успели перещупать и сбить с верного коммунистического курса точно не известно, но чашу терпения начальника то количество с лихвой переполнило.
Такова была официальная версия. Альтернативную мы выведали у старика-садовника. Слова деда косвенно подтверждало вольготное поведение его отпрыска, смазливого юного джигита Гиви, который без опасных для себя санкций почти еженощно похищал „невесту“ через окошко девичьей палаты. Параллельно на глазах всего лагеря развивались трогательные чувства ромео-срочника в ефрейторских погонах и лапушки балерины-джульетты из первого отряда. Дорогие мои, сейчас вы вместе со мной пустите слезу! Они расстались к осени. Все плакали навзрыд. Потом она ждала его из армии, а он - окончания ею школы, и, едва любимой сравнялось осьмнадцать, повёл её в ЗАГС. Мои глаза мокры от умиления, а сценаристы „Санта-Барбары“ должны рыдать от зависти...
Так вот, в действительности гнев нашего благочестивого настоятеля зашкалил лишь после вопиющего для советского обихода инцидента, когда солист предшественников, нежно-гламурный лирический тенор Серж едва не лишил невинности генеральского сынка Антошу, четырнадцати лет от роду. А вот уже вследствие этого, как вы помните из телеграммы, „обстоятельства изменились“, и потому мы здесь. Вместо них.
Начальник так и врезал: Блуда не потерплю! Хоть узлом завяжите, но чтоб ни-ни. Замечу, говорит - кастрирую и под зад коленом. Так и сказал. А что, он настоящий полковник, он за словом в карман не лезет. Пришлось прибрать слюни и затянуть узел. Пытка? Пытка. Ещё какая. Теперь понимаете, чем вызваны наши нежные чувства к „Мускату“? Какое же это непотребство? Это бальзам для тоскующей души.
Я пытался вырваться из плена. Я ходил с солдатами к поварихам из соседнего лагеря. Мы гуляли за ручку под кипарисами. Я даже пытался, насколько позволяла моя пылкая романтическая робость, быть дерзок и смел. Но поварихам рано вставать - где уж тут развиться бурному курортному роману! Только на парочку поцелуев наспех поварих и хватало.
Я возвращался к „Мускату“…
Я полюбил волейбол...
Я сходил в библиотеку за книжкой...
Я...
Как вдруг! Я говорю „вдруг“, будто оно, это вдруг, могло что-то кардинально изменить. На самом деле „вдруг“ вдарило мне по темечку за два дня до отъезда.
Я говорил про Ладу? Да, да, я говорил. Вожатая первого отряда, красивая „шестая модель“, которую я не решился поцеловать при встрече. С тех пор мы едва ли сказали друг другу больше чем десяток фраз по работе. Я боялся опалы начальника, а она... Она, скорее всего, просто была загружена этой работой по уши. Вы же знаете о неблагодарном труде вожатых.
В тот день они с Мариной, другой вожатой, сидели на пляжных стульчиках и неотрывно, с плотоядными улыбками пялились на меня. Я даже несколько опешил, поймав на себе их взгляд. На всякий случай смутился. Осторожно осмотрел себя, не порваны ли плавки. Нет, всё на месте, но я всё равно почему-то залился румянцем. Слава богу, под загаром не заметно! Я подошёл. Нацепил вымученную улыбку.
- Вы чего? - говорю.
- Да вот, - отвечает Лада, - всё поделить тебя не можем. Что ж ты такой недотёпа, а? Две девушки по тебе сохнут, а ты не замечаешь. Приходится самим инициативу проявлять. Жребий, сидим, бросаем.
«Вот она, слава! - пронеслось у меня в голове, - вот она, народная любовь, вот они, поклонницы, фанатки, обожательницы! Но почему так поздно, господи?!»
А вслух:
- Блин, да как-жешь!.. Да я бы... Да я бы, если б не начальник!
А они:
- Дурачок, мы же не пионерки тебе сопливые! Давай, - говорят, - так. Сам выбирай. Придёшь после отбоя - какую схватишь, та и твоя…
Меня, братцы, за всю жизнь так откровенно не клеили. Один только раз, тоже на южной набережной, но много-много позже, некая дама бальзаковского возраста предприняла такую попытку. Но её откровенность была намного изящнее.
