тот должен слышать, время, / Как твой корабль ко дну идёт». «Мы будем помнить и в летейской стуже, / Что десяти небес нам стоила земля».
Если он так высказывался о Февральской революции, чего же от него ожидать большевикам, которые поначалу и Горького не волне устраивали? Разумеется, никакого восторга, который приписывает ему Д.Быков, Мандельштам здесь не проявил. В ноябре 1917 года он писал: «Когда октябрьский нам готовил временщик / Ярмо насилия и злобы, / И ощетинился убийца -броневик / И пулемётчик низколобый, - / Керенского распять! – потребовал солдат, / И злая чернь рукоплескала: / Нам сердце на штыки позволил взять Пилат. / И сердце биться перестало!» «И если для других восторженный народ / Венки свивает золотые – / Благословить тебя в далёкий ад сойдёт / Стопою лёгкою Россия». 5 Достаточно красноречиво в этом отношении упомянутое стихотворение «Восславим, братья». И соответствующие стихи сборника «TRISTIA». «Здесь царствует не Афина, а Прозерпина» («В Петрополе прозрачном мы умрём», 1918; Прозерпина – царица в царстве мёртвых; Афина – покровительница афинского народа, символ мудрости и процветания). «Природа – тот же Рим и отразилась в нём. / Мы видим образы его гражданской мощи / В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, / На форуме полей и в колоннаде рощи. / Природа тот же Рим, и, кажется, опять / Нам незачем богов напрасно беспокоить, - / Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, / Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить» (ноябрь 1917). «Мы сходим медленно с ума» («Когда на площадях», конец 1917); «Твой брат, Петрополь, умирает» («На страшной высоте», март 1918); «Солнце ночное хоронит возбуждённая играми чернь» («Когда в тёплой ночи!», май 1918, Москва). «Нашей жизни скудная основа, / Куда как беден радости язык!» «TRISTIA», 1918); «Словно тёмную воду я пью помутившийся воздух: … Вчерашнее солнце на чёрных носилках несут» («Сёстры – тяжесть и нежность», март 1920, Коктебель). В стихотворении «Веницейской жизни» (1920) он достаточно прозрачно и сочувственно сопоставляет врангелевский Крым с пышной венецианской республикой. Но, к сожалению, «всё проходит. Истина темна». «В Петербурге мы сойдёмся снова, / Словно солнце мы похоронили в нём» (25 ноября 1920). И там же: «Дикой кошкой горбится столица, / На мосту патруль стоит». «Не превозмочь в дремучей жизни страха» («Возьми на радость», март 1920).
«Пусть имена цветущих городов / Ласкают слух значительностью бренной. / Не город Рим живёт среди веков, / А место человека во вселенной. / Им овладеть пытаются цари, / Священники оправдывают войны, / И без него презрения достойны, / Как жалкий сор, дома и алтари» (ноябрь 1917).
Так выглядит акафист, который пропел в своём сборнике Мандельштам (по утверждению Д.Быкова) Русской революции и царству Христа, якобы установившемуся в её результате.
3. МАРИНА ЦВЕТАЕВА
В чём никак не откажешь Д.Быкову, так это – в оригинальности подхода к теме: всё свежо, необычайно, но не в ущерб же прочим достоинствам сочинения!
Так и на этот раз. Нас интересует, что думала, и что писала Цветаева о Русской революции? У Цветаевой есть два сборника этой поры: «Вёрсты», в которых нет ни слова о революции (чистая лирика) и «Лебединый стан», целиком посвящённый непосредственно революции. Как поступил бы в этой ситуации примитивно мыслящий человек, вроде меня: отложил бы с благодарностью «Вёрсты» до другого случая и погрузился бы в «Лебединый стан». Но не таков Д.Быков! Ни за что не догадаетесь, как действует он: сделал вид, что никакого «Лебединого стана» не существует и заявил, что Цветаева в «Вёрстах» воспевает Русскую революцию, как «пришествие Христа!!!» Как говорится, хоть стой, хоть падай!
