Я СМЕРТИ БОЛЬШЕ НЕ БОЮСЬ

сентября, после первого звонка, дома мне его вручат.
   Ох, не можете представить моё волнение! Что я только не передумал об ожидающем своего часа сюрпризе. В то далёкое время было мало разных вещей, могущих как-то удивить – всякой мелочи был рад. А ведь, глядя на других, хотелось и велосипед, и мопед, даже мотоцикл «Ковровец». О таком чуде как «Ява» или «Чезет» мечтать приходилось. А она была запредельная.
    Встреча с друзьями в школе первого сентября оттеснила немного мысли о родительском сюрпризе. Перед торжественным построением на площади возле центрального входа в школу царила суета; в воздухе висел невообразимый гам от разговоров и аромат от букетов цветов. Я ничем не отличался от остальных, также перебивая друзей, быстро тататорил, выплёскивая новости пулями со скоростью пулемёта, отчаянно жестикулировал, дополняя отсутствие слов эмоциями, глотал окончания слов рикошетом. Все старались выложить сжато информацию, но в развёрнутом подробном виде с уточнением деталей. Будто больше на горизонте не маячили длинные учебные недели.
    После торжественной речи директора школы, ученики разошлись по классам в сопровождении классных руководителей.
    Радостного писку и задорного визгу от первоклашек было столько, что, казалось, лопнут перепонки и взорвутся уши от этой ударной звуковой атаки.
    Я смотрел на них, весёлых и гомонящих, и думал, неужели и сам был таким когда-то?
    Классная после ленинского урока провела первое в новом учебном году собрание, как она сказала, и очень надеется, не последнее; кратко поздравила всех учеников с началом учёбы, под конец сообщила, что как заведено, первые две недели сентября будем помогать подшефным колхозам с уборкой овощей. Ура! Долго звучало в классе. И во всей школе. Ещё бы, две недели отдыха и свободы от зубрёжки уроков, диктантов, контрольных и лабораторных работ! Ура! Ликовали сердца. Ура! Ликовали души.
    С друзьями в парке покатались на карусели, лодочках. Потом просто сидели на лавочках в густой тени аллей от ёлок и старых клёнов, молча, наблюдали за солнечными лучами, в которых золотисто блестели пылинки, дышали воздухом, полным осенних ненастий, смотрели на окружающий мир, готовый перейти от летних каникул к осенним заботам.
    Дома ждал праздничный ужин.
    Мама приготовила салаты, испекла и нафаршировала блины, состряпала пироги с картофелем, капустой. Натушила мяса, отварила картофель. На столе помимо кушаний в салатниках, тарелок с фужерами, стояли водка и шампанское.
    Папа налил мне полфужера вина; весёлые пузырьки, вырвались на свободу и быстро заструились по стенкам бокала. Спрашиваю, с чего бы это, сегодня не день рождения, не новый год. Только по этим датам папа наливал мне шампанское; помню до сих пор тот праздничный вкус игристого вина, полусладкое «Советское Шампанское» Артёмовского ЛВЗ. Приятное послевкусие и едва дурманящий хмель в голове.
     Папа кашлянул в кулак, взял свой бокал, поднялся; переглянулся с мамой многозначительно и произносит:
    - Яков, сынок! Ты взрослеешь, становишься умнее, в тебе открываются способности, к которым лежит твоя душа. Не скрою, они раскрываются не без моей помощи. Но на то мы с мамой и родители, чтобы направить своё дитя по нужному, правильному  руслу. – Здесь он остановился, почесал нос. – Ушёл, что-то в сторону. Так вот, мы с мамой решили сделать тебе подарок. Мать! Неси!
   Мама вышла, папа следом. Я смотрел и ждал сюрприза. И он оказался действительно им: вошла мама, держа в руках набор голландских колонковых кистей фирмы «Рембрандт», следом – папа. Он держал за широкий брезентовый ремень большой новый мольберт.
