что я говорил! А!
Гурий дал другу выложить в «яблочко» весь имеющийся арсенал восклицаний, трезво и рассудительно произнёс:
- Проша, ты говорил он к тебе приходил. Не перебивай! – с нажимом попросил Гурий. – Как у нас любят говорить: - А вот с этого места подробнее…»
«Встреча с Машей прошла не бесследно. Её слова о «прекрасном милом мальчике, нашем сыне, который может остаться сиротой» подлили масла в огонь почти затухшего костра болезни. Раскраснелись, зардели уголья, и вспыхнуло пламя. И полетели искры! Невесомой, сизо-бирюзовой птицей поднялся Яков над суетным миром. И было ему так легко и приятно. Остались внизу тревога и волнение; остались позади тяжёлые минуты бренной жизни…
Знакомым голосом произнесённые слова царапнули, оставив рваные следы, синий хрусталь небосвода:
- Ну, ты, Дьяк, даёшь!
Туман наваждения рассеялся. Мир приобрёл чёткие очертания. Взъерошенный, всклокоченный, в несуразно-маленьком застирано-белом халатике на могучих плечах стоит глыба Тристан. Поодаль на стульчике, скукожившись как дряблый апельсин, с пакетом фруктов – с трудом фокусируя зрение – Яков различает Флориана. Вяло машет рукой в знак приветствия: - Тристан… Флориан… всё в порядке. Тристан плюхается на кровать, она стонет изнеженной балериной под его весом.
- Дьяк, тебя по-хорошему просили, будет плохо – звони, или…
- Где девушка… Маша? – перебивает друга Яков.
Со своего места возмущается Флориан.
- Нет, вы только посмотрите, какое кощунство, ему ещё и девушку подавай! Хорош гусь!
Дьяк, сделав неудачную попытку приподняться на локтях, падает назад.
- Маша… мы с ней беседовали… жена водителя.
Тристан пощёлкал пальцами возле лица Якова, описав рукой полукруг.
- Маша, Глаша… Дьяк, ты свалился мешком посреди тротуара, едва не сбив с ног старушку…
Флориан поддакнул, по-птичьи приподнявшись на стуле:
- Ага, Дьяк!
Тристан поправил куцый халатик, постоянно соскальзывающий с плеч.
- Скажи ей спасибо. Оказалась бывшей медичкой; сразу сообразила, куда ветер дует: расстегнула ворот, сбрызнула лицо водичкой…
Яков пошутил, усмехнувшись:
- Лучше б водочкой…
Тристан не разделили его юмора, и чуть не раздавил взглядом:
- В задний проход клизмочкой.
Дьяк часто моргнул и снова спросил о Маше. Сказал, она была в драных джинсах, волосы повязаны косынкой… Тристан заверил Дьяка, мамой клянусь, никакой девушки рядом не было. Но в разговор вступает Флориан, не решаясь сойти со своего места, мол, старушка-то ведь что-то говорила, будто Дьяк хватанул её за грудки пятернёй и, ну, пытать… на минуту задумался, затем воскликнул, а, вспомнил, она сказала следующее: - Спросите у вашего бога, просил ли я его о таком испытании.
Яков покраснел от натуги, лицо покрылось пунцовыми пятнами, закашлялся, и сипло произнёс, опершись на руки:
- Чёрт!.. не пригрезилось же это?!
Вопреки настояниям друзей полежать ещё немного дома, Яков вернулся к работе. В кабинете на молчаливые вопросы друзей ответил шутя: - Нам солнца не надо, нам партия светит, нам хлеба не надо – работу давай!
Ежедневная занятость и загруженность отвлекали его от навязчивых серых мыслей. Думы приобрели ровное спокойное сияние и в этом чистом свете плавно плыли по реке жизни.
Яков снова взялся за кисти.
