подтверждает виновности Ксении Аркадьевны, а, наоборот, утверждает её безупречное поведение в оккупации, иначе, зачем бы и за что мстить? Нам же только это важно, не так ли? – обратился он к Зосе, но та молчала, оглушённая и запутанная гипотезами и версиями, которые, исключая и опровергая друг друга, неизменно приводили к одному – к невиновности тёти.
- Володя, - в конце концов, сдалась она, - я никогда не сомневалась в невиновности тёти, но всегда считала, что её оговорил в письме итальянец, однако после ваших детальных рассуждений засомневалась.
- И правильно, - с жаром поддержал сомнения неутомимый следователь, ещё не закончивший разборку возможных гипотез содержания недоступного им письменного документа. – Я так убеждён в полной невиновности не только вашей тёти, но и итальянца…, - он намеренно не назвал истинных злодеев, очень надеясь, что она сама их определит, а значит, закрепит на всю жизнь, а он, подтолкнувший к нелёгкому выводу, останется, на всякий случай, в стороне, - … и всё больше склоняюсь к мысли, что письмо было благодарственным, с приглашением в гости. Он же не знает, что здесь запрещена переписка с иностранцами. У них там этого и в помине нет.
Зося покраснела, прикусив полную нижнюю губу, обидевшись за самую гуманную страну мира, которая вынуждена защищаться и таким некрасивым способом. А Владимир осёкся, поняв, что сказал в запале лишнее, могущее вызвать непроизвольную неприязнь к нему и ко всему, что он говорил до этого.
- Они во многом живут и думают там по-другому, я видел. В чём-то хуже, в чём-то лучше. Не в этом дело. – Ему показалось, что он выкарабкался из неудачного отступления, и пора замазывать чуть наметившуюся трещину темой, интересной обоим. – То, что написал он по известному адресу, доказывает, что итальянец в какой-то мере знал о подпольной деятельности Сироткиных. Зачем писать пособникам немцев, которые ушли бы с покровителями или были бы расстреляны при поимке? Возможно, у него были сомнения, что они не на месте, и письмо, наверное, было ещё… как бы это выразиться… нащупывающим, но он нисколько не сомневался, что пишет не предателям родины. И писал он, естественно, обоим супругам, не зная о трагической гибели Сироткина, хотя и адресовал письмо жене, решив, наверное, что она больше привязана к дому.
Зося смотрела прямо ему в глаза, слушая внимательно, и похоже было, что эта версия тоже больше импонирует ей как более нейтральная по отношению к подозреваемым и не предполагающая неприятных тайных связей между ними.
- Познакомились они с Сироткиным, скорее всего, по делам в городской управе, - продолжал Владимир растягивать логическую цепочку. – Понравились друг другу, и итальянец стал захаживать по вечерам в их дом, где его, как и полагается воспитанному человеку, радушно встретила обаятельная Ксения Аркадьевна. У них он быстро оттаял душой, охлаждённой войной и грязной работой на неё, вероятно, не стеснялся в выражениях в адрес немцев. Известно ведь, что союзники не только не уважали друг друга, но и презирали, вынужденные по воле вождей тянуть в одной упряжке расхлябанную телегу войны, причём итальянцы в роли пристяжной всячески отлынивали от своей доли в этом, терпя постоянные оскорбляющие упрёки и даже угрозы. А Сироткины, естественно, использовали ненароком получаемую полезную информацию и, наверное, поощряли горячего южанина к большей откровенности, пока он в какой-то момент не сообразил, что русские друзья совсем не те, за кого себя выдают, прикрываясь легендой лояльности к оккупантам. Тогда у него было два выхода: продолжать, как ни в чём не бывало, опасное знакомство или прервать его, устроив разоблачительный скандал. Как бы вы поступили, Зося?
Она, не раздумывая, ответила:
- У меня никогда не будет такой ситуации. А итальянцу надо было осознанно и полностью переходить на сотрудничество с нашими разведчиками, искупая тем самым вину за фашистские преступления.
