тоже понимаю тебя, Сережа. Не обращай внимания на то, что я плачу. Ты же знаешь, у стариков все через слезы, и горе и радость. Но ты вот сказал, что я для нее все на свете… Так ведь и она для меня…
-… И для меня. И для меня, Мария, она тоже теперь все.
-Но, разве нельзя… разве нельзя жить всем вместе?
Это был такой простой и, казалось вместе с тем, все решающий вопрос. И так хотелось бы ответить на него сейчас же «можно». Но жизнь почему-то всегда оказывается, или пытается оказываться, гораздо сложнее и запутаннее этого простого слова. И все же я сказал его. Все усложнится потом, позже, буквально через несколько дней. Но я его сказал.
-Можно,- сказал я.- Но…
-Что?
-Разве ты сама веришь в это?
Она не ответила.
-Конечно же, я не заберу у тебя ее, Мария. Пока ты жива, и в силах – прости, что я так просто говорю об этом - не заберу. Я приехал только увидеть ее. Я знаю, что не имею права забрать ее, пока она с тобой. Пока ждет своих родителей.
-Но ведь когда-то все равно настанет день открыть ей правду,- сказала Мария.- Простит ли она нам ее?
-Верю, что простит. Пусть только немного подрастет, чтобы сумела простить.
-Но тогда как же ты, Сережа?
-Так же, как был до этого, но только намного лучше. Ведь у меня все равно теперь будет она. Разве нет? И я буду за нее спокоен, потому что с ней будешь ты – самый добрый и самый хороший человек, который только встречался мне в жизни.
И после этих слов почти уже просохшие слезы Марии вдруг побежали снова. Она отвернулась к окну, прижимая к глазам уголок шерстяного платка.
-Нет, Сережа,- сказала она очень тихо.- Нет. Я очень хотела, всю жизнь хотела быть такой. Я искала Бога, и думала, что нашла Его. Но это оказалось не так. Все страшное, Сережа, что было в этой семье, случилось из-за меня. Все потери – из-за одной меня. Я стану причиной горя и этой девочки, когда она все узнает. Не могла я сказать ей о гибели ее родителей, потому что их гибель – это наказание мне. Вот и теперь – я становлюсь причиной того, что ты, узнав, что у тебя есть дочь, не можешь взять ее с собой только потому, что я еще жива. И жива моя ложь. Ты даже не можешь сказать ей, что ты ее отец.
-Что ты говоришь, Мария? В чем твоя вина? Какие потери? Тебя ведь даже рядом с ними не было, когда они разбились. Мария, подумай, что говоришь ты?
-Постой, Сережа, погоди. Не перебивай меня. Если б ты только знал, как тяжело мне рассказать тебе обо всем. Но я должна рассказать, иначе не знать мне покоя нигде – ни на этом свете, ни на том. Ведь столько лет висит на моей душе этот камень. Я знаю, мне не сбросить его – все уже произошло. Но, может, покаяние поможет дожить мне мою несчастливую жизнь.
Я больше не перебивал ее. Я ждал только ее слов, хоть и вряд ли годился для того, чтобы отпускать грехи.
А Мария продолжала.
-Ты не задумывался, почему я все-таки написала тебе? Нашла на другом конце земли – и только для того, чтобы окончательно лишить себя покоя. Чтобы с ужасом смотреть, как к моему дому подходит почтальон, в каждом человеке бояться узнать тебя – приехавшего за с в о е й дочерью?
