готовенькую в болотную тину. Пусть пока полежит со своим народонаселением.
— Не уносим, оживет еще, — испугалась Манька. — Хватит с нее утопленников.
— Ладно, — согласился Дьявол. — Тогда повесим на дерево! Будем сушить, как портянку!
— Не повесим, должно мертвого предать земле, — зыркнула она сердито в его сторону. — А если дождь пойдет? По-человечески, похороним, а сверху осину посадим.
Манька раздумывала, что ей делать с трупом и как скрыть от Дьявола, что собирается как самая настоящая нечисть заметать следы.
— А где ты осину возьмешь? — развел он руками, рассматривая деревья вокруг.
К великой ее радости, осины на острове не росли — ива, ольха да чахлые елки. Отсутствие нужного дерева полностью соответствовало ее планам: не придется выдумывать легенду и объяснять, куда и для чего она тащит труп. А без осины такую нечисть оставлять опасно — не приведи Господи, выберется на поверхность и уползет в болото!
— Значит, с собой заберем, — твердо заявила она.
— С ума сошла? — убился Дьявол.
— Не оставлять же здесь, — Манька тяжело вздохнула.
— Железо бы поднять, а тут еще эту… — он пнул Кикимору брезгливо.
— Если оживет, первое болото станет мне могилой. Чего не сделаешь ради жизни на земле, — она принялась расчленять труп и складывать прогнившие, дурно пахнувшие куски в запасной холщовый мешок.
Было противно и мерзко, но на болоте стало как-то сразу веселее. Живо потрескивал костер, разведенный Дьяволом, и нашлась чистая вода для кипятка. Его заварили клюквой, которая росла здесь в изобилии. Она была еще незрелая, но уже красная. Наловили с десяток толстых лягушек и приготовили их. Клюквенный чай быстро снял жар, а бульон, заправленный мясистыми корнями аира и осоки, утолил голод. Промыли раны кровохлебкой, простирнули и высушили одежду. Манька перевернула землю посохом, чтобы слизь, которая осталась на месте расчленения, ушла в землю и перегнила с остатками листвы. Согрели еще воды, чтобы она могла помыться.
— Я мир от мерзости избавила, и я же прятаться должна, —расстроилась она, вспомнив, сколько придется тащить труп до большой земли. — Где справедливость?!
— Ну, Кикимора, будь она на твоем месте, сказала бы то же самое, — уколол Дьявол.
— Да в ужасе я! В ужасе! — всплеснула Манька руками. — Примерно, как Раскольников, который старуху топором зарубил! — и проворчала, радуясь, что Кикимора не на ее месте: — А вот она бы на его месте совестью не мучилась! Ростовщицей она была, которая петли на шее затягивает!
Странно, но дорога из болота оказалась легонькой. Куда бы она ни ступила, земля была тверже камня, чуть прикрытая болотной водицей, которая стала почти прозрачной, так что просматривалось дно. После смерти Кикиморы воду мутить было некому.
Вышли на большую землю на третий день.
И удивились: две реки, та, вдоль которой они следовали, и та, которая брала начало у Неизведанных Гор, стали одной рекой с правильным направлением — к морю-океану. И была она так глубока и широка, что без лодки, пожалуй, не переберешься, а местами не разглядишь, где у нее другой берег.
— Ну вот! — с кислым видом, Дьявол почесал затылок. — В общем, хватит пугать хаосом гармоничное государство! Бедная моя Помазанница... что она должна думать?
Замечание Дьявола Манька пропустила мимо ушей. Она прошлась вдоль берега, заметив возвышение, выкопала яму, уложила мешок с расчлененным трупом и засыпала землей, обложив могилу камнями и посадив сверху осину. И сразу почувствовала облегчение.
Почтили покойницу минутой молчания, перекусили железом, запили водой, помянув недобрым словом. Не хотела она убивать, так получилось, и один долг оплатил сам себя.
