Внутренне я это как-то почувствовал и заметался мыслями: «Что делать?».
Они остановились у стены вокзала напротив своего вагона, чтобы не мешать снующим по-прежнему военным пассажирам и чтобы не мешали им.
- И надумал я написать всё честно своему бывшему командиру полка. Хороший дядька он, справедливый, жалел нас, за что, наверное, и по службе плохо продвигался. Сверстники его ретивые за счёт наших душ уже давно в лампасах ходили, а он всё подполковник да подполковник. Не очень-то я, конечно, верил, что он мне поможет - всего-то и разговаривали дважды: когда он мне ордена вручал - да больше ничего придумать не сумел. И письмо моё больше походило на завещание или на исповедь перед неминучей смертью, на оправдание за свою нескладную солдатскую судьбу. Родным или девушке такого не напишешь.
Шумно выдохнул папиросный дым, затушил окурок всё тем же отработанным и уже рефлексивным движением сапога, продолжал:
- Недели через две стал я уже выползать из палатки и посиживать невдалеке от охранника. Далеко отходить он не разрешал, а рядом – сиди, даже закурить давал, когда я не мешал его шашням с сестричкой. Гляжу как-то, идёт к нам адъютант комполка, которому я писал, а у меня и сердце забилось с перебоями, жду, что будет, и уже верю, что спасён. Он-то меня не помнит, подходит, спрашивает: «Где Марусин?». Я встал, отвечаю, как положено: вот, мол, я. А сам не могу сдержать радости, улыбаюсь, слёзы на глаза навёртываются. Ясно же, если не за мной, чего бы он тогда пришёл?
Марусин улыбнулся приятным воспоминаниям.
- В общем, забрал он меня по приказу командира дивизии. Я и рукой двигал больной, доказывая доктору, что здоров. Так двигал, что вторая заболела, и пот прошиб. Видели они, что слаб я ещё, но пожалели, понимая моё состояние и ненадёжное положение, оформили выписку, и стал я снова вольным солдатом. Комполка видел по-прежнему редко, повода он к встречам не давал и на выражения благодарности не напрашивался, думаю, вообще хотел, чтобы меня было не видно и не слышно. Адъютант тогда дорогой говорил мне, что подполковник сам ездил к генералу и к начальнику СМЕРШа, долго у них был и вышел как после приличной накачки, но меня спас. Век его не забуду. А генералом он всё же стал, правда, уже в самом конце войны, дай ему бог дослужиться до маршала.
Вилли непроизвольно вспомнил единственного встреченного им русского генерала, который защитил его от ретивого интенданта в Берлине, спросил:
- Как он выглядел? Высокий, с чёрными волосами и седыми висками, брови широкие, подбородок раздвоенный, глаза серые, крупные морщины?
Марусин отрицательно покачал головой.
- Нет, мой генерал – русый, и брови кустистые.
- Жаль, - искренне пожалел Вилли.
- Чего тебе жаль? Пусть будет больше человечных генералов, разве это плохо? Такие и победили немца, а не ура-вояки с лужёной глоткой и глазами навыкате.
Он слегка хлопнул Вилли по предплечью, посмотрел на него смущённо, очевидно, немного стыдясь своей неожиданной откровенности, вызванной постыдной стычкой с майором, сказал:
- Заговорил я тебя, пойду, посмотрю, что там наши задерживаются.
И, одёрнув гимнастёрку, быстро ушёл, затерялся в привагонной толпе.
- 9 –
«Русское гестапо не менее жестоко и изощрённо, чем наше» - подумал Вилли, - «и так же опасно, а для меня – вдвойне и втройне. Если уж я попаду в их лапы, то точно не вырвусь. Надо быть предельно осмотрительным не только в действиях, но даже в разговорах, с крючка здесь не спускают, ни при каких обстоятельствах. Моим правилом должно стать: больше слушать, меньше говорить». Ему стало жалко Марусина.
