жгучем бреду» (1922); «Хорошо здесь: и шелест, и хруст» (1922): «В каких-то далёких веках! / Здесь с тобою прошли мы вдвоём».
А очень скоро (1924) напишет своё знаменитое «Муза»: «”Ты ль Данту диктовала / Страницы Ада?” Овечает: “Я”». То есть, прямо назовёт происходящее адом. Какое уж там «пришествие Христа»! Побойтесь Бога!
Д.Быков продолжает своё рассуждение: «Не зря её снова начали печатать в сороковом». Очередная изворачивающаяся, увиливающая от сути дела формулировка: можно подумать, что когда-то ранее её вовсю печатали, и государственные издательства дрались за её сочинения! Спасибо, что издание «Петрополиса» в 1922 году не запретили (других хлопот тогда хватало), а до Берлина руки не дотягивались! За лукавой формулировкой Д.Быкова – негласный запрет 1925 года на публикацию сочинений Ахматовой.
Как практически выглядело это «снова начали печатать?» С помощью М.Лозинского и Ю.Тынянова Ахматова подготовила для Лениздата сборник «Из шести книг. Стихотворения», включавший новые стихи 1923 – 1940 годов («Ива», позднее она назвала эту книгу «Тростник») и значительное число стихотворений из пяти предыдущих книг. Ю.Тынянов указан редактором сборника. Не обошлось без борьбы уже на стадии подготовки сборника, не всё вошло в сборник из новых стихов, которые Ахматова хотела опубликовать после 17-летнего перерыва. И, тем не менее, Ахматова писала: «Через 6 недель книга была изъята из библиотек, запрещена в букинистической продаже (по распоряжению Сталина). Пресса была исключительно ругательная». Б.Пастернак писал ей 28 июля и 1 ноября 1940 года, радовался появлению этой книги, сочувствовал по поводу враждебного тона казённых рецензий, рассказывал, какие очереди выстраивались из желающих приобрести книгу. В первом письме передавал информацию от Платонова, сколько дерут за книгу при перепродаже. Говоря, что тон казённых откликов возмущает всех, добавил «тут думают (между прочим Толстой), что кто-нибудь из настоящих писателей должен написать о Вас в журнале, а не в газете». Таким «настоящим писателем», глубоким истолкователем стихов Ахматовой и выступил Платонов. Хотя его статья «Анна Ахматова» («Размышления читателя», 1980) тогда не увидела свет. У них есть глубинное родство. Оба – художники трагедийного мироощущения. Их боль – не только личное чувство (В.Перхин, 1995; А.Павловский /Творчество А.Платонова. Исследования и мат-лы, кн. 2. РАН, Ин-т Русск. лит-ры <Пушкинский дом>, СПб, Наука, 2000). Н.В.Корниенко (Творч-во А.Платонова, кн. 3, 2004, стр. 106) видит в сцене с поющей «буржуйкой» и её мёртвым братом («Чевенгур», «бак с сахарного завода») расстрелянного Гумилёва и Анну Ахматову, продолжающую писать стихи, хотя её с 1924 года перестали печатать (вот почему Чепурный говорил об «изгнании остаточной сволочи» - «с истреблением»; тут можно было бы вспомнить также Блока, Чеботаревскую и т.д.). В 1934 году Платонов, находясь в командировке в Туркмении, записал по памяти в своей записной книжке 9 строк из стихотворения Гумилёва «Волшебная скрипка» (1907: «Духи ада любят слушать …»). Вскоре (вернувшись в Москву?) он записал и адрес Ахматовой «Фонтанка, 34», видимо, собирался посетить её. Но после убийства Кирова обстановка в Ленинграде не располагала к таким визитам. Платонов начинает свой разбор стихов Ахматовой со стихотворения «Ива», которым открывался сборник и которое дало название шестой книге её стихов. Платонов указал год написания этого стихотворения – 1940. Следующим Платонов переходит к знаменитому сегодня стихотворению «Муза» («Ты ль Данту диктовала?»), причем год его написания (1924) не указывает. Но это не небрежность и не обман читателя, это – указание на то, что стихотворение в равной мере относится к сегодняшнему дню, к сегодняшней действительности. За описанием ада средневековой Флоренции Муза обратилась к Данте, за описанием сегодняшнего, советского ада – к Ахматовой. Можно понять и так, что у Маяковского, например, иные отношения к творчеству, он сделал свою Музу постоянной сотрудницей, и за описанием ада к нему поэтому не обратились бы. Ахматова – голос народа (в другой рецензии того времени Платонов говорит о силе народа в его противостоянии злу, когда народ начинает действовать как один герой). Современный советский мир несовершенен, в том числе и потому, что какие-то ничтожества ради своей жалкой корысти присвоили себе право решать, которые из шедевров увидят свет, а которые – нет.
