округляются, глядишь ты, из орбит, не дай бог, повылазят. Оборачивается дежурная, видит градусник перед нею в метре над полом покачиваясь висит. Глухо ойкает, ручонки изумительной красоты к грудям, прежде страху не ведавшим, прикладывает, закатывает кари оченьки и, бледнея, падает оземь. Сменщица постовая и нянечки в ступоре. Ухмыляясь про себя, подношу градусник и без лишнего шума кладу на стол.
Разворачиваюсь на триста шестьдесят градусов. Делаю шаг. Замираю на втором. Разворачиваюсь. Позы медичек не изменились.
Вернулся. Крутанул градусник на столе, драматизируя и нагнетая тревожную атмосферу. Нянечки закрестились, постовая валерьянку из бутылька щедро отпила. Вот, думаю, девоньки, это не резус пятнадцать у мужиков изо дня в день обсасывать, будет вам серьёзная тема для разговоров на неделю. При индивидуальных отличительных способностях к гиперболизации – на две».
«Вчера в соседнюю палату привезли молодую женщину. Попытка суицида. Муж ушёл к другой.
Далеко за полночь, спросив разрешения, вошёл в её палату. Инга, так она представилась, сидела, сутулясь на кровати рядом с собой. Я потоптался в нерешительности на месте и, не дождавшись приглашения сел на стул. «Тяжело?» – спрашиваю её. «Угу», - кивает головой и отворачивается к окну.
По красивому, тонкому лицу, по слегка розовым щекам катятся слёзы. Луна преломляет в них лучи. По палате пляшут-скачут лунные зайчики.
Мы молчим. Тишина, вязкая как фруктовое желе, окружает нас. Только попискивание аппарата, точь-в-точь как у меня в палате, оживляет её застой.
И тут она начинает говорить. Что любила мужа. Не чаяла в нём души, очень хотела детей, но он всё время предлагал подождать, мотивируя, ещё не время, рано; что нужно немного потерпеть, вот наладятся дела, можно будет думать и о детях. Сам же в это время встречался с другой. Она родила ему ребёнка; когда забеременела вторично, он ушёл. «Ушёл!.. – забилась Инга полоненной птицей, - ушёл подло! Я была на работе. Забрал все вещи. Всё, что покупали вдвоём. Унёс даже драгоценности, которые дарил мне… - она вскинула руки-крылья, захлопала ими, по палате прошёлся ветерок, закачались поднятые жалюзи, лунный свет рассыпался на нити и маленькие жемчужины, печально звеня, поскакали по кафелю пола. – Подлости от него такой никогда не ожидала…»
Самую сильную боль нам причиняют, любимые нами близки люди.
Подхожу к ней. Губами собираю льющиеся по щекам слёзы. «Яша, - она смотрит на меня, - а как ты оказался здесь?» «Немного проще, чем ты. Таблетки, Инга, не выход». «На тот момент мне показалось, рухнул мир, руины вокруг и ничего нет впереди». «Впереди всегда что-то есть», - говорю ей, глажу по вьющимся, блестящим в лунном свете волосам. «Что?» - Инга не сводит с меня своих глубоких, как море глаз.
Киваю на окно, предлагаю пойти и посмотреть. Она в испуге отгораживается руками, упирается в грудь. «А как же я?» - разбираю сквозь всхлипывания я. Притягиваю к себе и шепчу: - Так же, как я! Нам здесь с тобой ничто не угрожает. Она устремляет взгляд на окно и спрашивает, а там. Улыбаясь, беру за руку и говорю. Что вот мы пойдём и посмотрим. Инга встаёт с кровати. Окно распахивается без усилий. Свежий ночной ветерок с едва различимым привкусом утреннего дождя обдаёт нас бодрящей прохладой.
Мы ступаем на подоконник. Жесть откоса жжёт холодом ступни. Инга переминается с ноги на ногу. «Мне страшно, - говорит она и прижимается ко мне. – Мне очень страшно». «Я рядом, - шепчу, зарывшись в волосы лицом, - и с нами ничего не случится».