Вечером писал этюды на балконе. Как ему казалось, особенно удачно получались закаты, то пылающие ярко-малиновыми зарницами, то погружённые в мрачно-фиолетовую задумчивость с тонкой золотой нитью горизонта и город, оккупируемый молочно-лиловой мглистостью сумерек, разбавленных жидким жёлтым киселём фонарей. Яков снова почувствовал тягу и вкус к жизни. Осторожно, словно ступая по тонкому льду, готовому вот-вот провалиться под ногами в безымянную бездну, маленькими дозами начал пить водку; рюмку под солёный огурец перед обедом и стопочку под жирную алюторскую сельдь с лучком и маслицем на ужин. Не видя никакого смысла в дальнейшем сохранении здоровья, вернулся к курению. Осознанно. «В трезвом уме и неразбавленной памяти», как однажды ответил на вопрос, почему снова закурил. Снова любимый «Беломор» стопками лежал на всех плоскостях в квартире в зоне свободного доступа: на столе на кухне, на полках шкафчиков между посудой, в прихожей на трюмо, в зале на журнальном столике, возле телевизора, на широких деревянных подлокотниках кресел и дивана, в спальне на тумбочке возле ночника. Расставил повсюду бережно вымытые Жанной, обёрнутые бумагой, в пору расставания с вредной привычкой, хрустальные, массивные, как желание выкурить не спеша папиросу под рюмку коньяку. Пепельницы; две из них были особенные: одна вырезана из плода кокосового ореха, давнишний подарок тестя в первый год совместной жизни с Ксенией ко дню рождения, и грубо вырезанную в форме головы льва с усечённым черепом, то ли из дуба, то ли из бука.
Помимо закатов полюбил Яков рассветы. За их невысказанную, невыплаканную грусть, которую словами не облечёшь, как в одежды, порой пронзительно наполненные радостью грядущего дня или тяжело насыщенные грозовыми предчувствиями.
Просыпался Яков рано, в пятом часу утра. До петухов. Выходил на балкон, курил и любовался видами спящего города, в своих откровенно вещих снах ждущего пробуждения.
В один такой утренний, туманный час, когда солнце лучами-кнутами разгоняло туманы-сновидения, его озарила идея написать серию картин, где одно и то же место города будет показано в разных реалиях: на закате и рассвете, в дождь и в погожий день, в морозный чистый солнечный полдень и в вечерние снежно-вьюжные сумерки.
В моменты работы Яков чадил немилосердно; папироса не вынималась изо рта, частенько прикуривал новую от тлеющего огонька старой, не отвлекаясь от картины. Курил вдохновенно, с упоением, так, как, наверное, любят женщину в первые очаровательные дни, ошеломившие осознанием пробуждения этого замечательного чувства, внезапностью его прихода.
Курение его побуждало творить; хотя изредка едкая серая струйка острым копьецом ехидно колола в нежный щит глаза и тогда из него тотчас текла чистая благородная слеза. Якову казалось, его организм бесконечно соскучился за терпким, едким вкусом табака, пребывая все время отказа от курения в тоскующем режиме ожидания. Возвращения, пока ещё не пройдена точка невозврата. Жадно, трепетно сжимались лёгкие под решительным тараном дыма и как радостно пели они, звуча на все лады – глиссандо, форшлагами и трелью – выпуская его наружу.
Для себя Яков уяснил следующее: процесс творчества невообразим без самоотдачи и самопожертвования; нельзя в угоду мимолетным веяниям модных течений и направлений, чувствам и желаниям рыть ямки на и без того изобилующем скрытыми неровностями трудном творческом пути. «Для чего щадить себя, для кого сохранять свежесть? Если уж отдавать себя, то по-полному вкусив той радости от жизни, к которой тянулась душа».
Пых-пых, дымит папироска; пых-пых, трещит табачок; пых-пых, алеет уголёк! Невелика гильза папиросы, а сколько приятных воспоминаний иногда извлекается из памяти…
Первый неумелый поцелуй. Сухость губ Жанны, слегка напряжённых и горячих. «Так ты меня любишь, что ли?» – удивляется искренне она, уворачиваясь от поцелуев, крутя головой то вправо, то влево. «Да!» – шепчет Яков, поймав губами мочку уха и легонько посасывая её губами. «Отпусти, щекотно! – шепчет она, но не пытается прекратить ласки Яши. – Точно любишь?» он покрывает частыми поцелуями её шею, в рот настойчиво лезет густая рожь волос, пахнущих летом. «Люблю!»