Пока вагон был почти пуст, и соседи отсутствовали, Вилли решил посмотреть содержимое чемоданчика и избавиться от улики. Он поднялся в вагон. Чемоданчик был на том же месте. Он снёс его в своё купе, торопясь, ножом взломал замки, открыл крышку. Перемешанные в кучу, заполняя внутренность на треть, лежали деньги, часы на браслетах, какие-то цепочки, кольца и мелкие драгоценные камушки, выцарапанные из каких-то украшений. Не разглядывая, Вилли достал из своего мешка запасную нижнюю рубаху, высыпал в неё содержимое чемоданчика, завязал кое-как и засунул свёрток опять в мешок. Выглянул в проход вагона, он был пуст, резко переломил чемоданчик так, что треснули петли, и он распался на две половины, бросил их на пол, встал ногами и с хрустом раздавил. Взял сплющенные и разлохмаченные части и, уже не боясь никого, вышел из вагона, подошёл к стене вокзала и закинул останки чемоданчика в разбитое окно здания. Отряхнул руки, облегчённо вздохнул, собираясь вернуться, и тут же увидел, как все его попутчики влезают в вагон: Марусин с флягой, Сергей – с поднятым и завёрнутым подолом гимнастёрки, что-то удерживая в ней, и следом, ковыляя, - Марлен. Вилли подумал, что ему здорово повезло с соседями. Хорошо и то, что почему-то никого не оказалось на боковых полках купе. И всё равно надо быть предельно внимательным и осмотрительным, а он всё никак не может удержаться от защиты немцев. Вилли слегка задержался на перроне, осмысливая своё дальнейшее поведение.
- А вот и Владимир! – встретил его Марлен, суетясь у стола, за которым уже сидели Сергей со Славой. В одной из кружек чернел заваренный чай, вокруг были навалены галеты, сахар кусками, яблоки, около Сергея – опять надломанная плитка шоколада, стояли всё те же жестяные кружки, а из открытой фляги поднимался еле видимый парок.
- Попьём чайку и по русскому обычаю – на боковую.
Марусин поднял флягу и стал разливать кипяток по кружкам.
- Кто как хочет, - разрешил он, - кто вприкуску, кто внакладку, кто вприглядку, навались!
Кружка обжигала руки, и Вилли, взяв её, тут же поставил.
- Что, тяжёлая? – рассмеялся Слава.
Остальные, перебирая руками, уже тянули, хлюпая, густо заправленный заваркой кипяток: Марлен – внакладку, Слава – вприкуску, Сергей – с шоколадом. Для Вилли чай не был привычным напитком, тем более такой горячий да ещё в железной кружке. Не желая, чтобы это увидели, он снова самоотверженно ухватил кружку и, обжигаясь, со слезами на глазах, пытался отхлёбывать, забыв о сахаре.
- Бери сахар, Володя, - позаботился Марусин.
Вилли с облегчением поставил кружку на столик, взял кусок сахара, бросил в чай и стал медленно размешивать ножом, давая остыть кружке. Пить потом стало гораздо легче и приятнее. «За дорогу стану совсем русским» - подумалось ему. Соседи уже приканчивали свои чаи, отдуваясь и вытирая обильный пот. Чай вышиб остатки хмеля, голова прояснилась.
Паровоз, потолкавшись туда-сюда, с натугой сдвинул поезд и покатил, медленно ускоряясь и оставляя разбитую, а некогда цветущую, Варшаву, устремляясь теперь в Россию. Ещё на его разгоне дверь вагона с треском растворилась, хлопнув о стенку, и по коридору затопали, приближаясь, гулкие шаги клацающих подковками сапог. Вот они приблизились к их купе, остановились. В проходе, опираясь руками на верхние полки, склонился над чаёвничающими тот самый майор из СМЕРШа, внимательно вглядываясь в их лица. Сзади него маячил верзила с погонами старшего лейтенанта, очевидно, сопровождающий. Разглядев всех и ничего не сказав даже узнанному Марусину, майор резко оттолкнулся от полок и ушёл дальше по вагону, оставив после себя тошнотворный запах сивухи. Все четверо сидели молча, озадаченные непонятным вторжением. Слышно было, как, пройдя весь вагон, майор возвращался, уже что-то спрашивая. Скоро и они услышали, как в соседнем купе он интересовался, все ли его обитатели едут от начала, и не было ли вместе с ними капитана, чернявого, брюнета, среднего роста, худощавого и весёлого. Кто-то там ответил, что да, был капитан, вон на второй полке его место. Вчера вечером в соседнем купе он долго играл в карты, очевидно, с друзьями. Кто-то слышал, как он вернулся и шумно укладывался наверху, передвигая свои чемоданы и стуча сапогами по полке. А утром его не стало. Не было и вещей. Ни с кем в купе не знакомился, и все равнодушно вполразговора решили, что он рано утром перебрался куда-либо на другое место или в другой вагон к друзьям. Посоветовали спросить у тех, с кем он играл в карты, может, они что знают.
