Пушкин о демократии, монархии и вере

http://youtu.be/XFMh7gqbd1s
Говорят, что Пушкин всю жизнь оставался шустрым резвым мальчиком, эдаким шалунишкой и скандалистом, повесой и бретёром, вроде его героев Сильвио, Алеко… с неуправляемыми страстями, но когда речь шла о царе и самодержавии сразу же преображался в законопослушного гражданина и яко «тварь дрожащая» взывал к Богу с мольбой остановить «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».



Да у Пушкина есть предостережение угнетателям его народа, но совершенно очевидно, что несмотря на часто цитируемые его слова о русском бунте, Александр Сергеевич любил Емельяна Пугачёва, и как это убедительно доказала своим исследованием Марина Цветаева, именно он и никто иной является главным героем его повести «Капитанская дочка».



Что же касается царя Николая I, то поэт говорил о нём: «Хорош, хорош, а на тридцать лет дураков наготовил!».



«Взгляните на русского крестьянина, - писал Пушкин от имени английского путешественника в статье «Путешествие из Москвы в Петербург», - что может быть свободнее его обращения! Есть ли и тень рабского унижения в его поступи и речи.

Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню: умывается каждое утро, сверх того несколько раз в день моет себе руки. О его смышлености говорить нечего. Путешественники ездят из края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда не встречал я между ними то, что соседи наши называют unbadaud (ротозей), никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому.

Переимчивость их всем известна; проворство и ловкость удивительны…Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать».



И там же в сравнении со своим народом Пушкин приводит оценку английского капитализма :



«Прочтите жалобы английских фабричных работников – волоса станут дыбом. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! Какое холодное варварство с одной стороны, с другой – какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идёт о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идёт об сукнах г-на Шмидта или об иголках г-на Томпсона.

В России нет ничего подобного…Кажется, нет в мире несчастнее английского работника – что хуже его жребия? Но посмотрите, что делается у нас при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от каторжной работы тысяч пять или десять народу и лишающей их средства к пропитанию?».



Что же касается американской демократии, то уже тогда, в начале XIX столетия в последние полугодие своей кратковременной жизни Пушкин успел дать ей беспощадное определение в статье «Джон Теннер»:



«Уважение к сему новому народу и к его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве.

Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort); большинство, нагло притесняющее общество; рабство негров посреди образованности и свободы; родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принуждённый к добровольному остракизму; богач, надевающий оборванный кафтан, дабы на улице не оскорбить надменной нищеты, им втайне презираемой: такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами.

Отношения Штатов к индийским племенам, древним владельцам земли, ныне заселённой европейскими выходцами, подверглись также строгому разбору новых наблюдателей.

Явная несправедливость, ябеда и бесчеловечие Американского Конгресса осуждены с негодованием; так или иначе, чрез меч или огонь, или от рома и ябеды, или средствами более нравственными, но дикость должна исчезнуть при приближении цивилизации. Таков неизбежный закон.

Остатки древних обитателей Америки скоро совершенно истребятся; и пространные степи, необозримые реки, на которых сетьми и стрелами добывали они себе пищу, обратятся в обработанные поля, усеянные деревнями, и в торговые гавани, где задымятся пироскафы и разовьётся флаг американский».



В своём критическом обзоре «Записок» Джона Тернера Пушкин акцентирует внимание на «смиренной простоте повествования», которая «ручается за истину». Как пишет Пушкин:



«Записки» Теннера представляют живую и грустную картину…Американские дикари все вообще звероловы. Цивилизация европейская, вытеснив их из наследственных пустынь, подарила им порох и свинец: тем и ограничилось её благодетельное влияние…

Редко индийцы получают выгоду в торговых своих оборотах: купцы обыкновенно пользуются их простотой и склонностью к крепким напиткам.

Выменяв часть товаров на ром и водку, бедные индийцы отдают и последнее за бесценок: за продолжительным пьянством следует голод и нищета, и несчастные дикари принуждены вскоре опять обратиться к скудной и бедственной своей промышленности…».

«Оставляем читателю судить, какое улучшение в нравах дикарей приносит соприкосновение цивилизации!» - делает решительный вывод редактор и издатель Пушкин из тщательнейшего обзора «Записок» Джона Тернера.



И о французской революции не забыл высказаться наш великий поэт: «Странный народ! Сегодня у них революция, а завтра все столоначальники уже на местах».



Чтобы понять суть мировоззрения Пушкина следует обратиться к его статьям, готовящимся к изданию в редактируемом им журнале «Современник», но не допущенных Главным управлением цензуры и лично министром просвещения педерастом графом Уваровым.