И только тут Манька сообразила, что нет больше Мутных Топей…
Не сказать, что не обрадовалась. Весь мир, от края до края лежал перед нею бездонной лазурной выстой, подернутой осенней дымкой, зеленоватой, с бликами солнца и ярким огненно-багряным раздольем. За две с половиной недели, пока бродили по Мутной Топи, земля нарядно украсилась — наступила самая настоящая золотая осень.
Но душа и в самом деле не праздновала вместе с нею. Где-то ниже сердца тошненько подвывало, а мысль о спасении внезапно переросла в угрызения совести. Хоть сама беги сдаваться властям! Она бы не разобралась, но, заметив ее болезненное состояние, Дьявол указал на разницу между мыслями и чувствами, а после разложил их на свои и чужие.
Посылы души, подобно оконному стеклу, иногда очень ясные, иногда смазанные, едва переводимые в слова, накладывались на восприятие мира и были частью его. И она отвечала: мыслями, чувствами, которые внезапно становились ею — черная память вдруг приоткрылась. Но ни одного знакомого образа она не нашла: все в памяти оказалось чужим и тяжелое, как пространство внутри ее, словно у нее не было собственной памяти. И вот эта муть, с чужими воспоминаниями и людьми, составляя с железом одно целое, вела ее по жизни. И где-то там поднималась Кикимора, и кузнец господин Упыреев.
— С ума сойти! — удивилась Манька.
— А я что говорил! — торжествующе изрек Дьявол. — Нет, ты и душа не одно и то же!
— А что же тогда душа? Этак она куда угодно меня заведет!
— Душа — матричная память, но иногда там собираются враги человека, — ответил Дьявол. — И бывает, выходит из среды человека огонь и пожирает его, как кедр ливанский. И человек уже не дерево, а головня, которая внимает зову и идет за ним. И так разделился человек с ближним своим, и с отцом его, дочь с матерью, невестка со свекровью — и враги ему домашние его. Святые там, которые крестили человека огнем — и поджаривают пяту, и язвят голову, и перекладывают на него свое иго.
— На кой черт нужна такая душа?! — испугалась Манька.
— Душа хранит жизнь человека от рождения до смерти. Любить ее надо и умываться иногда, — осудил Дьявол. — Тьма внутри тебя, а во тьме свищет Сын Человеческий.
— Нет там никого, темно и пусто, — пошарила Манька своими сенсорами.
— А если нет никого, кто гребет под себя? — подловил Дьявол. — Не спит, не изнемогает, ужас сеет и вынашивает потомство? Все беды человека берут начало в душе его.
— Значит, там должно быть пусто, — уточнила Манька.
— Не пусто, а чисто. Память должна быть цветная и долгая. А у тебя она разве есть?
— Ну… — нахмурилась она, прислушиваясь к себе.
Без сомнения, с душой следовало разобраться. Совершеннейшая муть была враждебной. И шевельнулось что-то тяжелое, когда она зацепила тьму внутренним оком. Ни с того ни с сего она вдруг почувствовала себя уязвленной, словно униженность была неотъемлемой ее частью. Ничего хорошего душа ей не сулила.
Потом были еще болота. Но ни одна кикимора не посмела кружить ее по болоту и мутить воду. Переходила она по ним, точно по наезженной дороге — куда ни ступит, везде твердая земля.
«Это хорошая слава нуждается в рекламе, — объяснил Дьявол, — а дурная впереди злодея бежит!» Оказывается, кикиморам жить хотелось еще больше, чем ей. Ни в Рай, ни в Ад они не попадали. Светлая их затуманенная голова и была той самой кикиморой, которая без остатка растворялась в природе.
Ее Дьявол после того случая иногда тоже называл нечистью. Но такого мелкого пошиба, что можно в расчет не принимать. Скорее всего, в шутку, просто зла не держал. О Кикиморе он сожалел недолго, погост о ней давно печалился. Польза от нее была, поставляла она самую крепкую нечисть, но брала слишком дорого — один мор земли за единицу нечисти. А за землю Дьявол мог и удавить, и удавиться.
