Смешно сказать - я говорю „царь и бог“, а на самом деле росту в нём - метр и фуражка. Так вот, обходил царь и бог вверенную территорию. Изучал владения, знакомился с подчинёнными. Вступал, в общем, в права. А наше-то „бунгало“ - на хозяйственном дворе, то есть, получается, в его епархии. Со всеми потрохами. И, как на грех, в тот день у нас не как обычно, замок амбарный и молчок, а наоборот - дверь настежь и за ней бубнёж непонятный. Заходит он, значит, на звук и видит картину маслом: четыре голых „лба“ развалились на койках и, никого не замечая, лясы точат. Ну, видать, у „прапора“ мозг переклинило, и он занервничал. Я, правда, не знаю в точности, какая мыслительная деятельность затеплилась в тот момент под его фуражкой, поэтому я лучше вам о своих собственных впечатлениях расскажу. Со своей, горизонтальной, так сказать, позиции...
Лежим мы, значит, после обеда вчетвером, как положено, чин-чинарём - крошки перевариваем и слои пищи укладываем по внутренним полочкам организма в нужном порядке. И пока всё это там должным образом распределяется - дремлем вполглаза, мух в полруки гоняем, в пол-языка да в пол-уха байками делимся. А тут вваливается какой-то дохлый шкет с кислой рожей в фуражке и принимается шагами наше помещение мерить. Деловая колбаса. Будто решил выяснить, хватает ли нам метража по вновь введённым санитарным нормам. Но мы-то в курсе, что нам всего с избытком, на тесноту не сетуем, на жизнь не в обиде, поэтому мы на него внимание не очень обращаем и, знай, дальше анекдоты травим. Наконец клоп в фуражке прекращает нарезать круги, замирает в позе Зевса-громовержца посередь зала и - удивительно ласково - интересуется:
- А кто это, - говорит, - У нас здесь такой весёлый живёт?
Замираем на полуслове. Радушно улыбаемся дорогому гостю.
- Мы, - отвечаем, - Музыканты…
- Та-ак... - продолжает. И тон, чувствую, ещё более вкрадчивый делается. - Откуда?
- Питерские мы, дядя…
- Ах, питерские... Из ленинградского, значит, военного округа? Та-ак...
Я, помню, не успел среагировать. Помню только, что меня слегка удивила некоторая дисгармония малость подвыпучечных белёсых глазок с тембром речи незнакомца. Я же человек искусства как-никак, такие эфемерные материи с лёту просекаю. И только, помню, я этакий в его лице мезальянс уловил, как вдруг всё волшебным образом пришло в соответствие.
Из зевса чередой посыпались молнии.
Если отбросить некоторую эмоциональную сумятицу, а также сумбурность междометий и жестов громовержца, и оставить лишь информационную составляющую, в ближайшую минуту я узнал следующее. Первым же поездом все мы, вчетвером, отправляемся в Ленинград и остаток своей никудышной жизни проводим на гауптвахте. Там, среди клопов, крыс, параши и баланды, мы непременно должны в конце концов сгнить. Этим способом он - бог, царь и громовержец - дескать, собирается приучить нас вскакивать при подходе командира навытяжку и докладывать по всей строгости и букве великого и всемогущего воинского устава. И вообще, мол, оборзели мы все вдали от казармы...
Странно, но обуревали меня в тот момент двойственные чувства. Одна неведомая сила, взбадриваемая магией слов мини-зевса, подбивала меня немедля спрыгнуть с постели и вытянуться во фрунт. Другая, вызванная, видимо, той же чарующей магией, распирала мои лёгкие веселящим газом. Эта вторая в один прекрасный момент пересилила, и я непроизвольно хрюкнул, чем вызвал, по всему судя, новый прилив крови к глазам говорящего. На секунду мне показалось, что они вот-вот взорвутся. Нет, даже не просто взорвутся абы как, спонтанно и ненаправленно, а выстрелят прямо в меня. Недозевс, видимо, тоже это почувствовал, поэтому сделал едва заметную паузу в ажурном монологе и повернулся в мою сторону с намерением получше прицелиться. Я приготовился рвать тельняшку на груди со словами - стреляй, гад! - и с этой целью набрал побольше воздуха, отчего, хоть и зажимал рот обеими руками изо всех сил, хрюкнул ещё раз, уже громче и, вне сомнений, обиднее…
Челюсть зевса поползла к полу. Медленно, как в кино. Одновременно грудная клетка, напротив, сдобным тестом из квашни поднималась навстречу подбородку. Уверен, такого потрясения зевс не испытывал с момента, как надел на щуплые плечи погоны прапорщика. Даже приблизительная оценка глубины его вдоха показывала, что следующее предложение собирается быть очень-очень сложноподчинённым.
