Я СМЕРТИ БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ

Медленно поедая салат с мясом, спрашиваю Эмму:
    - Мать, ты-то чё решила рюмаху дёрнуть? От волнения?
    - От него, - поддакнула жена и повторила. – Теперь, Прошенька, за нас, бабушку и дедушку!
    Вздыхаю тяжело, думаю незаметно. От Эммы не укрылось. Выпиваю. «Дедушка… вот, радость, так радость!»
    - Что, не больно рад, муженёк любимый?
    Снова раздаётся звонок. Эмма вскинулась первой. Упредив махом руки моё движение: - Наверно, что-то хотят дети добавить. Забыли…
    «Слушаю… да… А я-то думала…» Это был младшенький. Учится в Питере, на факультете восточного языковедения в университете. Он в детстве с интересом разглядывал каракули-иероглифы японско-китайские.
Пытался копировать. В старших классах, когда полностью сформировался внутренний мир, решил самостоятельно изучить японский. С педагогом, негаданно заблудившимся в нашей глуши, дела пошли бойчее.
   Натурализовавшийся в каком-то поколении китаец Фёдор Никифорович Ко-Син-До всю жизнь отдал армии, служил военным переводчиком; выйдя на пенсию, выбрал Уряжск тем заповедным местом, где встретит с супругой старость и последние дни. Долго сидеть без дела не привык: открыл в Доме Культуры кружок по изучению восточных языков.
   Он и напутственное слово дал сыну, и письмо к декану факультета, объяснил, сослуживец, поможет.
    Да и как было не помочь, коли младшой всё время твердил, какие вы непонятливые, вы только присмотритесь, посмотрите, сколько в иероглифах красоты, гармонии и созвучия линий! Мы с женой ровным счётом ничего не видели. Параллельные палочки перечёркнуты вертикальными. Какая, в лешего, тут гармония и созвучие?! Детишки в подростковой группе также рисуют, не отличить. Сын не обижался, говорил, когда выучусь, докажу вам, что жили вы в сумерках; выведу вас из тьмы на свет!
   Сам он шёл на свет образования семимильными шагами в сапогах скороходах. После первой сессии пригласили в Токио на полугодичное обучение и стажировку; затем – в Китайский Национальный Университет. Легко, с доброй руки Фёдора Никифоровича, пошёл сынок по стезе обучения. На втором курсе сообщил в письме, что начал писать рассказы. Мать в телефонном разговоре упомянула, не по-китайски ли. На что сын серьёзно ответил, что как человек русский, пишет на родном языке, впрочем, как и ругается.
    Помнится, Эмма тогда очень сильно ойкнула, но сын поспешил заверить, ругается он в рамках культурного приличия и этических норм.
    Первый рассказ «Лекарство против морщин» опубликовали в университетской газете, затем его опубликовали в городском альманахе «Питерская осень». Следующие рассылал по журналам, их публиковали, он начал получать авторские; как-то сообщил, чтобы денег больше не высылали, гонораров достаточно, что работает над книгой.
    Именно причиной звонка была она – книга. Не сообщил, о чём она, сказал, прочитаете-де сами, неинтересно будет.
   Жена возбуждённо пересказывала разговор. Сын сообщил следующее: «Скажи папе, отправил книгу по электронке в три российских издательства и два заграничных, публикующих произведения авторов на русском языке». «Угадай, - Эмма состроила серьёзно-шутливую мину, - откуда ответили?» Подумал, изображая глубокий мыслительный процесс, избороздил морщинами лоб, и сказал, что, или Москва, или Питер. А вот нет! Восторжествовала супруга, взор так сиял, казалось, стены прожжет насквозь. Хлопнула звонко в ладоши: - Позвонили сегодня утром из Америки, из издательства, не запомнила названия, и предложили заключить контракт на выпуск книги. Недвусмысленно дали понять, что не прочь увидеть от нашего сына серию из пяти-шести томов!
    Такой радостной свою любимую жёнушку не видел давно. Как алели загадочно её щеки! Как ярко блестели глаза!
    По поводу первой книги поступило предложение из Голливуда, какая-то компания «Фокс», экранизировать книгу, снять фильм, адаптированный для американского зрителя!
   - Вот выпить не грех! – не удержался я.
   Эмма наполняет рюмочки. Снова звонок на домашний телефон. Смотрит на меня. Киваю, бери, более хорошие новости приносишь ты.
   Разговор был коротким.
   С более сияющим, чем в первый раз лицом жена плавно и гордо вплыла в кухню.
   - И? – невольно вырывается у меня.
   - Остановись на счёте «три»!
   - Не понял, - недоумеваю.
   - Младшенький. Сказал, звонили из киностудии «Балтфильм»; предложили снять фильм по книге, договор, гонорар и прочее…
    - Что ответил? – спрашиваю, зная ответ.
    - То, что уже заключил с американской студией. Гонорар миллион долларов несколько больше миллиона рублей.
    Я присвистнул от неожиданности, жена не терпит свиста в доме, свист выносит деньги за порог. Она промолчала, сделала вид, что не услышала. Слишком, ошеломляющая новость была.
     - Миллион долларов! – горю. – Таких денег мне как частному сыщику никогда не заработать.
    Вот за такими крайне приятными семейными мелочами, дело о пропаже галериста отошло на задний план.
    Время пролетело незаметно. Осенние дожди сорвали с деревьев позолоту листьев и стояли они, проступая через сизый утренний туман, наги и сиры. И наступила пора, когда однажды утром я заметил лёгкий белый рой за окном. Торжественный бал Осени с вальсами и мазурками сменился зимними сарабандой, менуэтом и гавотом.
    Как писал точно заметивший классик:

