со дна лодки. Берег, где можно развести костер - благо, в кожаном кисете спички не отсыревали – и греться, долго, так долго, пока от жара не затрещит внутри перестылого тела каждая косточка, не распарится, набухшая от тепла, каждая жилочка. В доме его, а теперь он, стоя на тверди камня, не сомневался, что вернется в свой дом, отныне всегда будет топиться печь. Даже летом он, наверное, никогда не сможет отогреть свои руки. Ему кажется, что пальцы звенят металлическим звоном, касаясь друг друга. И в этих металлических стержнях, которыми стали его пальцы, пересыпается красными кристаллами, похожими на дробленый рубин то, чем стала его кровь.
Вчера утром они допили из фляги остатки воды, и вечером Табарей, не выдержав, глотнул из пригоршни морскую воду. Его сразу же стошнило – пустой желудок отказался принять в себя горечь моря. Но теперь окончательно обезвоженный организм требовал пить. Только пить и больше ничего. Тогда Табарей стал слизывать с рук холодные крупицы шуги. Жажда не утихла, но сознание того, что он нашел хоть какую-то замену – даже вот так внушенную готовому на все согласиться организму – придавала если не сил, то, во всяком случае, уверенности.
Табарей пошел по берегу и скоро наткнулся на небольшое озерцо. Скорее даже лужу от натаявшего во дни оттепелей льда. Табарей припал к воде и пил долго, не отрываясь. А потом пил еще. Только напившись, он обернулся к лодке. Он хотел позвать Михаила к пресной воде, но Михаил на зов не откликнулся. Табарей подошел к нему. Михаил лежал скорченный, и голова его была неестественно вывернута к Табарею лицом. Так выворачивались головы убитых оленей – из них вываливались синие языки, и полуоткрытые глаза бывали мутно поволочены смертью. Михаил был мертв. Он даже не полностью успел вылезти из лодки. Здесь, уже на берегу, где была вода, и где на камнях тут и там встречались останки погибших чаек, которые можно было сварить и съесть, он умер. Он все-таки не выдержал. Впрочем, нет, знал Табарей, Михаил умер раньше – в море. Тело дышало, сердце билось, даже руки еще цеплялись за шпангоуты, но жизни в теле уже не было. Холод, вода и потеря веры убили этого большого, всю жизнь думающего, что он сильный, человека. Конечно, это было несправедливо. Но благодаря такой несправедливости выживает и развивается мир – слабый погибает. Таков закон моря, и таков закон жизни. Каким бы несправедливым этот закон не казался слабому»…
* * *
Теперь я хорошо это видел – права была Джаннет – я пишу о себе. Оба эти человека, о которых я когда-то узнал из газеты и теперь допридумывал за них их жизни, один из которых умер – были я сам. И когда я окончательно понял это, писать стало на удивление легко. Мне было теперь абсолютно неважно, что я никогда не видел Баренцева моря, о котором писал. И на Севере мне пришлось побывать только один день, в аэропорту, пролетом. Я придумывал его – Север. Я придумывал холод и море, жажду и смерть – и я был горд за себя оттого, что там, на придуманном Севере, я выживу. Вопреки стихии выживу. В конце рассказа я напишу о Солнце. Оно у меня выглянет после долгой зимней ночи, и лучи его лягут тепло и ласково на крышу Табареева дома, из трубы которого будет тянуться к небу дымок от растопленной печи.
Да, я знал теперь, чем кончится книга. Что ж, теперь мне интересно, чем это кончится в жизни – холод, море и остров в холодном море.
ГЛАВА 9
Мое первое десятилетие жизни окончилось тем, что в день своего рождения я поспорил с товарищем на какую-то астрономическую сумму, что стану энтомологом. Я тогда зачитывал до дыр книгу Фабра «Жизнь насекомых», а вот энтомологом так и не стал.
