «не то»?
-Для начала закажи для меня песню, а там посмотрим. Первой попроси его спеть ту, которую ты заказывал в прошлый раз. А потом ту, которая нравится тебе самому.
Я снова заказал для нее «Палому». Второй песней я заказал для нее «Бесаме мучо». Она просила заказать ту, которая нравится мне самому, а «Бесаме мучо» я обожал с детства. Не было, наверное, случая, когда бы, услышав ее, я не останавливался и не дожидался самой последней ноты. Может, я слишком примитивен, но перед смертью я бы, наверное, хотел, в последний раз в жизни, услышать «Бесаме мучо».
-Ты угадал,- сказала Элла, когда я вернулся за столик.- Я очень люблю эту песню.
Я улыбнулся.
-Скажи, я твоя жена любила ее?
-Да.
-Как ее звали?
-Татьяной.
-Я так и думала. Отчего она умерла?
-У нее был рак.
-А твоего сына как звали?
-Павлик. Павлушка. Но зачем тебе это? Какое может быть тебе дело до чужих умерших?
Элла не ответила. Она замолчала, глядя на дымок своей сигареты. Потом сказала:
-А я ведь почти знала, что ты закажешь «Бесаме мучо».
-Знала?
-Да.
- Странно. Я и сам поначалу не знал, что закажу. Но даже если знала, какая между этим связь?
-Не догадываешься…- произнесла она.- А ведь все очень просто. Я тебя знаю.
-?
-Я давно тебя знаю. Спросишь откуда – не отвечу. Не знаю. Но я знаю тебя всю жизнь. И знаю, что ты давно хочешь рассказать кому-нибудь о том, что тебе плохо. О том, как тебе плохо. О своей жизни, о своей семье. Но только никому нет дела до чужих проблем. Тебе безразлично – кому рассказать, тебе только нужно, чтобы тебя просто кто-то послушал. Ты устал слушать других, тебе хочется, чтобы услышали тебя. Но ты нем, а вокруг тебя – глухи. Расскажи мне – ведь я тебя знаю. Разве ты сам не видишь?..
-Скажи, кто ты?
-Я – твое несбывшееся прошлое.
-Что ты говоришь, Элла?- Я увидел, что она была пьяна. Коктейль оказался ей не по силам.- Какое прошлое? Ты знаешь меня от силы шесть часов. У меня нет прошлого, есть только эта страна между двух океанов, и настоящее с белым котом. Вот и все.
-Нет,- сказала она.- Как раз настоящего-то у тебя и нет. Ни в чем. Даже в том, что когда у тебя дома уже наступает утро нового дня, здесь ты все еще доживаешь ночь дня прошедшего. Ты постоянно живешь на девять часов «во вчера».
-Ну и что? Здесь все живут на девять часов «во вчера».
-Нет. «Во вчера» живешь только ты.
-Элла, в обеих Америках много эмигрантов, и они все живут во вчера.
-Я знаю только тебя. Я увидела утром твои глаза – и мне стало нестерпимо жаль тебя. Если бы ты не предложил мне встретиться, это предложила бы тебе я сама.
-Понятно. Ведь тебе надо было продать духи и электробритвы.
-Не надо пошлости. Зачем?
-Но, Господи! Что же такого было тогда в моих глазах?
-Ничего. Вот именно – ни-че-го,- произнесла она по слогам.- Это были глаза самой пустоты. У Барбюса, может быть ты читал, есть рассказ «Нежность!.. Весь рассказ – это письма. Всё приходящие и приходящие от женщины, умершей двадцать лет назад. В этих письмах есть слова, есть любовь, есть жизнь – но за ними давно нет жизни. Твои глаза – это те же самые письма.
Она действительно была пьяна.
-Девочка,- усмехнулся я.- Ты, видно, слишком начиталась книг. Брось это занятие. Поверь мне, я знаю, я сам пишу книги…
-Ты сам говорил – ты пишешь плохие книги.
-Пусть так. Но, поверь, – нет более глупого занятия, чем жить книгами. Живи самое себя. И не надо представлять себя ничьим прошлым. Ты еще слишком юна для прошлого. Даже для своего, не говоря уже – чьего-то. Ты уж извини, конечно, что я отказываюсь от такого дивного, ясного прошлого. Но оно слишком красиво для меня. А для настоящего ты просто потрясающе хороша. Сегодняшний вечер с тобой я провел с давно забытым удовольствием. И если бы ты знала, как приятно было сидеть с тобой, самой красивой девушкой в Candilejas, за одним столиком. На виду у всех. Жаль, конечно, что в Candilejas, а не у моего друга Исаака. Но Исаак, к сожалению, по вечерам закрыт. Ты бы очень повысила мой престиж в его глазах. Не сомневаюсь, он обязательно пообещал бы мне бесплатную выпивку в будущем. Жаль, что Исаак закрыт.
-Не надо было тебе сейчас иронизировать.- сказала девушка, вставая из-за столика. - Спасибо за песни. И пока.
-Пока,- сказал я ей, уходящей, вслед. Я не стал ее удерживать, и только равнодушно подумал, что сегодня от меня уходит женщина уже во второй раз. И, наверное, в последний. Потому что день этот– мое «вечно на девять часов во вчера», через два часа должен закончиться.
Здесь, в Candilejas, на calle Monteserin, в Панаме.
Через океан от дома.
Я допил коктейли – свой и ее, встал из-за столика, расплатился и пошел домой. Я хотел лечь спать, чтобы сегодня от меня никто уже больше не успел уйти.
ГЛАВА 6
Но, выйдя на улицу, я перестал спешить домой. Я возвращался медленно, и каблуки, как метроном, отсчитывали на тротуаре шаги.
Прошлое мое. Прошлое…
Смешно. Сейчас, наверное, не глупо было бы усмехнуться. Но улыбка не пришла к губам. Эта девочка почти угадала тот облик прошлого, который рисуется мне теперь. Насчет настоящего она, конечно, по молодости ошиблась, сказав, что его нет. Оно есть. И иногда, как, например, сейчас, я вижу один из его образов. Сегодня образ получился некрасивый.
Как-то давно уже, здесь умерла одна русская старуха. Я знал ее едва-едва – Ульянищев показал мне ее однажды на улице. Он сказал, что эта старуха из его поколения. Помрачнев, он тогда добавил, что осталось этого их поколения «совсем на донышке». Я так и не понял его до конца – ведь старуха была лет на двадцать старше Ульянищева. Старуха была неприятная, сухая и скрюченная. Я постарался забыть о ней сразу после того, как увидел, чуть-чуть только зацепил ее образ для какого-нибудь рассказа о несбывшемся. Я с трудом вспомнил ее года через два, когда старик Ульянищев позвонил мне и попросил помочь похоронить ее. Я долго не мог понять, о ком он говорит, кто умер. Но, в конце концов, лицо старухи, не более чем туманным намеком, вспомнилось мне. Старуха была одинокой и умерла в своей квартире на двенадцатом этаже. Она пролежала мертвой несколько дней, пока ее не хватились и не взломали дверь. Первому позвонили Ульянищеву – русскому, которого знали все. Он вызвал меня и еще нескольких. Когда мы вошли в старухину комнату, я с трудом сдержал подхлынувшую к горлу тошноту. В нос