    - Сынок, - волнуясь, произнесла мама, - это тебе от нас!
    От радости я расплакался; не удержалась мама и её глаза увлажнились. Папа делово раскрыл ножки, выдвинул на нужную длину, закрепил винтами, поставил на пол, проверил устойчивость. Открыл крышку. Внутри лежали новые свинцовые тюбики с краской, красивые, с этикетками под цвет краски, с названьями, от которых шла кругом голова: Берлинская лазурь, индиго синяя, белила свинцовые, ультрамарин, жжёная кость… чистая палитра притягательно блестела  лаковым покрытием, маленькая пластмассовая чашечка для масла, фляжечки жестяные с олифой и растворителем. Боже, как удивительно пахли краски!
   - Ну, что вы расплакались, - как-то осуждающе произносит папа. – Радоваться надо, Яша! Мать! – вздыхает глубоко, - я о таком подарке в детстве только мечтать мог…
   Я не дал ему договорить. Бросился на шею. Расцеловал. Затем поцеловал маму. Поблагодарил их.
   Нет! несомненно, мольберт, новый с красками очень-очень дефицитными голландскими кистями – это не просто подарок! Это нечто большее. Рядом с ним и близко не стояли ни велосипед, ни мопед, ни «Ява» с «Чезет».
   Набор кистей сохранил не тронутыми до сих пор; ни разу ими не пользовался – подарок! А вот мольберт испытал на себе все мои творческие муки, разочарования и успехи.
   Когда после ужина мама подала чай и торт, папа сказал тихо, но, как я догадался, чтобы слышала мама, что мольберт можно использовать ещё и в несколько ином творческом качестве. Мама улыбнулась, шутя, погрозила пальцем, мол, знаю я твоё другое творческое применение. Папа улыбнулся в ответ и многозначительно промолчал, мигнув мне заговорщицки глазом.
    Способ эксплуатации мольберта не как предмета для творческого начала, а как ларец для хранения вдохновения был отрыт довольно скоро. На первом курсе учёбы в Донецком художественном училище имени Тараса Шевченко».

   «Не уколет грудь бумаги острие пера… - доносился из приёмника приглушённый узнаваемый голос шансонье.
   А я только тем и занимаюсь, что тычу, тычу, тычу … кромсаю, рву белоснежную девственную грудь листа, оставляя расплывчатые капли-кляксы безумно пролитой крови.
    Пишу эти строки, понимаю, не то, что хочу сказать. Мысли путаются, как водоросли в морской воде. Но и вымарывать их и переписывать не собираюсь. Пусть будет, как есть, как бог на душу положил. Пишу большей частью для себя, не рассчитываю на обширную читательскую аудиторию. Просто это сейчас для меня отдушина, чтобы выговориться. Или – выписаться. До самой крайней крайности. До упора, чтобы дальше не было куда идти. Упереться лбом-взглядом, стоять, ни о чём не думать, что дальше? Взгляд устремлён в никуда. Будто находишься в подвешенном состоянии в невесомости. Висишь, и любое движение тебе не стоит больших усилий. Точно также и мысли. Без усилий растекаются в пространстве, как широкая могучая река затем распадается на протоки, ручейки и в итоге, рассыпается на мелкие атомы, соединяясь в одно единое со всем окружающим.
    Кривить душой не буду, вёл и прежде дневники. И с пренебрежением относился к эпистолярному жанру. Письма писать со службы домой было сущей мукой. Перерывы между ними составляли месяц, иногда – три. Тогда меня вызывали к замполиту. Он делал внушение. Вербальное. Лекция растягивалась на два-три академических часа без перерыва на перекур. Любил наш капвторанг Владимир Сергеевич дискуссии вести, диалоги, которые заканчивались его продолжительными монологами.
    Слушать его, скажу прямо, просто одно удовольствие! Начитанный, образованный дядька. Служить на флот пришёл после филфака, где ему пророчили прекраснейшее будущее, аспирантуру, кафедру и прочие блага. Но он вдруг после пяти лет обучения почувствовал тягу к морю, решил пойти по стопам отца и деда. Мужчиной в семье, не считая отца, он был один. Остальные сёстры. Может, это и было причиной не прерывать династию военных моряков.