- Снимите меня, - подошла ко мне она и протянула фотоаппарат.
Старый такой - знаете? - с плёнкой внутри. Я, конечно, хвост распустил и, силясь предстать перед дамой во всей красе своей фотоэрудиции, попытался выяснить, что за плёнка заряжена в аппарат, дабы выставить нужные экспозицию и диафрагму.
- Не беспокойтесь, - отвечала дама, - В моём фотоаппарате вообще нет плёнки…
А эти две... Итишкина жизнь!
«Прикол, - думаю, - Наверняка издеваются. Скучно девкам стало. Или голову напекло».
Так нет ведь - договорились о встрече, всё чин чином, без дураков.
Я Колю взял. Потому что - что бы вам ни говорили про секс в СССР, но тогдашнему двадцатилетнему парню пойти одному на двоих даже в голову не могло бы затесаться. Точно.
А почему Колю?- спросите вы. - У него же через месяц свадьба!
Милые мои! А кого ещё брать? От Андрюхи-пианиста толку мало. У него в этих делах опыта меньше моего. Точнее, совсем никакого. Он девочками не интересуется. Нет, не вообще, а пока. Не дорос, видимо, или мама не велит. У Андрея-барабанщика наконец нашёлся общий язык с нашей Иришкой, солисткой и, подозреваю, он таки разузнал, один из всех нас, что творится у неё под платьем. Значит, тоже не боец. Остаётся женатик. Почти женатик.
Ха! А знаете, что мне этот женатик сказал, когда я его предупредил, что Лада - моя, а ему достаётся, соответственно, Марина?
- Поживи с моё, - говорит, - Парень. Ты узнаешь, что все они одинаковые. Мне, - говорит, - за месяц до свадьбы пофиг кого. Лишь бы было.
На том и порешили. Всё равно ведь перед свадьбой нужен мальчишник - так? А почему бы не сегодня?
С Колей я не пропаду. Коля опытный. Коля решительно отодвигает в сторону „Мускат“ и берет водку и арбуз. Топаем к девчонкам. Сидим. Трёп ни о чём, тосты за встречу. Лишь только водка допита, Коля приступает к делу. Я б так не смог. Я бы до утра мозги компостировал. Коля - нет. Он обнимает Марину за плечи. Говорю же - опыт! Коля обнимает Марину и говорит:
- Ну что, милые, вам завтра вставать рано. Может, не будем зря время терять? По постелькам? Нет, он говорит: по п-постелькам... Когда не поёт, Коля слегка заикается. Так мило.
Марина вспыхивает, вырывается из Колиных лап и убегает в ночь. Ну правильно: она ведь Колю не любит, они обе меня любят. Или, может, ей действительно хочется, чтоб за ней сначала красиво поухаживали да чуток по ушам поездили? Она ж не объяснила. Без словечка - шмыг, и в ночь.
- Что же ты, - говорю с укоризной, - Коля, наделал! Беги теперь, - говорю, - Девушку успокаивай. А сам ему обоими глазами подмигиваю: вали, мол, скорее, не мешай. Коля - умничка. Делает мне знак рукой, мол, не робей, парень, прорвёмся, и - за Мариной, в ночь. Они прекрасная пара. Он с животиком. Она - тоже пампушечка. Сладкая такая парочка. Я смеюсь вслед: Удачи! И - на Ладу набрасываюсь. Нет, не то что бы... Я нежно. А что, Коля, молодчик, можно сказать, мне уже дорожку проторил. Что же мне, прикажете обратно всё в русло светской беседы переводить? Фиг вам! А вдруг у меня потом без Коли смелости не хватит обратно, к цели, так сказать, визита всё оборотить? Нет уж - куй железо, пока горячо. Я впиваюсь в её губы губами. Целуюсь я здорово. Мне так кажется. Я же тренировался, что вы!
Как в кровати оказались - не помню. Режьте меня! У меня вечно такое: промежуток от одетого состояния до раздетого из памяти вылетает начисто.
Глаза всё не могут привыкнуть к темноте. Ориентируюсь наощупь. Одеяла нет. Одеяло на юге - дурной тон. Простыня, его заменяющая, тоже на полу. Правильно - не нужна. Движения сковывает и к телу липнет. Воображаю себя пилотом во вражеском тылу. Моя задача - поднять свой истребитель в воздух и посадить на дружественный аэродром. Вон его посадочные огни тускло белеют поблизости. Три незагорелых треугольника: один побольше и чуть в стороне, два поменьше - рядышком. Мой ориентир - большой треугольник. Двигатель ревёт. Истребитель к взлёту готов.