                                                … приближалась
                                              Довольно скучная пора;
                                            Стоял ноябрь уж у двора.

   Последнее дело читать чужие письма и дневники. Складывается ощущение, что подглядываешь за автором в замочную скважину, следишь за ним через узкую щель.
    Согласен с тем, автор тебе совершенно чужой человек и оставил он свои записи уж точно не для того, чтобы кто-то совал в них свой нос и любопытным чтением услаждал свои эстетически бездарные вкусы.
    Нелегко быть читателем. Когда читаешь классиков, некоторые настрочили дневников и мемуаров больше, чем произведений. Лев Толстой аж двести томов написал. Вот где чтение для истинных гурманов с высоко-низменными увлечениями!
    В любом случае, писались ли дневники лично для себя, в стол, или преднамеренно для массового психо-иступлённого чтения, моё мнение не изменится.
   Читаешь их, будто скрывая внутреннюю скромность, подсматриваешь за взрослыми: чем же там они таким, жутко, прямо-таки интересно, весёлым занимаются.
    Даже придумал этому нездоровому интересу термин – читательский вуайеризм.
    Мои размышления прервал звонок.
    - Алло? – слово-пароль доступа к неинтересным интересам.
    - Это я! – радостно провозглашает в трубке голос Гурия. – Ну, что, читал?
    «Не было печали, черти накачали!» - думаю.
    - Нет, - отвечаю степенно, будто со сна. – Вот собирался сегодня приняться.
    - Ну, ты даёшь, Прохор, - обиделся друг.
   - Не я, - игнорирую его обиду и обрубаю всякие сопли на корню. – Прекрасно знаешь мои обстоятельства.
    - Ну, да, ну, да, - виновато заюлил Гурий. – Грешным делом подумал, дела делами…
   - …слова – словами.
   - Ты не справедлив, - как кнутом с оттяжечкой по спине ударил друг, - время идёт, следствие в тупике. Думал, поможешь, оказалось, ошибся.
   - Помогу. – смягчаю тон и продолжаю. – Вот, - шуршу страницами тетради, - слышишь, взял и начинаю читать.
   - Успехов, - без надежды в голосе пожелал Гурий.