Нет, я не ответил Марии. Но она задала вопрос, который действительно не выходил у меня из головы весь сегодняшний день. Мария выглядела не настолько старой, и мне трудно было заставить себя поверить в то, что она написала мне только из страха оставить после своей смерти девочку одинокой. Хотя, конечно, и так могло быть . Но ведь я видел страх в глазах Марии – она испугалась моего приезда, в этом не было сомнений. И также я видел теперь, что страх потерять девочку пересиливал любой другой ее страх. И все-таки, она разыскала меня, обрекши тем самым на ожидание того, что способно было ее убить. Или была еще какая-то причина для того, чтобы она писала мне. Я не ответил, но мое молчание ее не обмануло. Поборов слезы, Мария говорила теперь ровным, негромким, несколько даже суховатым, голосом. И слушая ее, я говорил себе, что не только я, но вообще ни один человек на земле, ни священник, ни отшельник, ни, может быть, даже Сын Человеческий – именно потому, что все-таки человеческий – не имеет права отпускать грехи. Только сам Бог. Никто, кроме Него, не может знать наверное – что грех и что нет. И где вечно искомая грань между добром и злом, и что есть та желтая линия, преступив которую входишь во грех. Если даже убить – не всегда зло, как и не всегда добро оставить жить. Человекам ли это решать?..
* * *
Мы сидели у Марии, и она рассказывала мне свою историю.
-Я много раз представляла, как ты приедешь. Представляла, как все расскажу тебе. Больше никому, с тех пор, как погибла Оля, я не могла рассказать правды – только тебе. А рассказать мне нужно многое. Я стара, и пора приготовить себя к вечности. Хотя, в той Церкви, в которой я была столько лет, меня и учили не верить в потусторонний ад. Равно, как и в потусторонний рай.
Так получилось, Сережа, что в этой жизни у меня никого, кроме сестры не было. А когда у нее родилась Олечка, можно сказать, что не стало и сестры. Она вся ушла в этого ребенка. Но я знала, что где-то еще есть и Бог. И тогда я пошла к нему. К кому еще идти было – ни мужа, ни детей? Я взяла старую Библию, которая, наверное, всегда была в нашем доме, и по которой я еще в детстве училась читать, и безоглядно, как только и может идти одинокий человек, пошла к Нему. Я искала Его везде – в природе, в мыслях, в церкви – и никак не могла сказать себе, что нашла Его. Я читала свою Библию, и не могла потому поверить, что Бог там, где за крещение берут деньги. Я не верила, что Бог есть там, где царит Зло, ибо знала, что Он есть любовь. Я видела перед собой яркий свет какой-то своей собственной религии, религии для одного. Где по библейски почитают кровь, потому что так написано в Библии - в крови есть душа всего сущего. Религии, где основная жертва Господу – жертва хвалы и правды. Я сначала выбросила из своего дома, а потом и сожгла все до единой иконы, потому что Писание говорило мне «блаженны не видевшие, но уверовавшие». Вера требовала дел, и я пошла работать в больницу. Я решила посвятить себя служению добру, чтобы служением добру служить Богу. Служить за себя, и за тех, кто Бога не знал. Здесь, в больнице, я и встретилась с человеком из той Церкви, куда потом и ушла вся, с сердцем, телом, и головой. Лежал у нас как-то один больной из этой Церкви. Можешь представить себе, с каким упоением и блаженством я окунулась в их религию – ведь она почти слово в слово повторяла мне все то, к чему меня привел Господь в одиночку. Но только день, когда я встретила этого человека, оказался и днем начала всех несчастий моих и тех, кто был мне дорог. Я и до сих пор думаю, хоть и давным-давно ушла от них, что вера той Церкви, где я была – правильная вера. Но только сама я, находясь в ней, оказалась в служении злу. Я верно служила ему, думая, что служу добру и Богу. Наверное, это и оказалось тем случаем, когда «сам сатана принял вид Ангела Света». Мне казалось, что я была в Свете. А на самом деле служила сатане.
Она вдруг замолчала. Видно, что ей трудно было говорить.
-Но что же случилось, Мария? Как можно, будучи в Свете, служить сатане?- спросил я, прервав молчание.
-Случилось то, что сестра умерла, оставив мне девочку. Девочка выросла, вышла замуж, и у нее родился свой ребенок.
-Да, я помню, Ольга рассказала о нем,- сказал я.- Девочке не сделали переливание крови, и она умерла.