- Сильно не шуми, а то разбудим папу...
Двигатель глохнет.
«Почему ты сообщаешь это именно сейчас, когда я и не думаю сильно шуметь?!»
- Ты что, не знал, что он мой отец?
«Пресвятая богородица! Откуда? Откуда мне знать, что седой как лунь крепыш, лагерный физрук, спец по волейболу с волосатым кулаком в два моих - и есть её папа?! И что он спит этажом выше над нами - откуда? Я с ним „Мускат“ не распивал».
Продолжаю подготовку принимающей стороны. Одновременно пытаюсь понять, насколько серьёзны проблемы с двигателем. Он никак не хочет заводиться снова. Все попытки тщетны. Катастрофа! Дружественный аэродром давно готов, а пилот никак не может запустить двигатель. Вдруг понимаю: в баках слишком много топлива. С лишним грузом нипочём не взлететь. Связываюсь с диспетчером, дико извиняюсь, нежно целую и прошу отложить взлёт. Иду налево по коридору, сливаю излишки. Не помогает. Достаю пистолет, чтобы застрелиться. Лучше смерть, чем позор. Моральный стимул почему-то действует. Двигатель чихает и начинает набирать обороты. Форсаж. Взлетаю. Парю. Зависаю над объектом. И-и-и...
Дын-дын-дын... - стук прямо в стеклянную кабину самолёта.
«Папа?!!»
Тяну штурвал на себя, пытаясь уйти от столкновения. Тщётно. Истребитель не слушается руля и сваливается в крутое пике.
- Ну, намиловались вы там или как? - злой и заплаканный голос Марины за дверью. И снова стук, уже ногой:
- Откройте, я спать хочу.
«Эх, Коля, Коля!.. Друг, называется...»
Обломки истребителя без всяких почестей увозят на эвакуаторе. Финита. Снимайте шляпы…
Такой облом! Блин, лет бы на несколько постарше - Марина бы мне ничуть не помешала. Я бы даже не заметил её присутствия. Или, паче того, пригласил поучаствовать, кто знает... А тут - молодой, зелёный - где уж нам уж. Пришлось ретироваться по проторенной Мариной дорожке - в ночь.
Теперь, когда я понимаю в девушках чуть больше, я знаю отчего случаются подобные технические неполадки. Пренебрежение инструкциями. Дурное воспитание. Ханжество и невежество. Мне не по себе, когда рядом со мной лежат по стойке „смирно“. На, мол, пользуйся, я вся твоя. Резиновая баба из магазина „Шустрый Кролик“ - думаю, не менее способна на такой подвиг. А тогда ни она, ни я не знали в чём дело. Я грешил на арбуз и водку. На папу. На инопланетян. А надо было - на СССР. И на отсутствие в нём секса. Секс действительно отсутствовал, это правда. Как и настоящее пиво, секс в СССР заменяла некая недобродившая суррогатная субстанция. Не все ведь ходили на полуподпольные лекции сексологов с целью поинтересоваться как и что. Многие и о единственно идеологически выверенной, одобренной двадцать пятым съездом КПСС миссионерской позиции узнавали лишь после свадьбы. А остальные телесные забавы вообще - тьфу, срам и извращение! Кстати, излазив впоследствии „Камасутру“ вдоль и поперёк, я пришёл к выводу, что и в этом вопросе коммунисты были правы: классическое „миссионерство“ самое приятное. После изобилия всяких изысков и разносолов непременно к нему возвращаешься.
Вряд ли моё поведение на следующий день можно назвать рыцарским. Ржите, да, ржите и тычьте в меня пальцем. Я боялся встретиться с Ладой взглядом и всячески её избегал. Кто знает, как бы оно было, случись наша „романтическая“ ночь месяцем раньше. Но теперь я делал вид, что ужасно занят сборами. Завтра на вокзал. Поезда раскидают нас по разным городам. Я запомню её удивительно красивой, но чувство вины не оставит меня долгие-долгие годы. Каким запомнит меня она, и запомнит ли вообще, я
