Зал ожидания

Она говорила с ним. Ежедневно, по несколько часов кряду, расспрашивала его о том что грядет, о том что было, с удовольствием погружалась в чудесную ностальгию и бывало тихонько пела ему поглаживая своими шершавыми старушечьими ладонями превосходно гладкие черты, вечно молодого, лица. Иногда, чувства настолько переполняли её, что она отводила увлажнившиеся, выцветшие глаза, в сторону, что бы его холодный взгляд не уловил предательски выступавших слез. Перед ним хотелось быть сильной, выносливой, насколько это возможно молодой в душе. Сердцу это давалось нелегко - оно то, как в юности, трепетно билось в груди, порывалось выпрыгнуть на встречу, неописуемо прекрасному миру, то замирало в предчувствии разрушительной бури. Всё это шло от него. И угроза, и особая притягательная магия, способная окрылить и поднять тебя над землёй почти без всяких усилий.
Он, конечно, тоже любил ее. Дарил ей всё многообразие чувств, на которые была способна человеческая природа. Заставлял её поверить, что ещё ничего не законченно . Даже если твои пальцы изуродованы артритом , зрение больше полагается на память , а слух уже ничему кроме тишины не рад , даже тогда всё имеет силу. Улыбка , робкий взгляд , осторожное прикосновение – жемчужины зачарованные самой природой. Через сто, тысячу, миллиарды лет окаменевшая костная пыль будет тянуться атомами к предмету своих превосходных чаяний и тайных мечт. Когда все солнца вселенной обратятся в черные дыры и сомкнут свои веки в бесконечном космическом сне, даже тогда память будет ласково баюкать утомленные галактики, картинами существующей вне времени любви. Это говорили его сомкнутые тонкие губы. Его превосходный портрет, молодого бога, вечно живого и невероятно терпеливого.
В ответ на все его бесценные дары, она исправно поддерживала в себе огонек восхищенного созерцания, внимания, бесконечного интереса. Непрестанно говоря с ним и ниразу не жалуясь на свою долю. Украшала его обитель дорогими однолетними цветами , распространяющих пряный аромат и увядающих по осени. Ухаживала за строгой оградой, сохраняя её глянцево черный лоск.Обновляла золотой оттиск эпитафии специальной импортной краской.
В её сумочке завернутые в старый шелковый платок , хранились все его медали и ордена. Их было не много, но каждая была особой гордостью и настоящей драгоценностью. Она бережно хранила их для него и он был благодарен ей, она знала это.
Прощаясь она никогда не оборачивалась уходя, боясь повторить ошибку бедного Орфея.Всякий раз унося с собой его целиком, спасая от забвения и холодного одиночества.
Она не ждала – что вот –вот придет её время, не готовилась в последний путь скорбно , но величественно упиваясь жалостью к себе и прошедшим дням – нет. Когда-то он научил её жить и с тех пор она жила , пусть теперь совсем по своему , но обязательно жила , а не доживала.
Ни у чего нет ни начала, ни конца. Только непрерывное жизнестойкое , чудесное превращение одного в другое . высшая алхимия пьяных, любезных богов, милостивых и к песчинке и к смертоносному квазару.Выдох превращается в плод нессущийся сквозь годы ради любви, обращающийся лучом света ,дарующий жизнь новой звезде , жадно сгребающей космический мусор для создания новых миров , полных вдохов и выдохов, стонов и смеха, плача и улыбок искрящихся бесконечным разнообразием бытия.
Мы бесконечны . И она всё так же бесконечно говорила, говорила и говорила с ним , а он молчал и слушал , иногда наслаждаясь теплотой её шершавой старческой ладони на своем холодном мраморном лице.
14.12.12.