-Да, она умерла от удушья. Она умерла из-за меня – я не позволила сделать ей переливание крови. Я сделала все для того, чтобы не допустить этой операции. Ребенка можно было спасти, но Оля после тяжелых родов была без сознания. А я сказала, что это она сама, по религиозным причинам, просила меня не допустить переливания крови ее ребенку. Она и должна была так сказать – ведь она знала, что такое вполне может случиться, и она должна была воспротивиться иметь дело с кровью – ведь я воспитывала ее в вере своей Церкви. Но она была без сознания, и я за нее запретила перелить девочке кровь. Это было как взрыв. Врачи не знали, как поступить. Может, где-то в Москве никто из них и не обратил бы внимания на запреты санитарки, но здесь… здесь все по-другому. Не забывай, я много лет работала в этой больнице, и мы все в Нетомле знаем друг друга. Вернее, раньше знали. Сейчас-то, конечно, уже нет… А потом – время было упущено. Переливание крови все равно начали делать, но девочку уже не спасли.
-Но, все-таки, почему, Мария?- не понимал я.
-Я оберегала девочку и Олю от греха. Раз в Библии написано, значит Самим Богом запрещено иметь дело с кровью. В крови живет душа, в крови живет жизнь. И я за Ольгу решила – пусть лучше ребенок умрет, чем вберет в себя чужую душу. Ведь тогда, в сущности, это будет совсем другой человек, только оболочка останется прежней. Словно украденная одежда, будет надето на чужую кровь ее тело… А девочку можно было спасти, таких случаев много.
-Не знаю, Мария, может я что-то не так понимаю, но мне трудно оправдать веру, при которой умирают дети,- сказал я, и мне показалось, что эти слова я уже слышал от Ольги.
-Вера тут ни при чем, виновата я сама. Но и себя я долгое время оправдывала – ведь потом появилась Вероника. Пока однажды…
-Что, Мария?
-… Пока однажды Оля не рассказала мне тайну рождения Вероники. Значит я, не вера, а я, толкнула ее на другой грех – грех прелюбодеяния. Гибель Оли была наказанием за эти два греха – ее и мой. Теперь ты, наверное, понимаешь, почему я должна была найти тебя – мне нужен был тот человек, которому я смогу рассказать все. Им мог быть только ты. После того, как умерла Олина девочка, детей Оля больше не могла вынашивать. Все ее беременности заканчивались выкидышем. А я находила этому, а главное своему поступку, оправдание, убежденная, что если в браке нет детей, значит, дети от такого брака еще с зачатия неугодны Богу. Может, от таких браков должны рождаться богоотступники? Или убийцы? Но Оля захотела обмануть Бога – и пришла к тебе. Глупышка, обмануть Его не удавалось еще никому. Ведь Он видит то, что нам видеть не дано. И тайны наши для Него, как открытая книга.
-В чем же, все-таки, ты винишь себя, Мария? Ведь ты только исполнила библейское указание. Если бы ты поступила иначе, не было ли бы с твоей стороны богоотступничества?
-Я так же думала, пока не узнала, что Оля пришла за помощью к тебе. Нет, Сережа, каждый должен блюсти себя сам. И каждый сам должен отвечать за себя перед Богом. Я же это сделала за другого. Я вмешалась в замысел самого Бога. Разве просто так лишил Он Ольгу сознания после родов? Только сама Оля могла не позволить перелить девочке кровь. И если в такой час Господь лишает ее сознания, значит, по Его замыслу кровь девочке н у ж н о б ы л о заменить. Я же сама пошла против Его воли. В этом и есть мой грех…
-Да,- подумал я вслух, - тяжело, наверное, жить с таким чувством.
-Как раньше Оля, так и я, в конце концов, ушла из той Церкви. Но таким образом я уже искала оправдания не перед Богом, а перед ней. Мне говорили о вечной жизни, я же больше не видела себя достойной ее. Теперь я думаю только о вечном безвременье… И не дождусь, когда эта жизнь, наконец, закончится. Теперь я нашла тебя - больше долгов перед жизнью не остается. Да, Сережа, вот так-то… «Когда думаешь, что стоишь, бойся, чтобы не упасть».- Мария посмотрела на часы.- Пора бы ей уже прийти. Пойду, чай поставлю. Ты с