Дальше, до двадцати лет, тянулся нескончаемо-длинный промежуток времени, в течение которого я:
-семнадцать раз был влюблен и немногим меньше раз, из-за маленького роста и торчащих ушей, отвергнут;
-ознаменовал этот период тем, что в результате одной из влюбленностей стал-таки мужчиной, после чего проплакал целые сутки от жалости к себе и своему ушедшему, как я считал, вместе с этим детству (в пятнадцать лет и четыре дня от роду);
-имел один привод в милицию за драку, в которой, кстати сказать, не участвовал;
-аттестат за десятый класс получил без троек;
-закончил после школы профтехучилище, получив (к своему удивлению) специальность электромонтера. Чем отличаются вольты от амперов я знаю только потому, что одного из них звали Алессандро, а другого Андре. Точнее – как кого – не помню;
-окончил два курса политехнического института;
-в день двадцатилетия получил в подарок наручные часы «Москва», которые и по сей день лежат где-то в чемоданах и, уверен, если их завести – пойдут.
Третье десятилетие промчалось так быстро, что я даже не успел его как следует рассмотреть. Тем не менее, оно тоже что-то оставило после себя, и этого «чего-то» было не так уж и мало:
-еще три курса института и диплом инженера химика;
-женитьбу;
-рождение ребенка;
-самозабвенное увлечение Хемингуэем;
-первую в жизни публикацию и связанные с ней розовые надежды;
-попутно с ними: полное разочарование в профессии инженера, вступление в литературу, как в профессию;
-все усиливающуюся мочекаменную болезнь.
Четвертое десятилетие ознаменовалось потерей желчного пузыря, ночью на фоне дерева в начале июня, и тем, что все, в одночасье, разрушилось.
. . . . . .
Теперь мне сорок четыре. Я смотрю на себя в зеркало, и вижу человека, которому и не дашь меньше. Когда-то мне нравились мои дни рождения, потом не нравились. Теперь же я просто перестал обращать на них внимание. Если бы не эта почти половина пятидесяти, я, может быть, и совсем не вспомнил бы о нем в тот день, когда оно было. Я и сегодня-то вспомнил о нем только потому, что утром меня поздравляли. Поздравляли не с днем рождения. Он давно прошел, и с ним, как раз, меня поздравить забыли. Сегодня утром звонили из издательства – поздравляли с тем, что «Остров» хорошо расходится. Да, как ни странно, но на этот раз повесть мою опубликовали, и даже перевели на английский и испанский. Кому-то, видно, все же оказалось интересным читать еще раз о том, о чем уже столько раз написано до меня - об одиночестве, вере и победе. Впрочем, судя по письмам, читатели мои были, в основном, русские эмигранты.
Повесть дала немного денег. Не так, конечно, много, как бы этого хотелось, или как мечталось когда-то, но достаточно для того, чтобы взять у Хуана отпуск и съездить в Россию.
Почему, вдруг, в Россию, и к кому, собственно?
Дело в том, что в России, в журнале «Юность» тоже напечатали «Остров».
Смешно. Когда я жил там, меня не печатали почти никогда. А вот живу здесь – и напечатали.
И позавчера мне пришло письмо от Марии.
Могу сказать только одно: в который и который раз неисповедимыми оказались пути Господни. Все в этой жизни воля случая. Если когда-нибудь я выкрою из своей литературы полчаса времени для того, чтобы освоить такой жанр, как написание завещания, то в нем обязательно попрошу, чтобы за оградой моей могилы не забыли посадить дерево. Я оставлю денег на самый раскидистый саженец, который только растет здесь (или там, где я буду, когда умру). Потому что символ моего случая – все-таки снова дерево.
Сидя когда-то в парке на лавочке под деревом и просматривая варианты распределения (институт я заканчивал хорошо и имел право выбора), я остановился на Харькове. Меня привлек в нем Институт общей химии.
