Парадоксальная история России. Не очень серьёзные повести о русской жизни в 19 и 20 веке

его мне жаль, но Россию, где только-только всё начало налаживаться.
Витте вздохнул и прикрыл глаза рукой. Фон Кулебякин и Георг не смели нарушить тишину.
– Как я устал, никакой помощи, никакой! Одни препятствия, зависть, интриги, – пожаловался Витте после долгой паузы. – Моя агарная реформа – это самое значительное, что задумано в России за последние полвека. Если бы мне дали провести её, Россия преобразилась бы, народ был бы сыт и доволен, государство окрепло. Но нет, имею точные сведения, что проведение реформы государь поручит всё тому же Столыпину. Вы представляете, что натворит этот дуролом? Может ли Угрюм-Бурчеев провести реформу, требующую гибкости, осторожности, тщательного внимания ко всем её деталям? Реформа провалится, можете не сомневаться, а Россия будет ввергнута в ещё более глубокую пучину бед! Угрюм-Бурчеевы не способны на созидание, они могут лишь разрушать. Ах, Россия, Россия, бедная Россия! – Витте достал надушенный платок и вытер слёзы на глазах.
Переждав некоторое время, фон Кулебякин решился сказать:
– Мы надеемся, что вы ещё долго будете служить на благо России, ваше высокопревосходительство. Если вам понадобится наша помощь, – я говорю от имени не самых последних людей в Москве, – мы к вашим услугам.
– Благодарю вас, я очень ценю поддержку москвичей, – отнимая платок от глаз, ответил Витте. – Москвичи более открыты, чем петербуржцы, и надёжны. Я рад, что могу положиться на вас.
– Герр Шварценберг тоже готов помогать вам во всех ваших начинаниях, – Кулебякин дёрнул Георга за рукав.
– Да, да, готов! Можете забирать меня… как это?.. со всеми потрохами! – воскликнул Георг.
Витте улыбнулся.
– Приятно видеть такое рвение, я тронут; мне давно нужен преданный и толковый помощник. Сразу видно, что вы умный и энергичный молодой человек.
– И я говорил это, – закивал фон Кулебякин.
– Вы немец, а значит, пунктуальный и исполнительный; наконец, вам не безразлична Россия.
– Так, так, – кивал Кулебякин.
– Надеюсь, что воспользуюсь вашими услугами, – Витте протянул Георгу свою мягкую белую руку. Георг осторожно потряс её.
– Пока же позвольте проститься с вами, господа. Мои дела в Москве окончены и я должен срочно возвратиться в Петербург. Не забывайте, что я и не отлучался оттуда, – заметил Витте с усмешкой…
На крыше дома Кулебякина мокли под дождём два трубочиста, высокий и низкий.
– Что за проклятая работа, – сказал низкий, – на мне нитки сухой нет. А нормальные люди в такую погоду дома сидят, пьют и закусывают.
– Тихо, – шикнул на него высокий, прислонив ухо к каминной трубе – Ну вот, из-за тебя не услышал последние слова… Кажись, Витте уходит… Да, закончен разговор… Спускаемся, – и айда к Петерсону! За такие сведения не только что наградные получим, но и медаль на грудь.
– Переодеться бы, обсушиться и поесть чего-нибудь, – жалобно простонал низкий. – Сил никаких нету.
– Потом обсушишься, – оборвал его стенания высокий. – Дуем к Петерсону!
***
Так же как Василий Васильевич Ратко, возглавлявший Московское охранное отделение до Владимира Валерьяновича Тржецяка, новый начальник московской охранки Александр Григорьевич Петерсон был одним из лучших учеников Сергея Васильевича Зубатова.
Возглавляя охранное отделение в Москве, а затем Особый отдел Департамента полиции в Санкт-Петербурге, Зубатов на непревзойдённую высоту поднял искусство провокации в отношении революционеров. Он внедрил так много провокаторов в их ряды, что уже было непонятно, кто есть кто в революционном движении, – более того, провокаторы зачастую оказывались гораздо решительнее в своих действиях, чем настоящие революционеры, потому что во избежание разоблачения провокаторам надо были постоянно доказывать, что они-то и есть настоящие. Когда разоблачение, всё же, становилось неминуемым, провокаторы сами себя разоблачали и предлагали свои услуги в качестве теперь уже агентов революционеров в полиции; вместе с тем, они продолжали действовать и в прежнем качестве, то есть как агенты полиции среди революционеров.
Всё это вносило ещё большую путаницу в революционное движение, впрочем, и полиции тоже приходилось нелегко, – дошло до того, что она начала вести провокаторскую работу в собственной среде, чтобы выявить провокаторов, пришедших извне. Наряду с этим полиция стала применять провокации против своих сотрудников, которые не устраивали каких-либо полицейских начальников, – а далее замахнулась уже и на государственных лиц: в России не без оснований поговаривали, что некоторые покушения на министров и губернаторов были организованы при прямом участии полицейских провокаторов и двойных агентов.
Положение сложилось невыносимое и, пожалуй, более опасное для государства, чем для революционеров, – в результате, министр внутренних дел Дмитрий Сергеевич  Сипя́гин, назначенный на этот пост по рекомендации Сергея Юльевича Витте, попытался остановить растущее вглубь и вширь провокаторское движение; вскоре, однако, Сипягин был убит, а Зубатов поднялся на ещё большую высоту. Новый министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве, человек решительный и бесстрашный, продолжил борьбу с провокациями и даже сумел одолеть Зубатова, которого сняли с должности, но скоро и Плеве был убит, причём, покушением руководил ас из асов полицейских провокаторов – Евно Азеф.