Розовый синтетический мех замаранный бардовыми пятнами, косыми стежками пришит прямо к онемевшей от проказы щеке. Лоскут этого меха сохранил ещё черты некогда кроличьей мордахи, точнее её усатой части. Заводская машинная аккуратность рифмуется здесь с дилетантской небрежностью, грубостью капроновых нитей и разодранной кожей моего лица. Мне совершенно не больно – болезнь анестезировала мою плоть, насмешливо предоставив мне свободу действий. Лысый, изъеденный язвами череп скрывает намертво сцепленный с кожей черно-белый капюшон с забавными ушками, когда-то бывший головой плюшевой панды.
Насколько я помню обладателя той игрушки звали Эриком - да, я в этом абсолютно уверен. Такое забыть невозможно. Он был божественно прекрасен в свои шесть с половиной лет. Чист и невинен. Его тело никогда не знало болезней. Даже, наверное, ветрянка, сочла бы кощунственным прикосновение к его идеальной внешности. Он постоянно таскал с собою свою любимую игрушку - огромную панду, почти с него ростом. Так утруждал себя заботой о ней, дружбой с плюшевым ничтожеством, доверием пластмассовым глазам и фальшивой улыбке. Носил её на руках, хоть ничего не видел перед собой и часто спотыкался, не боясь удариться своей золотой маковкой о грязный асфальт или бетон. Сейчас я вспоминаю, как он рыдал тогда. Истошный его плачь, будет преследовать меня вечно…
Я смотрю в зеркало и прикладываю к скулам огромную львиную гриву с золотым отливом, кичливо блестящем в свете тусклой лампы. Аккуратно, насколько это позволяет мне моё проворство, пришиваю её к своему лицу скрывая последние признаки болезни, стежок за стежком.
Это лев Симба малютки Кэтрин - ей его подарили на семилетие. Большой Король джунглей для большой и послушной девочки. У Кэтрин любящие и очень добрые родители, они хотят для своей принцессы только самое лучшее. Ведь она у них само совершенство. Как тут спорить? Все дети самые лучшие. Каждый - идеален, потрясающе мил и честен.
Нет ничего честнее детских слез.
Сколько раз я слышал, детский плач, каждый раз моё сердце разрывалось в груди и утопало в собственной крови, не способное вынести этих мук. Каждый раз я уговаривал себя остановиться, но не мог - что начато, то требует завершения. И даже если бы в каждой детской слезе умирал ради моего дела ангел, я бы и тогда не остановился.
Тайком, ночью, я пробирался в их уютные, заботливо украшенные родителями комнаты и стыдясь самого себя выкрадывал самым бесчестным образом игрушки их горячо любимых чад. Обливаясь потом страха, боясь наделать шуму, я осторожно освобождал плюшевых зверят из цепких объятий спящих мечтателей и растворялся в темноте. Через пару кварталов я уже мог слышать их растерянный, напуганный, обиженный плач и хотел удавиться на том же самом месте.
Из лоскутов любимых и драгоценных игрушек я сшил себе новую плоть. Спрятался за фальшивым мехом, который до того ежеминутно прикасался к божественной чистоте детства. Теперь он стал моим лицом и телом. Плюшевый монстр Франкенштейна, гниющий заживо и озлобленный на весь эстетствующий мир, я никогда не причинял зла детям, кроме позорных краж их бесценных фетишей китайского пошиба.
Мои ладони – это огромные медвежьи лапы, мягкие и неуклюжие непригодные для тонкой работы, вроде шитья, но если приноровиться, то и это не проблема. Мой торс – это резиновая грудь кинг-конга и сумка кенгуру, полная ржавых лезвий, кривых игл и мотков капроновой нити. Мои стопы – смешные щенки далматинца, ставшие намертво пришитыми к моему телу, тапками. Именно в таком виде я готов встретить исход своего дела, я готов и полон решимости в языках пламени и мерцании искр очиститься, украшенный ритуальными масками жертвенных кукол во имя всех богов этого удивительного мира, проклявших меня и неизвестно за что наказавших.
16.12.12.