И вот майор снова навис над головами дорожных друзей.
- Кто вчера играл с капитаном в карты?
Ответил, конечно, Марусин:
- Мы, я и вот старший лейтенант Барков. А что случилось?
Не удостоив ответом, майор продолжал свой допрос:
- Когда кончили, и куда ушёл капитан?
Не выдержал, тихим голосом сквозь зубы ответил Сергей:
- Кончили, когда ободрали его как липку. Я слышал, что он исчез. Думаю, с расстройства сиганул с поезда.
В своём сарказме он был близок к истине.
- Ты мне не шути! – взорвался майор. – Отвечай, пока спрашиваю по-хорошему. Кукрыникс нашёлся!
Сергей пожал плечами, потемнел лицом, наклонился к фляге, аккуратно налил себе чаю и стал не торопясь пить, закусывая дольками шоколада. СМЕРШник больше его не интересовал.
Снова пришлось отвечать самому нестойкому – Марусину.
- Играть кончили где-то около 24-х. Много пили, сильно окосели и быстро потом уснули. Вроде бы капитан ушёл на своё место. Кажется, слышал, как он там устраивается, матерясь и передвигая вещи. Куда исчез потом, не знаю. Мы забыли о нём сразу же после игры, неприятный тип. Утром о себе не напоминал. Всё.
- Где-то, около, кажется, не знаю, - передразнил майор, зло глядя на Марусина. Потом обратился к Марлену и Вилли, сразу к обоим:
- А вы?
Первым быстро выпалил Марлен:
- Я спал, ничего не слышал.
Вилли спокойно присоединился:
- Я – тоже.
- Так куда же он делся ночью? – снова взорвался майор, злясь, что ничего не узнает от этих парней, и чувствуя, что они всё-таки что-то знают.
Все молчали.
Майор постоял ещё немного, переводя глаза с одного на другого и периодически обдавая их тошнотворным запахом водочного перегара, лука и подозрения, потом выругался длинным матом, окончательно завершая тем самым свой мини-допрос и неприглядный портрет, и ушёл из вагона, сопровождаемый молчаливым старшим лейтенантом.
- Испортил день, сволочуга! – с досадой, слегка прерывающимся голосом посетовал Марусин. Пальцы его слегка подрагивали, когда он, обламывая спички, закуривал. Сергей допил чай, спокойно предложил:
- Тогда давай всхрапнём, заспим этот инцидент.
Все согласно и молча стали укладываться. Улёгся и Вилли, но сна не было.
То, что ночной капитан оказался в сфере интереса контрразведки, а может быть, и агентом её, меняло всю ситуацию. Ясно, что теперь майор не отцепится от Марусина и Баркова, пока не выяснит, куда и как исчез его подопечный. А значит, и они с Марленом тоже на крючке, том самом, с которого не дают сорваться до конца жизни: даже единожды проштрафившийся или даже только попавший под подозрение – клеймён на всю жизнь: враг или потенциальный враг до конца её. Так было в Германии, Вилли был уверен, что и здесь так. А если капитан выжил? И теперь, вот в этот самый момент, налаживает связь с поездом, с майором, и на какой-то ближайшей станции их с Марленом уже ждут? А в мешке у Вилли – деньги и ценности капитана. Избавиться и выбросить пока не поздно? Жалко. Что делать? Надо уходить. Но как? Уход без причины, тайком – уже не улика, а достоверный факт причастности к исчезновению капитана. Следовательно, для ухода должна быть веская, дважды и трижды защищённая, причина. Но её