Луна, выгнувшись кошкой на ночном небе, протянула к нам свои парчовые одежды. Мягко разбиваясь на алмазные капли, забились они о студёный берег подоконника. Беру Ингу за руку и вместе делаем шаг вперёд. Прохладные лунные воды щекочут ступни, погружаемся в воду по щиколотки, бредём, дальше и дальше удаляясь от сонных врат окон-глазниц».
«Придётся сделать маленькое отступление. Для полноты описания придётся прибегать иногда к приёму повествования от лица автора. Если излагать дальше от себя, то может выйти определённый казус: откуда знаю я, лежавший без сознания, что творилось вокруг. В сестринской комнате, в кабинете главврача, внизу в регистратуре. Да и, в конечном счете, в общих чертах, всего этого я знать не мог. А вот как посторонний наблюдатель, с полной уверенностью. И осветить последующие события.
В итоге, местами будет идти речь от меня и от якобы существующего третьего».
« С Ингой ходим дышать ночной прохладой третью ночь подряд. Вчера было пасмурно. Моросило. Для нас самое приятное время. Никто не беспокоил нас, лежащих в палатах; никто не докучал нам своими навязчивым вниманьем. Поверьте, таких как мы много. Есть вполне адекватные персоны, как и в земной жизни, попадаются и с несостоявшейся, пребывающей на грани энтропии мироздания психики.
В эту дождливую, мерзкую, с плотской точки зрения ночь мы с Ингой бродили по мокрым улицам одни. Город уснул. Машины редко проносились мимо нас, подымая веер брызг из растёкшихся клякс-луж. Один чудик чуть не нарушил наше уединение, остановил машину под деревом, где на ветвях-качелях качались мы. Разобидевшись, решили ему отомстить не сговариваясь.
Водитель сидел и нервно барабанил пальцами по рулю, то и дело, бросая косые взгляды на часы.
Деликатно кашляю и хлопаю его по плечу. Он поперхнулся, перестал терзать барабанную мембрану руля и осторожно повернул голову через плечо. Конечно, сзади он никого не увидел. Облегчённо выдыхает и снова устремляет взор в ночную мокрую темень, продолжил выбивать пальцами дробь.
Смотрю на Ингу, давай, твоя очередь.
- Мужчина, разрешите огоньку, - нежно пролепетала она, - дама хочет прикурить!
Водитель поперхнулся, повернулся на голос. Сиденье рядом пусто. Он перекрестился.
- Чёрт! Надо же, из-за нервов всякая херня чудится!
- Не всякая! – снова ласково урчит Инга.
Водитель снова бросает взгляд на соседнее сиденье, краем глаза увидел в зеркале заднего обзора Ингу и, побледнев, застыл.
- У меня ничего нет! – истерично зашептал он.
- Огоньку! – рассмеялась Инга. – Мне больше ничего не надо!..
- И всё? – не веря своему счастью, прохрипел он.
-Да! – в унисон отвечаем.
Машина резво взвыла шинами, выплёскивая струи нетерпеливости навстречу неопределённости.
Напоследок, я взъерошил бедолаге волосы на затылке. Для профилактики депрессивно-маниакального синдрома.
- Так я свободен? – недоверчиво поинтересовался водитель.
- Как птица в полёте! – напутствую его.
Решительно взвывая мотором, автомобиль понёсся в предрассветные объятья будущего.
Мы, смеясь, плюхнулись в росную траву.
Инга поинтересовалась, что будем делать дальше; я посмотрел на бледную облачность, густую, как манная каша на воде, сквозь неё пробивались вялые серые ростки утра.
- Идём домой, - беру её за руку, и мы летим через мглистую тьму стремительно наступающего рассвета.
Балансируем на окне палаты Инги; она чмокает меня в щёку:
- Слушай, Яша, всё-таки, здорово мы его напугали!..»
«Бывают моменты, когда страшен не пригрезившийся сон, момент пробуждения.
Ещё находясь во владениях сна, но уже одной ногой на территории яви, ты желаешь, чтобы он побыстрее ушёл.
Бабушка всегда говорила, внучок мой золотой, если приснился неприятный сон – за всю свою жизнь имя нечистого она не произнесла ни разу, не смотря на все тяготы, - не открывая глаз, скажи: - Куда ночь, туда и сон. Он растворится в рассвете, в чистых лучах солнышка. Если суждено было исполниться, то подавно не быть тому.