Это не его дом. Он чувствовал это уже давно и слишком явно. Все эти стены украшенные фотографиями в аккуратных рамочках, двери с блестящими от каждодневных прикосновений ручками, полы, устланные мягкими коврами, в которых тонут звуки шагов – всё это чужое. Но всё это с назойливой настойчивостью пытается, вот уже семнадцать лет, стать с ним одним целым. Проникнуть в него, закрепиться в нем маленькими острыми крючками, проползти в саму нервную систему и дергать там за поводья и рычажки. Это сводит с ума.
Улыбки домашних, их напускная веселость или забота, отдающая напряженным желанием угодить. Разговоры, в которых не понятно ни слова. Будто кто-то включил радио с перманентным рекламным блоком. Никакой информации. Он не пропускал ни слова в свое сознание, в ответ всегда инстинктивно кивая собеседнику, безумно скучая и мучаясь.
Как это произошло? Как он сюда попал и кто все они, такие, что бы так нагло пленить его своей навязчивой услужливостью беспокойством. Это же просто ужас какой-то! Сумеречная зона с горячей домашней выпечкой и убаюкивающим какао. Заговор или бесчеловечный эксперимент. Как они посмели?
Он ночами не спит и смотрит в потолок увешанный фосфоресцирующими звездами. Неизвестные созвездия шепчут ему – Беги! Из приоткрытого окна ветер зовет-Спеши! Внутренний голос молит – Спаси! И только решимость наполняет зудящей энергией мышцы как верные стражи тут как тут. Начинают уныло бродить в темноте ворча и зевая. Открывают и закрывают двери, включают и выключают свет, шикают друга, бормочат-Ты чего не спишь? Тише, разбудишь.
Они словно чувствуют как решимость всё больше набирает силу и от того теряют всякий сон и словно зомби бродят по своей территории, вынюхивают – что и где.
Сколько так может продолжаться? Теперь уже не только дом, но и всё вокруг кричит ему, о том, что это всё не его. Каждый уголок этого заколдованного места хочет похитить его для себя, но при этом, что бы он знал, что он ЧУЖОЙ. Пленник. Безвольная марионетка, отзывающаяся на интимные поглаживания и касания потаенных струн.
Разве можно заставить человека согласиться на выбранную для него роль? Можно навязать ему тип поведения? Можно сделать из его жизни Шоу Турмана или всё это паранойя, каприз, в конец избалованного, вниманием эгоиста?
Нет, тут работа куда тоньше вшивого шоу для домохозяек. Тут чувствуется садистская рука слепого случая. Потому что если приглядеться в глазах его мучителей видна растерянность, страх, неловкость. Словно и они не на своем месте. Если присмотреться в каждой их улыбке – вина. В каждом движении нарочитая небрежность, скрывающая дрожь. Так чего они боятся? Зачем против своей воли пленят его, среди этих чертовых фотографий и мягких ковров?
Почему больше не позволяют подняться над этим ненавистным домом и хоть на минуту раствориться в свежем дуновении ветра. Отцепиться от липучей тени своей и сделаться собой хоть на мгновение. Он отдал бы за это всю свою свободу, если бы, хотя бы иногда ему позволяли превратиться в бриз. Неужто им и самим не хочется иногда отпустить самих себя и позволить атомам ослабить свою хватку. Наверное, они так и делают. Делают постоянно, втайне от него!
Они наслаждаются своей свободой, а ему наказано сохранять плотность и любить всё это паршивое дерьмо под названием семейные ценности и отчий дом! Зачем всё это?!!!
В горле стоит ком и он, глотая горькую обиду, поворачивается лицом к ненавистной стене, закрывая глаза и мечтая о шелесте синих трав и прохладе весеннего внеземного утра. Такая дорогая душе тоска по фантастическим, ярким пейзажам, любовно убаюкивает уставшего пленника назначенной семьи. Во сне он смеётся, ему снится, что его не существует.
17.12.12.
«Если вы так и будете пялиться, то ничего полезного не узнаете от меня, компренде? Либо