В советское время пушкиноведы посчитали, что Пушкин в этих запрещённых цензурою статьях «представил свои политические убеждения не в подлинном освещении. Статьи, написанные для журнала, находившегося под особенно строгим наблюдением цензуры, не могли отражать искренних взглядов Пушкина…Статьи принадлежат к тому периоду в жизни Пушкина, когда он считал возможным сотрудничество с самодержавием, точно разграничить его искренние утверждения от аргументов, выдвинутых из цензурных соображений, очень трудно».

( «А.Пушкин. Золотой том», М. 1993, прим. Б. Томашевского).



Что же может получиться из этого лицемерного обвинения А.С.Пушкина во лжи со стороны тех, кто на счёт всегда привычного им лганья делает, как и в царские времена, карьеру, покупает должности в «Пушкинском Доме», пишет толстые диссертации?



Зачем нам не доверять великому поэту и полагаться на звания временщиков?



Единственное, что хочется отметить в этой ситуации, что голубые монархисты начала XIX столетия получили в лице советских прогрессистов XX столетия своих союзников и последователей, и на другом основании, но с тем же успехом продолжали травлю великого поэта.

Ну, а сегодня в перестроечном демократическом рае востребованы и те и другие – годится всё, что может бросить хотя бы слабую тень на русского гения, посмевшего тронуть внутренние механизмы европейской и американской цивилизации. Сделаем краткие выписки, что тяжелее премногих томов:



«Что развивается в трагедии? какая цель её? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная…Вот почему Расин и велик, несмотря на узкую форму своей трагедии. Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки… Что нужно драматическому писателю? Философию, бесстрастие, государственные мысли историка, догадливость, живость воображения, никакого предрассудка, любимой мысли. Свобода.

Между тем как эстетика со времён Канта и Лессинга развита с такою ясностию и обширностию, мы всё ещё остаёмся при понятиях тяжёлого педанта Готшеда; мы всё ещё повторяем, что прекрасное есть подражание изящной природе и что главное достоинство искусства есть польза. Почему же статуи раскрашенные нравятся нам менее чисто мраморных и медных? Почему поэт предпочитает выражать свои мысли стихами? И какая польза в Тициановой Венере и в Аполлоне Бельведерском?»



«Философия немецкая , которая нашла в Москве, может быть, слишком много молодых последователей, кажется, начинает уступать духу более практическому. Тем не менее, влияние её было благотворно: оно спасло нашу молодёжь от холодного скептицизма французской философии и удалила её от упоительных и вредных мечтаний, которые имели столь ужасное влияние на лучший цвет предыдущего поколения»…



«Ничто не может быть противуположнее поэзии, как та философия, которой XVIII век дал своё имя. Она была направлена против господствующей религии, вечного источника поэзии у всех народов, а любимым орудием её была ирония холодная и осторожная и насмешка бешеная и площадная».

«Ни один из французских поэтов не дерзнул быть самобытным, ни один, подобно Мильтону, не отрёкся от современной славы».

«Публика (о которой Шамфор спрашивал так забавно: сколько нужно глупцов, чтобы составить публику?), легкомысленная, невежественная публика была единственною руководительницею и образовательницею писателей.

Когда писатели перестали толпиться по передним вельмож, они, дабы вновь взойти в доверенность, обратились к народу, лаская его любимые мнения или фиглярствуя независимостию и странностями, но с одной целию: выманить себе репутацию , или деньги! В них нет и не было бескорыстной любви к искусству и к изящному. Жалкий народ!»

«Влияние Вольтера было неимоверно…его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов поругана…Истощённая поэзия превращается в мелочные игрушки остроумия. Роман делается скучной проповедью или галереей соблазнительных картин… Наконец Вольтер умирает в Париже, благословляя внука Франклина и приветствуя Новый свет словами , дотоле неслыханными… Смерть Вольтера не останавливает потока. Министры Людовика XVIнисходят в арену с писателями. Бомарше влечёт на сцену, раздевает донага и терзает всё, что ещё почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и рукоплещет. Общество созрело для великого разрушения».



«Он есть истинный представитель полу-просвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему; слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные, поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему – вот что видим в Радищеве…

Он злится на цензуру; не лучше было бы потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы, с одной стороны, сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар Божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой – чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой и преступной?... Нет убедительности в поношениях, и нет Истины, где нет Любви»

«Очевидно, что аристократия самая мощная, самая опасная – есть аристократия людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои