деньги, деньги! - любой ценой, - много, много и через много, - еще, еще, еще - только они властвовали над каждым, над городом, над всей страной...
Юрий вел Владимира к знакомому, который служил мелкой сошкой в генеральном штабе в чине полковника и получал гроши в никому не нужной развалившейся армии... Его жена, дочь генерала, москвичка и сама не знала, как вышла замуж за Серегу - молодого лейтенанта из глубокой провинции...
Но видимо бывают исключения, когда браки заключаются на небесах, и именно в такой случай и попал Сергей, - и вот, уже полковник со столичным лоском - он все же не потерял простоту кочетовского пацана и принял их - мокрых и пропахших вагонными ароматами, как родных... Воспитание чувствовалось: скоро, после ванны, розовые и чистые, они сидели в зале, за сверкающим хрусталем и фарфором, столом, с богатой закуской - видимо генерал не забывал про дочку.
Начали с шампанского, и когда через полчала Юрий распечатал бутылку водки и разлил по полной, провозгласив тост за красоту и здоровье хозяйки, атмосфера растаяла... Пошел разговор о жизни, о детях, отыскались и развернулись семейные альбомы, и Юрий глядел в детские, а потом во все взрослеющие лица двух сыновей - музыканта и военного, - которые смотрели на него, как бы прицениваясь: что за гость появился в их квартире?
А Юрий подмигнул Владимиру, который чувствовал себя не совсем в своей тарелке, от культурности хозяев и мата, уже проскальзывающего в лексиконе друга и, напряженно улыбаясь, отмалчивался...
Оценив возможности Сергея, Юрий интуитивно догадался, что этот полковник не решит никаких его дел, но не расстроился и продолжал умело вести роль умного, грубоватого на юмор собеседника...
... Утро встретило глубокой тишиной. Из-за заботливо задернутых штор туманно пробивался рассвет... Где-то слышалось уютное посапывание, и Юрий понял: в квартире никого нет кроме него и друга, и поднявшись, обнаружил записку на кухне: «Завтрак на столе, будете уходить, позвоните по номеру «7-70-78» и защелкните за собой дверь. С уважением, Сергей, Лариса!»
Улица встретила друзей пронизывающим ветром, и они, зябко ежась, быстро зашагали по подмороженному асфальту - скорей, скорей к огромной сияющей красными огнями букве «М». И опять все повторилось: музыка, нищие в переходах, набегающий свист электропоездов и пассажиры -безразличные, каждый сам по себе, и не единой улыбки, словно они никуда не уходили на ночь, а продолжали мчаться и мчаться без остановок в этом бесконечном, непонятно куда несущемся конвейере...
Его величество Бизнес мгновенно выжег всякую восторженность и романтику из их душ. Зато там, наверху, этот жестокий ветер несся на всех парусах и, помогая ему, дружная команда гребла и гребла под флагом веселого Роджера: в подзорной трубе маячила долгожданная Демократия... Все застыли в предвкушении добычи, готовые ринуться на абордаж! И желанный час пробил: Свобода выкинула трехцветный колор, и в мгновение ока все полетело к чертям, закрутилось, завертелось в великом водовороте вседозволенности и крайнего бесстыдства...
Грабеж шел по всем правилам и законам грабежа, по запланированному сценарию к запланированному результату... И только народ оказался не причем, а золотая рыбка, махнув хвостиком матушке России, уплыла за океан, откуда и появилась...
XVIII.
Ветер кажущегося успеха сладко кружил голову и выдувал из нее всякое благоразумие... По всей стране властвовал капитал, - шагал, шагал, перешагивая через людей, не замечая их, бросал под каток, раскатывая души в ничто, выдавливая их из живого тела, как анахронизм и безжалостно отрывая, отправлял прямо в объятия господа Бога, без всякого причастия и соборования.
