напуганных нерусской бандой похитителей председателя и Вари, Владимир поехал не так, как ехали с Варей через всю деревню и мимо её центра с конторой, а в объезд, через взгорок за кустами, где сохранились остатки вырытых военных укрытий и могил одновременно. Подумав ещё, он решил вообще оставить мотоцикл на взгорке в кустах, надеясь, что за короткое время, нужное ему, никто на него не наткнётся, а к самому дому Вари идти пешком, по возможности таясь.
Загнав машину в густой орешник, он слегка закидал её сломанными ветками, снял гимнастёрку и фуражку, надел неприметный лёгкий свитер, что был в мешке. Попутно обнаружил, что из того исчезли последняя банка тушёнки и бутылка французского коньяка – «смершевец попользовался, ворюга!» - но пока было не до этого, дьявол с ним, может, потому и отпустил, что сработали остатки совести, взбаламученные виной за это воровство. Бросил мешок в люльку и пошёл, маскируясь, к концу улицы, выходящей из села в поле. Так не придётся идти мимо сельского магистрата и усадьбы председателя да и большей части домов деревни, а значит, будет меньше любопытных и насторожённых глаз, вовсе не нужных ему.
Так оно и оказалось. До самого дома Вари он прошёл вдоль одной стороны улицы близко к заборам почти незамеченным, если не считать двух женщин, промелькнувших в глубине своих дворов и не обративших на него особого внимания. Всё как вымерло. И даже окна многих домов, несмотря на неокончившийся день были запахнуты резными раскрашенными деревянными створками, как у шкафов, маскируя их под нежилые, не желающие иметь ничего общего с тревожным миром, где произвольно правит орда с голубыми петлицами и околышами фуражек.
Калитка с проволочными петлями валялась на земле, ворота были настежь раскрыты, на пыльной земле хорошо сохранились узорчатые следы шин студебеккера, въезжавшего во двор. Эти открытые ворота и сорванная калитка придавали двору зловещие черты запустения, теперь уже неизбежного. Тишина и безлюдье усиливали впечатление. Дверь в дом была приоткрыта. Владимир огляделся, не заметил наблюдающих и быстро вошёл в дом, прикрыв дверь за собой. В доме тоже было пронзительно тихо. Слышалось только назойливое жужжание то ли мухи, то ли пчелы, то ли ещё какой летающей твари, методично ударявшей всем телом по стеклу в стремлении во что бы то ни стало выбраться на волю и не желающей смириться с тем, что стала вечной узницей, хотя воля вот она, видимая, но не осязаемая. Он знакомо прошёл в комнату матери Вари, дверь в которую тоже была растворена. Мать сидела поперёк кровати, скособочившись и неловко привалившись к стене, упираясь затылком в дешёвый, грубо и ярко размалёванный, матерчатый коврик с целующимися лебедями в окружении жёлтых кувшинок на сине-голубой в более светлых разводах воде. Глаза матери смотрели на Владимира спокойно, но не видели его. В них навечно запечатлелся насильственный увод дочери. Больше они уже ничего не видели и не увидят. Мать была мертва. Подойдя и пощупав шейную и височную артерии, ощутив уже холодное тело, Владимир убедился в этом. В любых несчастьях детей больше всех и тяжелее всех страдает мать. А этой довелось настрадаться безмерно: пропажа мужа на войне, постыдная связь дочери с немцем, отчуждение деревенских, ненужное рождение внука-получужака и арест дочери. Бедное сердце не выдержало мук своих, дочерних и будущих внуковых, перетрудилось и заглохло. И, наверное, к лучшему. Получивший взбучку Шакиров забрал бы и её, и внука. Лучше смерть в родном доме, чем на этапе в загаженном тюремном вагоне. Где же Витя? Владимир не стал тревожить упокоившееся тело несостоявшейся тёщи, оставив его на попечение сельчан, справедливо подумав, что они лучше знают, как её собрать в близкую дорогу так, чтобы не перепутать двери в рай и в ад. Он бросил последний взгляд