*
«Что заставило расправляться с ней в 46-м … Ключевой текст Ахматовой – крошечное предисловие к “Реквиему” – две строчки из него – “А это вы можете описать?” “ И я сказала: могу”» (стр. 42). Но постановление Оргбюро ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года опубликовано через неделю – 21 августа, а две строчки, на которые ссылается Д.Быков, Ахматова вписала лишь в апреле 1957 года. Допустим, у властей была возможность знакомиться с неопубликованными текстами и необходимость откликаться на такие тексты. Но предвидеть то, что будет написано через 11 лет – это уже чересчур, даже в тексте Д.Быкова, который, казалось бы, ко всему нас уже приучил, приучил ничему не удивляться. Весь текст Д.Быкова держится на подобных аргументах, то есть – на пустоте.
В книге Д.Быков предоставляет значительно больший простор мистике по сравнению с другими своими сочинениями, относящимися (казалось бы) к жанру non fiction. Имелись вполне земные и значительно более веские причины для демонстративной расправы с Ахматовой: её несанкционированные встречи с сотрудником британского посольства И.Берлином 16 и 17 ноября 1945 года (4 и 5 января 1946 года он заходил прощаться; в следующий свой приезд в СССР в 1956 году он понял из телефонного разговора с Ахматовой, что встреча невозможна) и не имеющее аналогов её стихийное чествование в Колонном зале Дома Союзов 3 апреля 1946 года (накануне её также восторженно встречали в клубе писателей). 9
И главное, что заставляет Д.Быкова относить Ахматову к числу советских писателей: он обнаружил у неё (стр. 44 – 45) «предельное выражение глубоко советской и весьма благотворной установки – ориентацию на самосовершенствование, а не взаимодействие; индивидуальный перфекционизм, а не достижение гармонии с другими». «Советская система координат, сущность бесцерковного аскетизма 20-х – 30-х годов – в общем наплевательское отношение к “товарищам”, несмотря на прокламируемый альтруизм и заботу каждого о всех … Человек не самоцель – а повод». Лирика Ахматовой – «разговор только о себе». «В этом смысле Ахматова куда больше подходит советской власти, чем Маяковский».
То есть, если я сочувствую людям, то я это делаю только для собственного самосовершенствования, а, значит, - сволочь по Зороастру, Ницше и Быкову; а если мне наплевать на других людей, то я просто сволочь, но зато ни в чём не провинился перед этими тремя менторами. 10
Интересная тут проглядывает закономерность: чтобы не совсем советского писателя запихнуть в советские, его нужно предварительно в каком-то смысле обгадить, без этой процедуры он не уложится в стандарты.
Но читателя не обманешь. Он умеет отличать подлинное, человечное, от натужного, сочинённого равнодушным. Узницы ГУЛАГ”а очень ценили ахматовские строчки: «Двадцать первое. Ночь. Понедельник. / Очертанья столицы во мгле. / Сочинил же какой-то бездельник, / Что бывает любовь на земле» (из «Белой стаи», 1917). Можно ли что-либо подобное по человечности найти у советских авторов? Там больше надчеловеческого: «Человек - звучит гордо», «Рождённый ползать не может прыгать», «Человек не таракан, он выше сытости».
