Парадоксальная история России. Не очень серьёзные повести о русской жизни в 19 и 20 веке

октябре была торжественно открыта первая в России железная дорога. Государь в сопровождении своей свиты прокатился по ней от Петербурга до Царского села и нашёл, что время поездки в его загородный дворец теперь существенно сократилось. Инженер Герстнер получил высочайшую благодарность.
Несколько омрачил памятный год пожар в Зимнем дворце, который стал одним  из самых грандиозных пожаров в истории России. Ещё за два дня до возгорания во дворце начал улавливаться запах дыма, что приписали сырым дровам, привезёнными нечестными подрядчиками. Однако вскоре полыхнуло так, что огонь охватил весь дворец и в считанные часы уничтожил второй и третий этажи, в том числе интерьеры Растрелли, Кваренги, Монферрана, Росси и других знаменитых оформителей. Пожар длился около 30 часов, а зарево было таким, что его видели крестьяне и путники за 50 - 70 вёрст от столицы.
Дворец горел три дня; всё это время спасённое имущество находилось около Александрийского столпа под присмотром полиции. Обер-полицмейстер Кокошкин сумел обеспечить его сохранность, за что получил благодарственный рескрипт государя.
Из-за чего сгорел Зимний дворец, так и осталось тайной; версий было много, но ни одна из них не получила достаточного подтверждения. Восстановление дворца было поручено Петру Андреевичу Клейнмихелю, – что он и исполнил с замечательной быстротой. По этому случаю была выбита в честь Клейнмихеля золотая медаль с надписью: «Усердие всё превозмогает».
Стоимость работ определялась в восемь миллионов рублей, каковая сумма была оприходована полностью не без стараний распорядительной Клеопатры Петровны. Правда, Тронный зал дворца через два года после восстановления обрушился – упали все его 42 балки с 11 прикреплёнными на них люстрами – но это приписали просчётам строителей. За пятьсот тысяч рублей Пётр Андреевич снова восстановил этот зал.
***
Александр Гаврилович Политковский продолжал руководить Пенсионным фондом и проводить буйные вечера в своём доме; его счастливая звезда закатилась не скоро.
Полковник Верёвкин заметно продвинулся по службе: он часто подменял хворавшего и слабевшего графа Бенкендорфа.
Штаб-капитан Дудка так и остался штабс-капитаном, – чему, впрочем, придавал мало значения, весело и легко прожигая свою жизнь.
Написанная Фаддеем Венедиктовичем Булгариным книга по русской истории вышла в срок, но не произвела должного эффекта, потонув в море прочих книг, которые были написаны в том же патриотическом духе к годовщине войны 1812 года. Вознаграждение, полученное Фаддеем Венедиктовичем, отчасти возместило ему моральные потери, но про себя он ворчал на неблагодарность русской читающей публики и правительства.
Иоганн Христофорович Шлиппенбах более не появлялся в России. Где он обретался, по-прежнему ли размышлял об иррациональности русской жизни или успокоился и склонился к упорядоченному немецкому существованию – никто не знал.  

XX век

Похищение Царь-пушки и Царь-колокола
(Несерьёзная повесть о революции 1905 года)