«Да», - с сожалением подумал Владимир, – «трудно и неуютно придётся в жизни ей, напрочь исключающей любые сомнения, колебания, отступления и компромиссы. Сколько набьёт шишек и заработает ссадин, пока поймёт, что жизнь – не магистраль, а извилистая дорога с ухабами и колдобинами, перегороженная многочисленными завалами, которые надо терпеливо разбирать».
- По-моему же, они решали возникшую дилемму мирно и втроём, предпочтя второй вариант, но без скандала.
- А по мне – лучше первый, - жёстко вставила неумолимая сторонница острых углов.
- Ладно, - согласился Владимир, - пусть будет первый. Всё равно оба завершаются одинаково. – Он на минуту задумался. – Итак – первый? Отлично. Вот как это было. – Владимир сделал ещё одну небольшую паузу, отделяя преамбулу, и продолжал: - Итальянец решил – заметьте, сам решил, без понуждения – что лучше и безопаснее осознанное, как вы выразились, чем слепое сотрудничество, тем более что он разочаровался и в войне, и в фашистской идеологии, и особенно в заносчивых союзниках. Неизвестно, сколько оно продлилось, но, так или иначе, без какой-либо профессиональной подготовки, да ещё с южным темпераментом, он неминуемо засветился бы и погиб, если бы не опытные русские коллеги.
Зося хмыкнула, недовольная знаком равенства между иностранцем и своими, хотя бы и делали они одно опасное дело.
- Каким-то образом, может быть, из обрывков разговоров в управе, может быть, обычным контрольным наружным наблюдением, но Сироткин заподозрил назревающий провал и, не мешкая, то ли за взятку, то ли незаконным изъятием нужных бланков, то ли иным каким способом, но выправил итальянцу то ли подлинные, то ли подложные документы на отъезд на родину и настоял, чтобы тот где-нибудь там затаился, не показываясь властям, и тем спас ему свободу, а может быть и жизнь.
«И сделал он это», - осенило Владимира, – «вопреки требованиям разведуправления использовать ценного осведомителя до конца, не считаясь с угрозой его жизни. Не смог Сироткин, наверное, уже не в первый раз, отнестись к живому и очень симпатичному доверчивому человеку как к бездушному механизму. Вот и развязка узелка, вот и причина гибели ценного, но непослушного разведчика».
- Почему вы вдруг замолчали? – отвлекла его от главной разгадки истории Сироткиных пострадавшая рикошетом их племянница, желающая тоже знать всё. Но Владимир не сказал ей главного, поопасался и за себя, и за неё. Неведение лучше всего ограждает от всяких передряг жизни, а главное – от вмешательства в эту жизнь непрошеных посторонних.
- Да, да, я сейчас, - пробормотал он, закрепляя в памяти логическое открытие. – На чём мы остановились? – Он с усилием вернул память назад, вспоминая свои последние слова. – Вот за это и благодарил вашу тётю и её мужа, а не только её одну, спасённый итальянец. Но одновременно допустил промах, который простителен, если вспомнить, что они и живут, и мыслят широко: он без всякой задней мысли позвал спасителей в гости в солнечную Италию. За это, в общем-то безобидное, приглашение и уцепились, не найдя ничего более существенного, в контрразведке НКВД, переиначив в закодированное предложение прибыть для налаживания прерванных шпионских связей.
- Мы не можем и не должны так думать о тех, кто, постоянно рискуя жизнью, защищает нас от вражеской подрывной деятельности, - осадила его пострадавшая.
- Но тётю арестовали они, те, кто защищает от подрывной деятельности, - напомнил Владимир, - и значит…
- Тётю арестовали по ошибке, - безапелляционно продолжила юная защитница НКВД.
И Владимир, разом сникнув, понял, что всё, что он говорил, вся его логика ни к чему. Для таких как Зося логики не существует, а взамен её срабатывают твёрдо усвоенные штампы. Он сдался.