Но, может быть Д.Быков, не читавший ни «Вёрст», ни «Лебединого стана», каким-то сверхъестественным образом правильно угадал отношение Цветаевой к революции? Чего только не бывает на свете! Обратимся, поэтому, к «Лебединому стану» (как говорил А.Платонов в эссе «О любви»: «стыдно жить без истины»). Это замечательная книга, она не только высокохудожественна, но вдобавок это удивительный поэтический дневник, тщательно и детально датированный. Кстати, в отличие от «Вёрст» - стихов 1917 – 1918 годов, «Лебединый стан» охватывает чуть ли не весь обсуждаемый Д.Быковым период – от 2 марта 1917 года (!) до января 1921 года.
Как и Мандельштам, Цветаева совсем не разделяет общего восторга от Февральской революции. Уже 2 марта 1917 года она пишет: «Проходят … / Революционные войска. / Ох ты барская, ты царская моя тоска! / Нет лиц у них и нет имён, / - Песен нету!» («Над церковкой – голубые облака»). А 26 мая: «- Свобода! – Гулящая девка / На шалой солдатской груди!» («Из строгого, стройного храма /Ты вышла на визг площадей»). Вспоминает: «Свобода! – Прекрасная Дама / Маркизов и русских князей» (Это напоминает истошные вопли «Свобода!» дикаря Калибана из «Бури», накушавшегося хересу).
Писала, как и Мандельштам, о безначалии, о жертвах тлеющих уже очагов грядущей Гражданской войны («Юнкерам, убитым в Нижнем», 17 июля 1917 года), о большевистском перевороте в Феодосии, тогда даже птицы летали пьяные (конец октября 1917 года): такое вот, изволите ли видеть, «пришествие Христа»! Несколько позже о том же: «Графские вина пейте из луж! / Единодержавцы штыков и душ!» («Кровных коней запрягайте в дровни!», 22 марта 1918; Цветаева игнорирует большевистское летоисчисление, так что по-современному это 4 апреля; в дальнейшем сохраняю всю датировку по старому стилю, так, как у неё).
«Рыжим татарином рыщет вольность … Над пепелищем рёв застольный / Беглых солдат и неверных жён» («Трудно и чудно – верность до гроба!», 11 апреля 1918 года).
В 1918 году большевики, несмотря на протесты патриарха Тихона, запретили верующим вход в Кремль, в кремлёвские соборы на Пасху. Цветаева пишет: «Запрета нет на крылья! / И потому запрета нет на Кремль! («О самозванцев жалкие усилья!», апрель 1918).
«Андрей Шенье взошёл на эшафот / А я живу – и это страшный грех. / Есть времена железные для всех, / И не певец, кто в порохе - поёт … Есть времена, где солнце – смертный грех. / Не человек, кто в наши дни живёт» («Андрей Шенье», 17 апреля 1918).
«Коли в землю солдаты всадили штык … Коли Бог под ударом глух и нем … Коль на Пасху народ не пустили в Кремль … Солнце красное в полночь всходить должно» (апрель 1918).
«Как слабый луч сквозь чёрный морок адов» («Блоку», 9 мая 1920).
«Родоначальник – ты – Советов … Родоначальник – ты – развалин … На Интернационал – за терем! За Софью – на Петра!» («Петру», август 1920). «Как будто сама я была офицером / В Октябрьские смертные дни» («Есть в стане моём офицерская прямость», сентябрь 1920). Красные командиры думали, что это про них, и очень любили эти стихи.
«Я на красной Руси / Зажилась – вознеси!» («Об ушедших – отошедших», октябрь 1920). К этому стихотворению близок по смыслу диалог с поэтессой Адалис примерно в то же время («Герой труда»): удивлённая Адалис спрашивает Цветаеву, что она делает в темноте, без света? «– Жду. – Когда зажжётся? – Когда большевики уйдут».
Многие из подобных, острых стихов читала с вызовом в красной аудитории.
В эмиграции Цветаева писала поэму о царской семье в Сибири, о её гибели. Написала поэму «Перекоп» по дневникам С.Эфрона – о том, как войска Врангеля в июне 1920 года прорвались из Крыма к Днепру. Создала прекрасную поэму «Крысолов», где крысы вспоминают, как брали Перекоп (но уже – в ноябре того же 1920 года) и говорят на языке газеты «Правда».