Читая, уже в Харькове, в саду Шевченко, на лавочке под деревом, газету «Вечерний Харкив» на украинском языке (вообще-то я редко читал на украинском) я наткнулся на объявление: «Харкивский державный университет оголошуе прийом слухачив на двурични курси английскои мовы…» И поскольку тогда я еще был полон честолюбивых замыслов, то и записался на эти курсы, истратив последний, оставшийся до зарплаты червонец. Курсы я так и не закончил, но зато познакомился на них с Таней. Я не стал знатоком английского, но зато Таня стала моей женой.
Я сажал на субботнике дерево, когда ко мне подбежала моя теща и сказала, что Таню увезла «Скорая». В тот день Таня родила мне сына.
Дерево было за моим окном в маленьком пристанционном городке Нетомля.
А еще, далеко отсюда, за океаном, меж двух могилок – маленькой и побольше – за общей оградой тоже растет дерево.
Я сидел на лавочке, в парке под деревом, и читал пришедшие мне после публикации «Острова» письма. Почти все они были написаны по-русски, и почти все с адресами из двух Америк. Писем было довольно много, и похожи они все были скорее на исповеди, чем на письма. Почти все о жизнях-островах.
Сначала я читал внимательно каждое письмо, но, чем дальше, тем меньше удавалось проникать в их суть. Потому многие письма я скорее пробегал глазами, чем читал. И вдруг мое внимание привлекло письмо – единственное – вообще без обратного адреса.
Я распечатал его с неожиданным волнением. Письмо было написано круглым, неровным почерком. Совсем не тем, что адрес на конверте, и я с огромным трудом разбирал его содержание. Все слова в нем были написаны с маленькой буквы. Практически отсутствовали знаки препинания. Явно, что человек, его написавший, был знаком с грамотой лишь в самых ее основах. Написано оно было простым карандашом, то твердым, то мягким, и писалось, видимо, не один день. Вот его содержание:
«уважаемый сиргей владимирович письмо это пишыт вам мария с нетомли куда попали вы когдато с поезда вы лижали в нашый бальницы а я была вашый санитаркаю вы ишьо спрашывали как майо очиства а я вам сказала што я просто мария извините за неграматный почирк я бы папрасила Зинаиду павлавну написати вам ту самую каторая написала адрис на канверте она очинь удивилась и спросила кому это ты мария в панаму писать сабралась а я сказала што брату по вере видь ни магла жы я ей рассказать всьу правду так как есть она в жызни пра вероничку бог всьо таки свьол миня с вами и на этат рас я сидела на дижурстве и один бальной аставил журнал юность штобы скаратать ноч я стала читати иво и вдруг вижу ваше лицо на партрете и прачитала пра вас и ваш раскас тожы прачитала каторый мне очинь панравился и я паняла што господь ни оставил вас и дал мне в руки вестачку про вас и я папрасила Зинаиду павлавну ис хирургии написати в журнал и спрасить ваш адрис и мне атветили ваш адрис в загранитсе где вы типерь жывьоте значит и там господь помнит про вас и ни аставляит сваей миластью за што иму блаагадарнасть наша вечнайа Толька мне одной рассказала Оля што ни ийо муж а вы атец веронички Оля мая кравинушка как чуствовала пра сваю пагибиль и наверна патаму расказала мне всьо за два месяца перет тем как она с колей сваим мужем разбилась на машини в них врезалса камас и ани сразу разбились насмирть это было уже как пьать лет назат веронички сичас уже адинатцать лет и она жывьот у миня как кагдата жыла ийо мама и ана ничиво ни знаит кто на самом дели ийо атец и я ей ни скажу пра эта никагда но толька я уже очинь старая и байусь штоб ана ни асталась на всьом свети адна кагда у нийо есть жывой атец я аставила в шкатулки на сваю смерть питсот рублей дениг и записку с вашым адрисам и просьбу написать вам после маей смерти што я умирла а больше ничиво ни прасила вам писать патаму што