- Ошибка, основанная на чём? Подумайте об этом, Зося, - отступал он, сохраняя лицо. – Я больше, чем верю, что Ксения Аркадьевна пострадала безвинно. Вам не хочется знать почему? Не надо. Может быть, для вас это и лучше. – Он сделал шаг, другой в направлении их движения, она пошла рядом, несколько сторонясь. – И вас отрешили от комсомольской власти… - Она недовольно повела плечом, опалив его возмущённым взглядом за неприкрытую откровенность. - …без причин. Вероятно, ваши товарищи просто перестраховались, услышав об аресте вашей родственницы или же получив – я всё же скажу так, хотя вам и не понравится – указания оттуда.
- Я докажу… докажу свою невиновность беззаветной работой рядового комсомольца, как Павел Корчагин. Я обязательно вернусь в оба комитета, это ближайшая задача моей жизни, - с жаром обещал будущий комсомольский вожак.
- А тётя?
- Что тётя? Её нет. – Зося помолчала, окончательно осваивая потерю. – Она сама учила меня быть предельно преданной комсомолу и партии, что бы ни случилось. – Потом остановилась и повернулась к Владимиру: - Дальше я пойду одна.
- Не боитесь? Уже темнеет.
- Я никого и ничего не боюсь.
Владимир стремительно разочаровывался в спутнице, ошибочно полагая, что экзотическая рыже-синяя красота предопределяет душевную доброту и щедрость. И она, похоже, не нашла в нём того, кто мог бы шагать рядом в первых шеренгах комсомола.
- Приходите ещё, - произнёс он дежурное при расставании приглашение.
- Туда я больше не приду, - отрезала Зося и добавила убеждённо: - Вам надо оставить эту женщину. Она – лживая самка и предаст вас, как только попадётся кто-нибудь, кто будет содержать богаче.
«В женской проницательности ей, однако, не откажешь», - подумал Владимир, но ответил не так, как ей хотелось.
- Возможно, так оно и будет, но пока нам вдвоём хорошо.
- До свиданья, - недовольно буркнула Зося.
- До свиданья, - холодно попрощался Владимир.
И они разошлись, не думая о новой встрече, только у Владимира слегка защемило сердце от ещё одной потери возможного друга. Осталась одна Марина.
- 9 –
Дверь в дом, несмотря на сумеречное воровское время, была почему-то приоткрыта, зато дверь в спальню припёрта изнутри стулом. Владимир прошёл в гостиную, где в углу ютилась его запасная узкая кровать, увидел на ней аккуратно сложенную всю свою старую и новую одежду, постельное бельё, а под кроватью грязные сапоги и деревянный чемодан-тайник.
«Обычные женские капризы», - решил он, даже обрадовавшись, что не придётся выяснять отношения, а ночью дышать водочными испарениями. Перенёс одежду на стул, застелил постель и подошёл к столу, намереваясь чем-нибудь перекусить, но, увидев разбросанные где попало объедки, свежие пятна на скатерти, неряшливо вываленную на неё еду, подмоченные, очевидно, водкой жареную картошку, пару тонких срезов сала, отломанный или надкушенный хлеб, брезгливо поморщился и пошёл на кухню, прихватив единственную целую и сухую горбушку. Там он нашёл в чугунке остатки варёной картошки, а в плетёном блюде неказистые бугорчатые помидоры. Поел не торопясь, выпил чая, заваренного на листьях смородины, малины, клубники, мяты и ещё чего-то, название чего забыл, и вернулся в комнату.
Спать в таком бедламе он не хотел. «И до чего же все русские неаккуратны и привычны к грязи. Даже красивые и молодые женщины», - подумал он о той, что выставила его за дверь и не позаботилась убрать за собой и компанией. Приходилось самому. Первым делом он перенёс на кухню заснувшего сном праведника, только изрядно подпившего, за