Всё испортил Коля. Кто Коля? Коля - наш басист. Он уже пожилой - ему тридцать. Как старик и как басист он самый рассудительный и мудрый из нас, а как почти женатый мужчина - весьма приземлён и начисто лишён озорной фантазии.
- Извинтите, уважаемый, - не дожидаясь окончания зевского вдоха, говорит Коля культурно, - Вы не так поняли. Мы не военные. Мы гражданские. Не ваши…
- Поч-чему не наши? - растерянно и недоверчиво, как пятилетний карапуз, застигнутый и призванный немедля вернуть чужие леденцы, до последнего не желая расставаться с надеждой, боясь окончательно расплескать мечту, авторитет и уверенность в себе, переспрашивает бывший громовержец.
Невостребованный воздух, едва задевая голосовые связки, выходит из него с лёгким шипением, словно из воздушного шарика, который затеяли, но вдруг передумали надувать, продолжая в нерешительности слегка придерживать резиновую горловину.
- Как так не наши... Что же вы... мне... тут... а… ваньку… - сдувшемуся зевсу явно не хватает кислорода. Он, чуть не плача, машет рукой и выбегает наружу, навстречу фитонцидам и положительно заряженным морским частицам...
С тех пор мы его ни разу не видели. Как сквозь землю… Скажете, и тут инопланетяне ни при чём?
После ужина Пионерский проспект накрывает...
Я не зря делаю паузу. Ха! Так и жду, что вон тот нетерпеливый похожий на Гоголя гражданин поспешит перебить рассказчика, ляпнув сущую банальщину про волшебную южную ночь. Что ночь? Она, если вдумчиво разобраться, одинаково хорошо укрывает и южный берег Крыма, и северный Кавказ, и западную Грузию. Я же, если вы следите за мыслью внимательно, имею в виду лишь отдельно взятый Пионерский проспект.
Так вот, на Пионерский проспект к ночи снисходит благодать. Благодать окутывает пространство по-над проспектом блаженной феерией звуков, которые неискушённому гостю, этому вот - с профилем Гоголя, впервые оказавшемуся в пределах пионерского эдема, могут сдуру или по неопытности показаться адской какофонией - на грани разрыва мозга.
Ещё раз повторяю: твоя, случайный пришелец, шизофрения лишь от недостатка опыта. Ты что же, подобно буриданову ослу, не в силах выбрать, к каким яслям повернуть свой выдающийся шнобель?! Тебе, дурьей башке, требуется всего-то сделать пару шагов в любую сторону, а не каменеть истуканом в самом центре, посредине меж ближайшими четырьмя танцплощадками. Стоит тебе приблизиться к какому либо из лагерей, звук его оркестра заглушит остальных и волшебным образом обернётся одной из популярных танцевальных мелодий. Заверяю, твои ноги тотчас сами припустят впляс!
Музыкальные звуки прорываются отовсюду. В местных лагерях строгий график: день - кино, день - танцы. Но общего расписания, слава богу, нет, поэтому музыка над „пионерщиной“ звучит каждый вечер. Когда мы не играем сами, мы ходим по соседям, к коллегам в гости. Приятно, когда тебя ублажают красивой музыкой в твой собственный выходной. А некрасивую мы не слушаем. Проходим мимо, если играют халтурщики. Зато если вдруг заслышим виртуозов... Да-а… К мастерам своего дела ноги сами несут.