В 1938 году Цветаева, отправляясь в СССР и понимая, что везти в СССР такие вещи невозможно, оставила «Лебединый стан» и другие опасные тексты в библиотеке Базеля. В 1958 году Г.П.Струве издал «Лебединый стан» в Мюнхене. «Крысолов» ходил по Москве. Ярополк Семёнов наизусть читал его, в том числе – в присутствии Цветаевой. Эти «деяния» отражены в числе других «преступлений» в его деле (О.Рубинчик / Звезда, 2012, № 11, стр. 135).
4. АННА АХМАТОВА
Ахматова в представлении Д.Быкова – типичный «советский» писатель, иначе не стал бы он именно с неё начинать разговор о советской литературе, о советских писателях: ей в книге предшествуют лишь Горький с Луначарским, но они как бы на особом счету. Д.Быков пишет (стр. 42): «На раннем своём этапе советская власть далеко не опиралась на традиционные фольклорные установки, весьма резко отбрасывала “коренное”, “национальное”, почвенническая ориентация появилась только в тридцатые. Эстетически Ахматова - явление русское, а не советское, и подлинная всенародная слава началась, когда советское уже побеждается и поглощается русским, архаическим, “консервативно – монументальным”». Договорились, советский писатель это тот, кто не советский, по крайней мере, начиная с 30-х годов. 7 Но, что же, всё-таки, происходило во время революции? То, как поэты воспевали революцию – «пришествие Христа», осталось обсудить применительно к Анне Ахматовой.
*
Воспевает ли Ахматова революцию в сборнике «ANNO DOMINI», как «пришествие Христа»? 8 Название сборника «Благословенные года» может, действительно, сбить с толку. Но вся суть – в содержании сборника. Он существует в двух вариантах: «Петрополиса», 1921 – 1922 и берлинском 1923 года. Берлинскому изданию Ахматова предпослала строчку из Тютчева: «В те баснословные года». «Баснословные» здесь означают – далёкие, неправдоподобно прекрасные. В этом стихотворении «Я знал её ещё тогда» Тютчев говорит о том, что помнит эту даму ещё в те далёкие годы, когда она была ребёнком, и женщина в ней только просыпалась. Точно так и у Ахматовой. В определённой мере о прошлом говорится и в первых двух стихотворениях берлинского сборника: «Согражданам» и «Видел я тот венец златокованный», но третье стихотворение «Бежецк» уже до краёв наполнено именно указанным содержанием «баснословных лет». Похоронив замученного большевиками Блока, оплакав расстрелянного Гумилёва, она приезжает в конце декабря к матери Гумилёва и своему с Гумилёвым сыну Лёве. Ей страшно вспоминать, что были годы её с Гумилёвым счастья, она остерегается погружаться в эти воспоминания, чтобы сохранить силы, выстоять. Близки к этому по смыслу многие стихи сборника, в нём немало стихов 1915, 1914, есть даже и 1913 года. Прекрасная «Колыбельная» 1915 года – по случаю награждения Гумилёва георгиевским крестом. «Спи, мой тихий, спи, мой мальчик, / Я дурная мать. / Долетают редко вести / К нашему крыльцу, / Подарили крестик белый / Твоему отцу. / Было горе, будет горе, / Горю нет конца. / Да хранит святой Георгий / Твоего отца!»
А революция присутствует лишь страшным, отвратительным фоном, как угроза, как источник всякого зла, какое уж там «царство Христа»?!
После похорон Блока она пишет прекрасное «А Смоленская нынче именинница».
После гибели Гумилёва - «Страх, во тьме перебирая вещи» (25 или 26 – 27 августа 1921), «Земной отрадой сердце не томи» (декабрь 1921): «Не пристращайся ни к жене, ни к дому, / У своего ребёнка хлеб возьми, / Чтобы отдать его чужому … И назови лесного зверя братом, / И не проси у Бога ничего». И 7 декабря 1921 года «Я с тобой, мой ангел, не лукавил, / Как же вышло, что тебя оставил / За себя заложницей в неволе / Всей земной непоправимой боли? … И шальная пуля за Невою / Ищет сердце бедное твоё. / И одна в дому оледенелом, / Белая лежишь в сиянье белом, / Славя имя горькое моё». «Заболеть бы как следует, в