Ушедший в отставку Зубатов сам пришёл в ужас при виде того, что творилось в стране: напрасно он говорил, что провокация для него вспомогательное средство для перевода политической борьбы в легальное русло; напрасно он говорил, что с помощью легальной политической борьбы можно было бы перераспределить национальные богатства в  России более справедливо и тем снизить уровень социальной напряженности, – с лёгкой руки Зубатова провокации прочно прижились в русской жизни.
Не оставила их и полиция для своего внутреннего употребления – так, после отставки Зубатова, провокации стали применять против впавших в немилость его учеников. Александр Григорьевич Петерсон тоже едва не стал жертвой провокации – отправленный служить начальником Охранного отделения в Варшаву он сделался здесь мишенью полицейского заговора: полицейские чиновники при помощи двух провокаторов из числа революционеров решили убить местного генерал-губернатора. Это был бы тот самый выстрел, которым убивают двух зайцев: первым зайцем стал бы генерал-губернатор, которого хотели убить за то, что он мешал полиции, а вторым, убитым в фигуральном смысле, – Петерсон, которого после убийства губернатора должны были выгнать со службы за преступную халатность.
На убийство генерал-губернатора заговорщики всё же не пошли, решив ограничиться выстрелом в одного зайца – Петерсона, но выстрелом в него на этот раз буквальным, провокатор-революционер должен был застрелить Александра Григорьевича. В последний момент этот провокатор, который сперва действовал по поручению полицейских против революционеров, а затем по поручению провокаторов-полицейских против полицейских, переметнулся на сторону полицейских против провокаторов-полицейских, – он явился к следователю и признался в заговоре против губернатора и Петерсона.
Следователь был неискушён в интригах и принялся вести дело по всей форме; оно пополнялось всё новыми именами, им заинтересовались наверху, – но тут следователь внезапно умер, и следствие по непонятным причинам было прекращено. В это время в Москве освободилось место начальника Охранного отделения – неоднократные просьбы Тржецяка о переводе его на работу с европейской агентурой достигли, наконец, цели. Место начальника Московского охранного отделения являлось хорошей компенсацией для Петерсона после варшавского скандала, который лучше всего было побыстрее забыть. Изменилась и ситуация в стране: ещё несколько месяцев назад высокопоставленное начальство ни за что не поставило бы во главе московской охранки «зубатовца», но теперь революция нарастала, и ученики Зубатова казались едва ли не единственными людьми, способными эффективно бороться с нею.
Приехав в Москву, Александр Григорьевич, действительно, застал революцию на подъёме: забастовки следовали одна за другой, железная дорога была почти парализована, митинги и демонстрации шли во всех районах города. Полиция и казаки не могли справиться с движением, в котором участвовали тысячи и тысячи москвичей; попытки же полицейских провокаторов выводить людей на разрозненные акции, которые легче было подавить, не увенчались успехом, потому что каждая такая акция моментально привлекала к себе толпы народа, и становилась, таким образом, массовой и непосильной для подавления. Здесь впору было задуматься о мерах, предлагаемых опальным Зубатовым для снижения уровня социальной напряженности в России. Манифест, подписанный государем, был, по мнению Петерсона, очень важным шагом в этом направлении, но далее следовало сделать и другие шаги.  
Дождливым октябрьским вечером Александр Григорьевич сидел в своем кабинете и аккуратно, разборчивым почерком писал докладную записку в Департамент полиции. Изъявив, прежде всего, свою преданность государю и  Отечеству, и готовность служить им до последнего вздоха, Александр Григорьевич писал, что на своем посту неуклонно борется и впредь будет бороться с потрясателями основ государственного строя России. Однако, как он видит из своего опыта, одних полицейских мер уже недостаточно. «Для предотвращения надвигающейся катастрофы необходимо безотлагательно ввести участие умеренных общественных сил в управлении государством», – написал он и сам испугался своей дерзости.
Решив идти до конца, он продолжил: «Безусловно необходимо пересмотреть в сторону смягчения законоположение по преследованию политических преступлений. Не следует причислять к таковым высказывания или даже действия, пусть и направленные против власти, но не приносящие прямого осязаемого вреда. Если ранее многие подобные высказывания и, тем паче, действия рассматривались как преступления, то ныне, после опубликования высочайшего Манифеста о даровании политических свобод подданным Его Величества, необходимо отказаться от прежней широкой трактовки понятия «политическое преступление».
Александр Григорьевич перевёл дух и продолжал: «Чтобы отнять из рук революционеров народные массы, необходимо принять меры к обсуждению насущных потребностей народа и к немедленному проведению в жизнь выработанных положений по улучшению быта народа». Минуту подумав, он дописал: «Иначе невозможно ждать какого-либо умиротворения».
Отложив ручку в сторону, он ещё подумал и сделал приписку: «Вместе с тем, я осмеливаюсь рекомендовать обратить внимание на печать. Если до принятия высочайшего Манифеста публикации печатных органов сдерживались естественным тормозом государственного регулирования, то ныне печать отличается полной разнузданностью. Настоятельно необходимо установление пределов, в коих возможна свобода печати».
Поставив точку, Александр Григорьевич перечитал свою записку дважды. Взяв ручку, он собрался что-то вычеркнуть из неё, но тут в дверь постучали и на пороге