Что делать, если сон – жизнь? И сколько ни говори, куда ночь, она не уходит никуда; в никакой рассвет наступающего дня. Ни в снежный и морозный полдень; ни в дождливый и слякотный день; ни в жаркий и наполненный зноем вечер.
Почему?»
«Два дня меня одолевала меланхолия. Сижу возле себя на кровати, только и делаю, вытираю испарину и поправляю бинты. Как-то не по себе. Интуиция молчит. Не знаю, что предпринимать.
Инга встревожена по-своему. Ей назначили новые лекарства. Она никак не может прочитать на бутылке с раствором название, чтобы как-то определиться со своим внутренне-внешним состоянием. Всё время глаза, прекрасные печальные глаза наполнены ожиданием нескорой скорби проливающейся слезами. Очищения и благодарности.
Может это бессердечно, я рад, что она плачет. Раз плачет, значит, душа чиста.
К моим глазам слёзы дорогу забыли. Они сухи. Они воспалены. Они безжизненны и безразличны. Снисходительность и надменность на ресницах очей. Ничто, ничья чужая боль не заставит их растрогать и поколебать; они уверены в незыблемости своего покоя.
Инга взвинчена. Неустанно истерит и просит, оставьте меня одну. Уверяет, находясь в изоляции от внешнего мира, её внутренний мир обретает полную свободу. Наблюдая за её последними метаморфозами, ловлю себя на довольно неприличной мыслишке: не перешла ли моя прижизненная филантропия в послежизненную мизантропию? Думаю, случись это со мной не впервой, нашёл бы для себя золотую середину и балансировал на ней уверенно, как опытный канатоходец. Являясь в некотором роде для себя пионером в этой области послечеловеческого состояния, то считаю данные мысли вполне закономерным итогом.
А что? Кто даёт мне отчёт в моих поступках? Кто ведёт тщательный учёт добрым деяниям и злым поступкам? Кто решает, какой краской выкрасить день грядущий, для контраста с днём ушедшим? Какой цвет предпочтёт: белый или чёрный? Или в шкале оценочного цвета присутствуют и другие оттенки, тона и полутона, тени, размытые утренним кофе и скреплённые доброй порцией превосходного фруктового мусса? И кто, в конце концов, бросает на чаши весов справедливости гири моего полноправного участия? Кто? Не слышу ответа!..
Знающий деликатно промолчит, серой тенью выскользнув за дверь; не знающий – закроет рот на замок. И только несведущие в своей душевной простоте будут выдвигать стройные и изящные по изощрённости гипотезы, и являть из тайных шкафов корявые скелеты аксиом».
«Что-то со мной творится не то. Смутная тревога нарастает в груди. Не могу усидеть на месте возле себя. То сорвусь с постели, и ну летать по палате, выбивая пыль из ковров старых стен, то свернусь клубочком на краешке кровати и сижу, еле дыша, наблюдая за собой. А со мной творится что-то неладное. Мне душно среди этих кафельных стен. Воздух, пряно пахнущий ароматами лекарств и кастрированным предощущением смерти, аллергенно сжимает лёгкие. Хочется собрать в слюну все эти лишние запахи и выплюнуть за окно. За окно! Вон! Прочь! Отсюда! От меня! Лежащего неподвижно на жесткой кровати, ни пружина не скрипнет, ни застонут ножки. Признаюсь, мне страшно. Очень. Сильное жжение в груди. Оно не прекращается, не уходит. Оно нарастает. Его в груди всё больше и больше. Оно наполняет всего меня. Спрыгиваю с кровати и плюхаюсь со всего размаху на холодные плитки пола, чтобы унять огонь! облегчения нет. Отсутствие боли от удара та же боль. Не физическая, ментальная или астральная, забыл, в каком теле сейчас нахожусь…
Ничком на полу лежать неудобно. Сил нет оторвать голову, нет сил, упереться в пол ладонями и подняться. Дрожь пробегает по
Помогли сайту Реклама Праздники |