Мы ноги не сдерживаем, мы им доверяем. Хотя, говоря по совести, ноги должны нести нас совсем в другом направлении. И, давая излишнюю волю ногам, мы тем самым нарушаем трудовую дисциплину.
Мы, на самом деле, вышли прислушаться к тишине. Выяснить, у кого из соседей музыки нет вообще или, в крайнем случае, где пляшут под скучный магнитофон. Это не праздный интерес. И, тем паче, нам совсем не хочется позлорадствовать. Мы же не отпетые циники, правда? Нет, что вы, совсем нет - мы преисполнены соболезнования. Страдальцы - они лишены всеобщей благодати!
И мы предлагаем свои услуги. Не бесплатно, конечно - настолько далеко наше сочувствие не заходит. Такса твёрдая - пятьдесят рублей на всех. Играешь ты один или ведёшь с собой полковой оркестр, значения не имеет. Все окрестности знают цену, у кого ни спроси. Водитель автобуса, торговка на рынке - будто они всю жизнь только и занимались тем, что приглашали к себе музыкантов. Впрочем, не это удивительно. Удивительно другое. Откуда, я вас спрашиваю, в лагерях наличные деньги?! Понятно, когда мы „подхалтуриваем“ в домах отдыха - там собирают со взрослых праздношатающихся, тех же водителей и торговок. Но лагеря - на всём готовом, на государственном?! Не вожатые поди скидываются из мизерных зарплат!
Да-а-а. Это, думаю, повод для соответствующих органов присмотреться к деятельности начальников лагерей. Поедут тогда они - ой, поедут - в иные лагеря. Только, боюсь, уже не начальниками.
Но это я так, к слову. Вы уж не серчайте, философ из меня порой так и прёт, так и прёт. Прям не знаю, как его унять, неугомонного. Я конечно же никого не выдам, что вы! Я - могила. Это ведь и мой хлеб.
Про хлеб, разумеется, я сказал в фигуральном смысле. Хлеба нам хватает в родной столовой. Золотых гор от подработки мы тоже не ждём. Но „отбить“ билеты на дорогу, тем самым сделав поездку к морю вообще бесплатной - приятно. А ещё приятно, когда свежие слушатели, которым ты пока в новинку, заряжают тебя позитивом. Для своих-то, лагерных, ты давно уже привычен, словно собственная зубная щётка в прикроватной тумбочке.
Свои, лагерные, ко второй неделе настолько наглеют, что даже не спешат к началу представления. Зажрались, стервецы! Мы для них готовимся, надеваем красивые костюмы... Кто-нибудь пробовал после пляжа влезать в рубашку? Бр-р-р! Грубой тканью по загару!..
Мы, в конце концов, душу выворачиваем! А они? Плетутся нога за ногу, в носу ковыряют. Первую пару песен мы адресуем в пустоту. В пространство, в вакуум. Поём заблудившемуся ветерку, розовому закату и первой звезде. Для детишек это лишь сигнал. Как звонок в театре. «Ах, это только второй? Ну, можно ещё в буфете покемарить...» Прикиньте? Засранцы мелкие! А ещё дней десять назад за час до начала толпы собирались, всё канючили - ну когда же, когда?! - толком настроиться не давали.
Однажды мы их наказали…
Есть у нас несколько хитов. Нет, разумеется, мы весь репертуар подбирали из популярных композиций, но - так всегда бывает - из всего множества самых лучших со временем вперёд вырываются самые-самые. Те, которые у толпы всегда на бис, а музыкантам, напротив, потом являются в страшных ночных кошмарах. Причём, в разных местах могут быть свои лидеры. Естественно, такие вещи всегда играются „на пике“, при полном скоплении народа, когда публика разогрета.
И вот. В один тёплый, ничего особенного не предвещающий тихий вечер, неожиданно, исключительно в целях воспитательных, а значит - гуманных, нами этот благостный порядок был нарушен. Хит... Нет, не так. Хитяра! Глыба! Монстр, можно сказать, сезона, король хит-парада нашего лагеря вдруг зазвучал первым. Вероломно. Без объявления, что называется, войны.
Про войну, вы думаете, я просто так упомянул? Для красного словца? Что вы! Отнюдь.