     Это он рассказывал мне лично, когда я занимался оформлением Ленинской комнаты. Пребывая в отличном расположении духа, он наливал кофе себе и мне. Затем капал себе пару капель коньяку «Нистру». Смотрел на меня, вздохнув, добавлял и в мою чашку коньяк. При этом всегда говорил, сейчас он совершает должностное преступление. Нельзя пить офицеру с матросом спиртное совместно. Однако, спешил добавить, что мы, как люди творческие, понимаем друг друга и что эта тайна должна ею остаться до моего дембеля.
    Если я себя стопроцентно относил к творческой личности, то, с какого бока к творчеству имел отношение Владимир Сергеевич, не вполне понимал. Но категорически с ним соглашался. Благоразумие заключается не в болтовне, а в молчании и в соблюдении определённых правил ритуала. И  если уж тебя допустили в узкий круг приближённых, нужно было их безукоснительно соблюдать.
   Так вот, писал дневники всегда. Брал обычные разлинованные школьные тетради и писал. Никогда не ставил дату, месяц, год. Вносил в дневник мысли, размышления; пытался как-то реализовать своё Ego через литературу, когда не было возможности взяться за кисть; это было, правда, очень редко. Как оформителя, меня в части ценили. Во всех трёх подразделениях, разбросанных на двести-триста километров, нужно было писать плакаты, лозунги, стенгазеты, последние всегда занимали первые места на всяких мероприятиях. Например, в соцсоревновании между взводами, ротами, между ведомственными частями.
   Писать вербальные экзерсисы времени практически не было по такой простой причине. А уж если брался, за один присест исписывал средним почерком три листа подряд.
   Когда тетради заканчивались, уничтожал. Часто сжигал. Или рвал на мелкие кусочки и выбрасывал в разные урны. Причина этого проста: часть, где служил, была секретная; запрещалось иметь фотоаппараты, сниматься, вести личные записи; письма домой подвергались перлюстрации. Мне родители ни разу не писали, что приходили письма с вымаранными черными чернилами строками.
   В связи с этим вспомнился один показательный случай.
   Служил со мной одного призыва паренёк с Алтая, Юзбашев Алтын. Невысокий, худой, нескладный. Лицо-тарелка, плоское; широкий приплюснутый нос, широкие скулы; растительности на лице ноль, даже брови были редки, да короткий чёрный ёжик волос.
    За природной непригодностью к какому-либо военному делу, зачем такого на флот взяли, сокрушался начальник объекта с начальником АХЧ, без слёз на него смотреть нельзя. Определили Алтына на хоздвор, заведовать коровами, свиньями и птицей. В общем, заниматься тем же, что и дома в деревне.
    Отличительной способностью Алтына было стремление к прекрасному. Если пел свои народные песни, умолкали и переставали нестись куры, прекращали хрюкать свиньи и коровы не жевали траву. Письма писал домой каждый день. Почтальон всегда удивлялся, зачем ему цветные карандаши и фломастеры. Какая в них нужда. Тяги за Алтыном к рисованию не замечали. Узнали совершенно случайно. Дело было так.
    Вскрыли в секретке письмо Юзбашева и офанарели. Во-первых, письмо написано цветными карандашами. Не слово – цвет, а – буква; во-вторых, дикая смесь из русских и казахских слов; и, наконец, вдвое больше офицеры и мичманы офигели, когда с большим трудом прочитали письмо.
    Срочное построение после завтрака, явление из ряда вон выходящее.
    Личный состав объекта, матросы и старшины, также мичманы и офицеры, свободные от несения вахты и дежурств выстроились на плацу.
    Перешептываясь в строю, недоумевали, что стряслось такое, из-за чего такая суета и нервозность.
    Судорожно