Часть 1. Весна 1905-го

Погожим мартовским днём, когда снег таял на крышах и с оглушительным грохотом падал на мостовую, по Моховой улице с опаской пробирался молодой человек в студенческой тужурке и лёгкой фуражке. Прохожие, которые так же, как он, боялись быть погребёнными под снежными лавинами, с неохотой уступали ему дорогу и думали, что этот студент сбежал с занятий из университета. Они бы очень удивились, если бы проследили его путь, – свернув к Александровскому саду, молодой человек через Кутафью и Троицкую башни вошёл в Кремль. Есть, конечно, студенты, которые ходят в Кремль, чтобы рассмотреть его древние, достойные внимания сооружения, но только не в будние дни и не в одиночестве.
Дойдя до Чудова монастыря, молодой человек отмахнулся от надоедливых нищих и стал пристально рассматривать Царь-колокол, – сначала издали, а потом вблизи. Закончив осмотр, он пошёл к Арсеналу, к Царь-пушке. Здесь он огляделся, – невдалеке было место, где чуть более месяца назад убили известного ретрограда, сторонника жесткой власти в России великого князя Сергея Александровича. Это место обычно охранялось полицией, так как смерть великого князя вызвала неоднозначные чувства у народа: одни проклинали убивших его революционеров, другие радовались гибели царского сатрапа; по Москве после того, как бомба разорвала Сергея Александровича на куски, ходила жестокая шутка: «Наконец великому князю пришлось пораскинуть мозгами».
Сейчас на месте гибели Сергея Александровича стоял лишь урядник с пышными усами, – да двое мещан в одинаковых серых пальто, по виду подрядчики, один высокий, другой низкий, прислонясь к стене Арсенала, щёлкали семечки.
Около Царь-пушки молодой человек простоял довольно долго и даже попытался залезть на лежащие перед ней большие ядра и заглянуть внутрь ствола. Резкий полицейский свисток заставил его отскочить от пушки; оглянувшись, молодой человек бросил быстрый взгляд на урядника и с облегчением понял, что тот свистит не ему, – с другой стороны орудия какой-то господин забрался на постамент к огромному колесу лафита.
– Не положено, господин, слезьте, – сказал подошедший урядник. – Смотреть – смотрите, а залезать ни к чему, и руками трогать не дозволяется.
– О, простите, – извинился любопытный господин. – Я иностранец, в первый раз в Кремле, и сильно поражён тем, что вижу.
– Не положено, – строго повторил урядник. – Ежели каждый будет лазить и руками трогать, большой ущерб выйдет. Вы не один около пушки ходите, – урядник подозрительно глянул на студента. Молодой человек отвернулся и зашагал прочь.
– Я сильно извиняюсь, господин студент, – услышал он за своей спиной голос иностранца. – Господин студент, остановитесь во имя Бога! Мне трудно вас догонять в моём тяжёлом пальто.
Молодой человек остановился.
– Что вы хотите? – мрачно спросил он, показывая, что не расположен вести разговоры.
– Я не задержу вас долго, – переведя дух, выпалил запыхавшийся иностранец. – Я в первый раз в Кремле и мне многое не понять. Кого ещё спрашивать, как не интеллигентного человека? Позвольте, однако, представиться, – моё имя Георг Шварценберг, – приподняв тёплую шляпу на ватине, сказал он. – Моего батюшку звали Питером, то есть Петром, – таким образом,  по русскому обычаю меня можно называть Егором Петровичем.
– А вы неплохо говорите по-нашему, – заметил молодой человек.
– О, я это объясню вам без промедления, – улыбнулся польщённый иностранец, – но разрешите прежде услышать ваше имя?
– Кашемиров, – коротко ответил молодой человек.
– Это, без сомнения, ваша фамилия, – сказал Шварценберг. – А как вы зовётесь по имени-отчеству?
– Зовите меня просто Кашемировым, – отрезал молодой человек.