Время на отпевание не хватало и у священников... И как всегда во время чумы - наступило время мошенников и шарлатанов... Алхимики, астрологи несли ахинею, белая и черная магия, ведьмы, колдуны, чародеи, вожди и пророки дурачили народ, словно мир сошел с ума, и планета сдвинулась с орбиты, и все люди разом потеряли здравый смысл и, закрыв глаза, кинулись в пропасть младенческой наивности: вдруг в спине вырастут крылья?
Время повернулось вспять... Зрелища и веселье, купленные за деньги -, переворачивали жизнь с ног на голову.
Смех, потерявший естественность, отдавал ржавым привкусом металла. Улыбка превратилась в механический оскал, демонстрацию ровных искусственных зубов, помноженную на заказ проституированных желаний клиента.
Все изменилось в корне. Сияющие победоносно поносным светом рекламы города, рестораны, кафе, казино, - истекая похотью, умоляли: «Только к нам, только у нас!.. Не пропустите, не проходите мимо! Все самое лучшее к вашим услугам - шептали, визжали, скакали, интимно подмигивали знакомые лица кривляющихся обезьян с экранов телевизоров, со страниц газет и журналов...
На каждом углу, высвечивая хищным глазом, подкарауливали очередную жертву однорукие и двурукие бандиты, крутили бедрами проститутки, сутенеры и сутенерши предлагали мальчиков и девочек, бешено крутилось колесо рулетки, красиво разлетались карты по зеленому сукну, -все манило и желало: денег, денег, денег!.. Рубли, доллары, фунты, евро, золото и бриллианты сияли, завлекали доверчивой доступностью - только протяни руку!
Вкусно дымилось жаркое, истекала черной и красной слюной маслянистая икра в окружении экзотических закусок и салатов, горела янтарным огнем осетрина в гроздьях светло-зеленого и иссиня —черного винограда. Все гипнотизировало, размягчало продажную душу... Пенилось и пускало хрустальные пузырьки стреляющее шампанское, красиво облизывала темное ледяное стекло бутылок пушистая пена и крахмальное кружево салфеток.
Официант, изогнувшись вопросительным знаком - само совершенство лакейства - бесшумным махаоном вьется около, предупреждая любое самодурство барина.
- Чаевые! - мани, мани, - во взгляде, в жесте, в воздухе: шепчут, уговаривают, умоляют, - ползают на брюхе, задыхаются в бесстыдном канкане голых мужских и женских задниц, завлекают и растлевают детские и взрослые души, исступленно душат в грязных объятьях, истекая вонючим сладострастным потом... Хрясь, хрясь! — по телам, по костям, по душам - в пыль, в муку, в тлен, - изощренной сладкой отравой в кровь, в мысли вливается великая жажда обогащения - ненасытно и неуемно фонтанирует через край до неба, до видимых и невидимых звезд на этом празднике
Свободы! — на котором не нашлось места простому народу... Его вычеркнули из списков.
Ограбить - сумели, обмануть - сумели, объявить пьяницей и бездельником - да, нет слов, сумели! Но одно бесило и наполняло животной ненавистью власть имущих и прихлебателей при них - бессилие превратить русский народ в ничтожество.
Они чувствовали эту скрытую, грозную силу, это непонятное для них терпение, - и опасливо косились на него, спрятавшись за частокол купленных, откормленных охранников, милицию, ФСБ, армию, - и даже во сне покрывались холодным потом, скрежетали зубами:
- Не дай Бог лопнет мозоль и за все придется платить сполна!
- Помните, помните, новоявленные господа: за все воздается с лихвой!
Бунт у русского в крови! И не будет пощады и детям вашим, как вы не жалели детей наших! И закатится солнце, и спрячутся звезды, и мать закроет глаза ребенка, дабы не видеть ему великое возмездие справедливости и великой несправедливости на Русской земле...