на старую женщину, эгоистично порадовавшись, что забота о ней свалилась с его плеч на божьи, прикрыл дверь и пошёл туда, где он совсем ещё недавно принял любовь её несчастной дочери. И в эту комнату дверь была открыта настежь. Первое, что он увидел, был малыш, недвижно лежащий на знакомой кровати с шишаками, свернувшись клубочком, спрятав голову под руку так, что видна была только нижняя часть грязного лица, вся в разводьях слёз и соплей. Неужели и он? От нестерпимой мысли сердце замерло, пока он осторожно опускался у кровати на колени, стараясь заглянуть в лицо малыша ближе, ощутить его родной живой запах и лёгкое дыхание. Облегчённо увидел, как менялось лёгкими гримасами бледное лицо, отражая сон, в котором продолжалась и разлука с матерью, и неподвижность бабки, и обида на страшных военных, от которых он не ждал её, потому что немыслимо, чтобы военные были злыми, ведь отец у него военный, скоро приедет, и всё будет так, как было с мамой. Лучше бы ему тоже не просыпаться. Владимир тут же прогнал страшную свою мысль, легонько тронул приёмного сына за руку, снимая её с закрытого лица и боясь напугать резким движением. Но тот не хотел просыпаться, сопротивляясь и глубоко забывшись в не отпускающем тяжёлом сне-были. Пришлось потрясти за плечо резче, пока Витя не открыл глаза. Открыл он их не по-детски, разом, будто и не спал, округлившиеся с ужасом, смотревшие со страхом на него, потом узнал и стремительно ухватился за спасительную шею, подавшись всем вздрагивающим от неудержимых рыданий тельцем, тёплым и безмерно родным. Владимир ощутил на щеках, подбородке и шее, куда приткнулся в поисках защиты и утоления горя маленький нос, обильные слёзы, и сам заплакал скупыми редкими слезами впервые в жизни, не сдерживаясь, облегчённо, как будто что-то растворилось в его замкнутой душе и отлетело. Успокоенность, нежность и щемящая боль окутали всё тело, пробегая волнами по груди и спине, расслабили, и он ощутил невообразимое облегчение и безмерную силу. А ещё тихую радость от вновь обретённого сына, маленького человечка, которому он очень нужен, а это немало, если не всё для любого живущего, а не просто удобряющего землю.
- Ну, что ты, маленький! – уговаривал он сына срывающимся голосом. – Успокойся, хватит плакать, ты ж мужчина.
- Ма-а-а-ма уе-е-ха-ла… хочу-у к ма-ме, - рыдал малыш.
Что ответить? И как? Врать нельзя и правды не объяснишь. Малыш не поймёт злых игр взрослых, разнимающих детей и матерей непонарошку.
- Видишь? Я с тобой. И всегда буду, - обнадёжил мальчика Владимир. – Теперь всегда будем вместе. Не плачь. Давай умоемся, оденемся, и я тебя покатаю на машине-мотоцикле, - отвлекал он малыша от горьких воспоминаний. – Хочешь покататься?
- Хо-о-о-чу, - всё ещё всхлипывая, ответил Витя, отодвигающий своё горе перед перспективой прокатиться на машине с отцом. – Мы к маме поедем? – уточнил на всякий случай.
Он недалёк был от истины, не зная и не понимая ещё, что как и названый отец стал отныне изгоем разодранного и запуганного общества, слабо и неохотно колыхающегося от многочисленных выдираний из него живой материи и тут же спешащего заживиться вновь в смирительной неподвижности и равнодушии.
- Кушать хочешь? – не ответил Владимир о маме.
- Нет. Поедем скорее, - торопил Витя, ему тоже не хотелось оставаться в доме, где нанесена была самая глубокая обида.
- Хорошо, хорошо, - согласился Владимир. – Только надо умыться и собраться. Нельзя же ехать грязным и неодетым.
- Почему?
- Потому что над нами ребята смеяться будут. Скажут, на поросят похожи.
- Ладно. Тогда пойдём на кухню.
- Нет. Мы пойдём к колодцу и будем мыться из ведра, как большие.
Владимиру очень хотелось скорее увести сына из дома, где лежала мёртвая бабка, пока тот не вспомнил о ней в счастливом неведении, что люди могут уснуть навсегда.