– Как вам будет угодно, – охотно согласился Шварценберг, упорно не желая замечать недовольного тона юноши. – Господин Кашемиров, я всего три дня в Москве, но этот город мне роднее родных. Да, пусть этот факт не слишком вводит вас в изумление! Всё объясняется тем, что мой отец был рождён здесь, и моя матушка тоже была рождена здесь. И я родился бы здесь, если бы после соединения браком они не уехали в Германию. Однако Россия оставалась любимой родиной моих дорогих родителей, а Москва оставалась их родным городом, –  и эта любовь перешла ко мне. Русский язык звучал в нашем доме вместе с немецким, – вот почему я, как вы наблюдательно подметили, неплохо говорю по-русски. К великому сожалению, до сей поры я не имел возможности посетить Россию и Москву, но теперь этот недостаток успешно преодолён. Моя мечта сбылась – я в Москве, я в Кремле!.. Впрочем, есть отдельные моменты, на которые у меня имеются вопросы; по этой причине я имел смелость остановить вас.
– У меня очень мало времени, – нервно сказал Кашемиров.
– О, я займу у вас всего одну маленькую минуту! – не сдавался Шварценберг. – Я видел, что вы тоже интересовались Царь-пушкой, этим колоссальным русским орудием, шедевром технической мысли, который соединён с мастерством исполнения. Однако мне непонятно, как она могла двигаться на столь тяжёлом лафете? А если пушка всегда стояла на одном постоянном месте, против кого она должна была воевать? – Шварценберг посмотрел в ту сторону, куда был направлен ствол орудия, и недоумённо пожал плечами. – Не могли бы вы дать мне любезное разъяснение, господин Кашемиров?
– Лафет был изготовлен около ста лет назад. Он служит исключительно для красоты и не предназначен для перемещения пушки, – ответил Кашемиров, поняв, что от настырного иностранца просто так не отвяжешься.
– Вот как! – с неподдельным изумлением воскликнул Шварценберг. – Но когда-то она стреляла?
– Всего один раз, когда был убит самозванец Лжедмитрий, он же Григорий Отрепьев, – слыхали о нём? Его тело было сожжено, а прах высыпали в эту пушку и выстрелили на Запад, откуда явился Гришка с поляками.
– Ходит, ходит, сердешный! – вмешалась в разговор подошедшая старуха-нищенка. – Никак не успокоится его грешная душа.
Кашемиров сморщился, а Шварценберг немедленно спросил:
– Кто ходит? Вы о ком хотели говорить, мадам?
– Да о Димитрии же! О Гришке Отрепьеве, – нищенка поправила шерстяной платок, крест-накрест перетягивающий её грудь, и нараспев продолжала: – Ходит, неприкаянный, ходит! Врать не стану, – что сама видала, о том и расскажу. Было это в прошлом году, в мае: теплынь тогда стояла, – так я, значит, на паперти Чудова монастыря ночевала. Народу спозаранку в монастырь приходило не счесть, и подавали хорошо, а уряднику я гривенник сунула, чтобы меня не гнал. И вот лежу я ночью на паперти, аккурат в тот день, когда в стародавние времена Гришку убили…
– А ты откуда знаешь, какого числа его убили? – перебил её Кашемиров. – Ну-ка, скажи, какого числа?
– Э, мил-человек, я и нынешнего-то числа не знаю, – чего ты меня пытаешь? – заголосила старуха. – А только люди после сказывали, что это было аккурат в тот день, когда Гришка помер. Людям всё известно.
– Продолжайте, мадам, – попросил Шварценберг и умоляюще взглянул на Кашемирова.
Кашемиров с досадой отвернулся.
– Лежу я на паперти, не сплю, нету сна, – теперь уже скороговоркой продолжала нищенка. – Слышу, часы на Спасской двенадцать часов пробили, – и тут тишина по всему Кремлю сделалась, и темнота такая, будто в закрытом погребе. Глянь, – на стене синие огни появились и бегают по зубцам. Батюшки святы, он идёт, – Гришка! Мрачный такой, угрюмый; ростом невысок, лицом неказист, на щеке у него бородавка, а на лбу – другая.
– Как же ты в темноте, да ещё на таком расстоянии бородавки различила? – не выдержал Кашемиров.
– Говорю тебе, отец мой, всё в сиянии было, как днём. А лицо его я видела так, как сейчас тебя вижу. Не хочешь – не верь, а я чистую правду говорю, – обиделась нищенка.
– О, нет, мы вам очень верим, – успокоил её Шварценберг. – А что же было дальше?
– Ну, походил он по стене, походил, – и всё на площадь глядел, на Покрова на рву. Потом вздохнул, – жалобно эдак, тяжело, – и пропал… Так-то вот, государи мои, – ходит, сердешный, мается, нету ему отпущения, – жалобно запричитала нищенка. – Ей-ей, правду говорю, а если подадите копеечку, я вам и о батюшке-царе Иоанне Васильевиче расскажу.
– А, что, он тоже