                                                ***
   Итак…

                                                ***
                            Пролистывая желтые страницы.
                                 Исписанные часто второпях,
                                 Мне кажется. Былое мне не снится,
                                 Пометки оставляю на полях,
                                 Где можно разместить словесный
                                 Чернилами написанный портрет
                                 Эпох минувших; тех, кого уж
                                 Подавно нет…

                                                ***
   «Дьяк – сколько помню, так обращались ко мне всегда. Друзья во дворе, в школе, затем в художественном училище и на срочной службе на флоте.
    Дьяк – это от первых букв: Дах Яков Казимирович. Не исключаю, поначалу говорили «дяк» (звучало как сокращённое от украинского «дякую» - спасибо), но очень быстро оно трансформировалось в «дьяк» путём смягчения твёрдого звука «д» в мягкий – «дь».
   Так что, к канцелярским служкам мое прозвище не имело отношения. Просто – Дьяк.
   Так и шел по жизни Дьяком.
   Мама всегда называла ласково и нежно – Яша или Яшенька, независимо от возраста. «Яшенька, твои любимые варенички с вишенками готовы» или, например, «Яшенька, что ж ты до сих пор в постели нежишься? Подъём, не то в школу опоздаешь!»
    Папа, наоборот, был строг и в вопросах воспитания и обращения. «Яков, - говорил он, - немедленно садись за уроки». А мне в это время безумно хотелось к друзьям на улицу, и я начинал выдумывать сотни причин, чтобы пойти играть с друзьями; доходило до того, что клялся-божился, что обязательно вечером возьмусь за карандаш, кисти, краски и так далее…
   Врал с одной целью, вырваться из тесных стен квартиры на вольные просторы улицы. На папу это не действовало. «За кисти, говоришь, за краски возьмёшься? – недоверчиво переспрашивал он и усмехался. – Ну, ну! Посмотрим».  Клал на стол карандаши и бумагу, ставил гипсовый куб или вазу. Вот, говорит, сделай пару эскизов и свободен. «Пап, - начинаю ходить вокруг да около, - а тени, полутени, полутона – это обязательно выписать или графический рисунок и всё, достаточно?» Тут он веско осаживает меня: хочешь к друзьям – не медли, за карандаши. Полутона, светотень – на твоё усмотрение. Чтобы выглядело правдоподобно.
    Делать было нечего, и чистый лист бумаги был тяжелее всяких железных оков и самым глубоким Рубиконом.
   Я выводил грани куба. Отображал его в пространственном стереометрическом изображении. Делал быстро. Как-то раз подслушал разговор родителей, где папа очень довольным голосом, и с лёгкой, тёплой бархотцой в тембре сказал, что у Якова врождённая моторика художника, чувствует линию, предмет, перспективу.
    Папа в итоге очень долго и пристально рассматривал моё художество и отпускал к друзьям.
    Мама часто вступалась за меня. Говорила папе, ну, что ты пристал к сыну, пиши, да пиши! Пусть набегается, наиграется, а уж потом сядет за мольберт. Папа всегда, молча, выслушивал её доводы и контраргументировал  одним и тем же: - Пойми, стараюсь не для себя. Как личность я состоялся. На срочной мне помогло моё увлечение живописью. Поможет и ему. Увидишь!
   Через много лет я убедился в правоте его слов. И был очень благодарен ему, что он тратил свои силы и нервы, вбивал в меня любовь к труду, усидчивости и искусству.
   Переходя из класса в класс, всё больше сам, без отцовского напоминания брался за рисование. Изображал домашнего кота Мурзика, спящего или играющего с клубком ниток; уличных дворняг, машины, людей. Папа одобрял моё рвение, но аккуратно останавливал, когда я просил его начать процесс обучения написания портретов. «Успеешь, сын, - говорил папа. – Всему своё время. Продолжай набивать руку, рисуй животных, деревья, дома, облака, природу. Делай копии иллюстраций из «Огонька» Дерзай!»
   И только когда я перешёл в восьмой класс, после того, как провёл летов пионерском лагере все три заезда, папа и мама с торжественно сияющими лицами сообщили, что меня ожидает сюрприз; первого