- Ты знаешь, где лежат твои рубашки и штаны? – спросил он перед тем, как уйти. – Где их мама положила? Покажи мне.
Малыш показал всей рукой на грубо сколоченный сундук в углу, накрытый самодельным лоскутным покрывалом с накиданными сверху на него какими-то вещами.
- Вот молодец! – похвалил Владимир. – Сейчас посмотрим, что у нас есть.
- Когда мы поедем? – торопил Витя.
- Сейчас, сейчас, - успокаивал Владимир. – Я же сказал: умоемся, оденемся и поедем на маленькой быстрой машине. Далеко, далеко, где паровозы ходят. Ты знаешь, что это такое?
- Не-а.
- Скоро узнаешь, - пообещал Владимир.
Он торопливо рылся в сундуке, выбрасывая на кровать рядом с Витей всю его залежалую чистую одежду, среди которой много было ещё не ношеной, пока не выбрал короткие полотняные штаны на лямках – длинных не было вовсе, такую же рубашку с длинными рукавами и вышитым стоячим воротом с одной пуговкой, единственную майку и трусы, сильно пострадавшие от долгого ношения и частой стирки. На самом дне сундука обнаружил совершенно новые твёрдые коричневые сандалии и две пары белых носочков с голубой каёмочкой, явно девчачьих. Подумалось быстро, что ноги сын в новых сандалиях непременно сотрёт, но другой обуви на виду не было, да и ходить-то им много не предстоит, и нет времени для поисков. Настойчиво подгоняла мысль, что Шакиров уже справился с проколами, торопится сюда, и мысль эта, стрелой пронзающая мозг, мешала сосредоточиться. Главное – скорее выбраться отсюда.
- Всё. Это мы возьмём с собой к колодцу, умоемся и наденем. Пойдём?
- Пойдём. Ты меня понеси, - попросил Витя, вспомнив их недавнюю прогулку к речке.
- С большим удовольствием, - согласился Владимир.
Он уже привычно подхватил сына вместе с отобранными вещами в одну охапку и быстро пошёл к колодцу. Там умыл его, а заодно и себя, отобрал в запас кое-что из детской одёжки, облегчённо вздохнул и огляделся, как это бывает, когда покидаешь навсегда или надолго место, где был счастлив хотя бы немного, и попросил Витю:
- Ты посиди здесь ещё немного, я на чердак сарая слажу. Там мои вещи остались. Возьму их и быстро вернусь, хорошо? Только не уходи никуда. Смотри за мной, я быстро.
- Я тоже хочу с тобой на чердак, - попросился Витя, боясь снова потерять отца.
- Лучше посиди, - уговаривал Владимир. – Один я скоро, и тогда мы поедем. Посидишь?
- Ага, - вынужден был согласиться Витя. – Я смотреть буду, чтобы ты не упал.
- Смотри, маленький. Это так трудно – лазить по лестнице.
Владимир, спеша, вскарабкался на чердак, вскрыл тайник, не пряча больше его тайны, побросал в вещмешок всё, что там было, и так же торопливо спустился вниз, опасаясь, что мальчуган расплачется или, ещё хуже, убежит в дом к мёртвой бабке. Но тот сидел смирно на скамеечке рядом с ведром, болтал короткими ножками, обутыми в новые носочки и сандалии и внимательно наблюдал за отцом. Не потерять его для Владимира было самое главное, и ради этого он согласен на всё.
- Видишь, как я быстро. Правда? – подошёл он к мальчику.
- Да, - ответил тот и похвастал: - Я тебя всё время видел, даже не моргал.
Владимир понял его опасения, слегка задохнулся от недоверия мальчугана, сглотнул подступивший ком, снова подхватил Витю на руки и пошёл от дома в огород.
- Теперь мы пойдём к нашей маленькой машине, которая нас уже заждалась в кустах, - говорил он, стараясь отвлечь малыша от оставляемого дома. – Ты знаешь дорогу через огород к лесу? Ходил когда-нибудь с мамой или бабушкой?
- Нет. Там нет дороги, - предупредил маленький хозяин, теряющий свою усадьбу.
- А мы всё равно пойдём, - заверил его старший.
Держа