Именно здесь и проходит существенная грань, и никакому Быкову её не поколебать. Никаких усилий для этого не хватит, никаких ухищрений, никаких подтасовок, никакой лжи.
*
Очень трудно примириться и с более ранними высказываниями Д.Быкова о поэтах, воспевающих Русскую революцию. В книге «Борис Пастернак» (ЖЗЛ. М., Молод. гв., 2005, стр. 133) в главе IX «Сестра моя – жизнь» (она написана совместно с Л.Мочаловым) читаем: «Судьба, словно в предвидении будущего, каждому периоду русской революции подобрала летописца (прозаики почти не справились с задачей – явления мистические лучше удаются поэтам) январь и февраль восемнадцатого достались Блоку («Двенадцать»), девятнадцатый и двадцатый – Цветаевой (лирика Борисоглебского переулка, «Лебединый стан»), двадцать первый – Ахматовой («Anno Domini», 1921), двадцать второй – Мандельштаму («Tristia»), двадцать третий – Маяковскому («Про это»). Семнадцатый – год Пастернака: это благодаря ему мы догадываемся, как всё было. Пастернак предчувствует пожар – даром, что никакой политики в книге нет».
Здесь всё в куче: время описываемых событий, время написания стихотворения, время опубликования отдельных стихов и поэтических книг. В такой мутной водице ловит Д.Быков свою рыбёшку. Блок совсем не ограничился январём и февралём восемнадцатого года, прекрасные стихи «Лебединого стана» (в 2005 году у Цветаевой, оказывается, была такая книга о революции, а к 2012 году она перестала существовать в сознании Д.Быкова!) посвящены событиям, происходившим начиная со 2 марта 1917 года и тогда же написаны. И лучше Цветаевой эти дни никто не описал, я таких не знаю. «Anno Domini» Ахматовой – о каких-то событиях, начиная с довоенных времён, писала эти стихи в разные годы, начиная с 1916 года (и даже – с 1913 года)и кончая 1923 годом («Новогодняя баллада»). Стихов 1921 года, действительно больше, но остальными никак нельзя пренебречь. Издана эта книга в 1922 и 1923 годах. Совсем весело – с Мандельштамом. В «Tristia» я нашел лишь одно стихотворение «Феодосия», и то – с датировкой не 1922 годом, а «1920,1922». Есть одно стихотворение 1919 года, одно 1915 года, несколько 1916 года, остальные распределяются примерно поровну между двумя периодами: 1917-1918 годы и 1920 год. С этим Д.Быковым точно – не соскучишься! Про 1917 год писал, конечно, совсем не один Пастернак. О том, «как всё это было», следует судить совсем не по одной книге «Сестра моя – жизнь», хотя и в Пастернака, и в эту его книгу, разумеется, следует при этом заглядывать для полноты восприятия. К сказанному придётся ещё вернуться в дальнейшем.
5. ПОЭТЫ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
«Подлинная природа революции совсем не похожа на те, романтически-иллюзионистские представления о ней, которые столь часто складываются у её безусловных апологетов … Революции … плохой метод улучшения материального и духовного благосостояния масс. Обещая на словах множество великих ценностей, на деле, фактически они приводят к противоположным результатам. Не социализируют, а биологизируют людей, не увеличивают, а уменьшают сумму свобод» и т.д. «Апологеты революций – “Дон-Кихоты” … , не желающие видеть прозаическую девицу из Тобосо или таз цирюльника, а видящие вместо них прекрасную Дульсинею Тобосскую и чудесный шлем рыцаря». «Невозможное кажется возможным, гибельное – спасительным. С этим вступают в революцию. Массы даже не задают себе вопроса – возможно ли то, что им обещают». П.Сорокин. «Социология революции»
Вот как пишет Д.Быков («Дилетант», 2012, № 3) о романе «Тихий Дон»: «Перед нами история самоуничтожения лучшей части русского народа; история, в финале которой – полный крах, поскольку вся надежда –