Чёткий, размеренный, поставленный как у артиста голос Целестины Богуславовны с неизменными возрастными модуляциями:
- Яшенька, вы мне, безусловно, нравитесь. Говорю вам от чистого сердца, но у вас с Яночкой нет совместного будущего; у вас одна дорога, но у каждого своё направление. Они не пересекутся никогда; допускаю, вы однажды случайно встретитесь… Życie jest nieprzewidywalne, dzieci1.
Свет маленького ночника разогнал темноту по углам комнаты, наполненным лохматым мраком. Ксения облокотилась на локоть, подставила грудь для поцелуев Яши, поводя головой из стороны в сторону, щекоча кончиками волос лицо.
- Яша, я согласна стать твоей женой!
Он прекращает целовать нежную, ароматную упругую грудь и шепчет, подняв голову к её ушку:
- Только что подумал об этом.
Ксения закрывает его рот страстным поцелуем.
- Как это прекрасно, ты не поверишь, читать твои мысли!
Я понимаю, стараясь успокоить меня, папа в первую очередь успокаивает себя сам, делает вид, верит словам и невзначай отводит взгляд. Сынок, Жанна готовится к поступлению в медицинский. Занятия с репетитором, ну, сам понимаешь, занятость сильная. Мама приходит на выручку. Сыночек, очень долго учить присягу наизусть? Тяжело запомнить азбуку Морзе? Там ведь столько точек и тире! – восхищается неподдельно она. Мам, говорю я,
1 Жизнь непредсказуема, дети.
глядя на неё с любовью, всего два знака: точка и тире, дальше их комбинация. Да! не перестаёт удивляться мама, а я и не догадалась сразу и дёргает папу за рукав, мол, чего стоишь как пень, скажи хоть слово. Это не ускользает от меня; вижу, отцу тяжело даётся и то и другое. И уже сам приходу родителям на помощь, сетую, что в такой праздничный день, тем более они путь проделали не близкий, в город выйти не удалось. Папа оживился, служба есть служба, сынок, армия и флот не санаторий, кузница духа для юношей на стадии становления мужчинами. На следующий день они уехали.
Яну заметил издалека. Она слегка прибавила в теле, симпатично смотрелись округлые бёдра, увеличилась с возрастом грудь, крася фигуру своей формой, только взгляд её стал какой-то более внимательный или вдумчивый, что ли. Это сразу бросилось в глаза. Дыхание участилось; всплыл в памяти Пинск, концерт в музыкальном училище, симфониона с Полонезом «Прощание с Родиной» Михаила Огинского. Пирожки и настойки Целестины Богуславовны.
Видимо, очень пристально я рассматривал Яну. Она заметила пристальный интерес во взгляде, посмотрела в мою сторону, скользнула по мне и повела взглядом дальше, не ощутив во мне предмет интереса. И вот собрался уходить, не узнала, что поделать, самому подойти к Яне духу не хватило, как снова ловлю на себе её заинтересованный взгляд. Она улыбается приветливо, кивает логовой – оборачиваюсь, мало ли кто стоит за моей спиной, берёт под локоть высокого мужчину с густой копной черно-смоляных волос, со строгой осанкой, что-то говорит ему на ухо, кося на меня взглядом. Тот её выслушал, кивнул головой, остался стоять с группой польских деятелей искусства, некоторых знал и был знаком.
Не переставая улыбаться, медленно ступая по мрамору выставочного зала, Яна подошла ко мне, протянула руку.
- Здравствуй, Яша! – сказала просто, без предисловий. – Прости, сразу не признала. Нет, – поправилась она. – Узнала, но не поверила, что это ты.
- Как видишь – я!
- Какими судьбами, Яша?
- Получил приглашение от министерства Культуры Польши. В экспозиции галереи представлено несколько моих работ.
- Яшенька, - Яна погладила меня по щеке, глаза увлажнились, одна малюсенькая-премалюсенькая слезиночка покатилась из уголка глаза. –