И каждый вечер взял за правило обязательно заряжать ее энергичными эманациями, заставляя упражняться в боевых искусствах.
Дьявол не скрывал, что блатные люди обязательно попытаются допросить ее, поначалу, возможно, в качестве свидетеля, чтобы выяснить, что случилось с тетушкой Благодетельницы. И стоило ли сомневаться в том, что ее расколют тут же на детекторе лжи? И предложил единственный способ, который был ей доступен: избегать допроса до тех пор, пока дознаватели сами не придумают какую-нибудь вразумительную версию, исключив ее участие в преступлении. И успокоил, что дело верное. Так всегда было, когда наверху торопили с выводами, а подозреваемый не раскаялся добровольно.
Дополнительным физическим нагрузкам Манька не обрадовалась. К вечеру так устанешь, собрать бы хворост, а тут Дьявол — и ну давай метелить почем зря. Но понимала: вряд ли у нее был выбор. Надеяться она могла только на свои ноги и ловкость, которая бы позволила ей спрятаться на глазах у изумленной погони. Но просто так такое умение не давалось, и она училась правильно дышать во время бегства, правильно отбивать удары дубинок стражей, внятно отвечать детектору лжи.
Был Дьявол, пожалуй, теперь как Друг, но ужасно проблемный. Бывают такие друзья, с которыми все время попадаешь в неприятность. Но любое бедственное положение Дьявол воспринимал, как увлекательнейшее приключение. Умел он повернуть так, что вроде и бока намяли, а все равно не в дураках.
У нее раньше выходило по-другому: старалась по-умному, но каждый раз оставалась дурой. А когда начала прикидываться дурой, спросу стало меньше. Но если вдруг дело выгорело, говорили: «Вот, Маня, иному умному человеку так не сумелось бы!» И вроде умной не назвали, но из дураков выделили.
Разобралась в Дьяволе Манька не скоро, пока не проявился он перед нею во всей своей неприглядной вредности. Но, чем больше узнавала, тем больше нравился, и даже вредность перестала раздражать. По вредности его человек ума-разума набирался, а обиды не копил.
И Манька часто думала: «Вот бы мне так уметь!»
Наверное, иногда она завидовала его изворотливой гнусности. Только Дьявол умел незаметно подглядывать, подсматривать, неторопливо строить планы, как обгадить противную сторону. И не только она, но и нечисть от него частенько в дураках уходила. Но нечисть у Дьявола не училась, спотыкаясь на одном и том же месте, а с нею он иногда обсуждал откровенную ее глупость, выказывая доброе расположение, которое ценил больше, чем она. Ценил так, будто она когда-нибудь тоже непременно оценит.
И, в принципе, так оно и получалось.
В дороге оно как, ноги заняты, а голова свободна. Не будь Дьявола, она бы и половину мыслей не рассмотрела, стонала бы да охала под железом. А он умел поддержать разговор и отвлечь от железа, направляя мысли в нужную сторону. А были среди них и глупые, иной раз умные, а порой не сразу поймешь какие.
Например, никак она не могла взять в толк, какими критериями руководствовался человек, когда расселялся по земле. Захватнические войны против острова или города, который и на карте-то не разглядишь, имели место в любом веке, у каждого города и даже деревни были такие истории, когда переходили они из рук в руки. Но если жить негде, то вот же, иди, селись. Но никто с пустым местом не воевал. «А почему?» — рассуждала она.
И приходила к выводу: старались захватить имущество. И, наверное, прав был Дьявол, когда говорил, что нечисть пьет кровь. А иначе, зачем бы завоевывать город, когда в другом месте можно построить новый, не складывая из голов курганы?
Вот какая это мысль — умная или глупая?
Дорога и река вели ее вглубь государства. Места здесь были безлюдные, но богатые и сытные, пока первый снег не ограничил рацион. И