И снова жестокий ветер сладко закружит головы, и ненасытный Молох, упившись кровью, распахнет черные крылья, пожирая людей, погружая свет в омут бесконечной смуты, с очередным пророком - Иудой и Каином одновременно, в одном лице, и будут поклоняться ему, как самому господу Богу.
А почему Бог- господин? И зачем ему нужны лакеи на земле и великая несправедливость? Никто не ответит, ни Старый завет, ни Новый? И после, что еще придумает человеческая глупость? Кто знает? Кого спросить? — Тихо... тихо... Молчит Вселенная! - прячет тайну, на которую у нее нет ответа...
XIX.
Сияющий, тяжелый зной - в полдень - не оставляя ни уголка для тени, беспощадно обрушился на монастырский двор. Даже сусальное золото куполов выцвело, поблекло, смущенно отбиваясь приглушенным блеском от пылающих янтарных лучей солнца.
В мастерской у Олега белая стружка, высунув скрученные язычки из потемневших опилок, никак не могла надышаться, оставляя на завитках прозрачные капли смолы. Пахло сосной и тонким ароматом влажной осины -плевое дерево, но высохнет - белая кость, и нет лучшего материала для баньки.
Привыкла милая к воде, - сто лет простоит, не сгниет... И снега, и дожди, и туманы — все ей зеленокорой в радость, не зря в ее честь так разрываются пучеглазые лягухи, поднимая заливистые хоры, аж до самых небес!
Нет у нее той, обнаженной прелести белянки-березы или резной красоты желто-огненного клена, но, как ласково называют: ивушка, плакучая ива, - метко и ясно...
Как емок и точен великий русский язык! - видимо и правда зародился рядом с сердцем русского человека, переполнил душу его и вот -пользуйтесь, растите вместе с ним, и он за все воздаст сторицей, заплатит обоюдным согласием и вознесет твою душу, до самого Бога и даже выше его...
Олег погладил прохладный, нежный ствол и полез за сигаретами. Ему нравилась красная пачка «Примы» простой упаковкой и то удовольствие от желтого ряда уложенных в нее безфильтрных сигарет и легкое головокружение от глубокой затяжки крепкого душистого табака.
Монашество запрещало табакопитие, еще со времен Петра I (яростного курильщика) табак «пили» и по греховности он стоял на первом месте перед хмельным зельем, но если «кровь Христову» священники еще позволяли себе, то курево отвергали вовсе.
А зной, распахнув желтым прямоугольником проем дверей, полностью съел тень от нее и остановился ровно на пороге, как бы боясь переступить через него.
Синий дымок от сигареты бесследно испарился, скользнув в накаленную выцветшую синь, и в ее сиянии, как в нимбе, проявилась щуплая фигурка Никифора.
- Ишь пришустрил, ровно душа! Не иначе как за мной - оценил Олег явление монаха. Ему нравился этот немногословный с неуловимым
достоинством старик, с навсегда устоявшимся непонятным возрастом. Вот бы ему сказать! - мелькнула шальная мысль в голове у Олега. - Что меня на
шахте, где он работал забойщиком, окрестили «Глобусом», за его географическое образование, и по праву: как ни крути, а школе он отдал годков двадцать...
Никифор же, щурясь, огляделся и четко, уважительно соизволил одновременно попросить и приказать:
- Олег Евгеньевич, отец Василий велел пригласить вас к себе. И опять Олег изумился редкому дипломатическому умению этого монаха. - Велел ему, а пригласить - от него! - чтобы повеление архиерея не выглядело, как требование.
И так, Никифор вызывал всех, пред очи пастыря, кроме тех, кто провинился перед настоятелем, приравнивая провинность перед ним, как перед самим господом Богом!
Эта преданность архиерею стояла как скала, поколебать которую было просто невозможно, и это был не безумный фанатизм, а уверенная, построенная на уважении к словам и делам владыки вера, которая была у всех на виду... Ну, а душу его, Никифор берег пуще собственной и старался не задевать ее пустыми хлопотами, уповая на собственную совесть и как
