Удивительное рядом, или тот самый, иной мир Главы 6-18

осторожно взял у него с ладони гостинец и сразу принялся запихивать его в рот, словно не веря глазам от привалившего невзначай счастья. Домовой произнёс нараспев хрипловатым голоском, немного  ворчливо и вместе с тем обиженно, по-детски капризно оттопыривая нижнюю губу:
   – Что-о, одумались? Долго же мне пришлось ждать этого счастливого момента. Намучился. Хотел вас уже поторопить, да сдержался. Побоялся, что получится, как всегда. Эх, жизнь моя собачья, думал, уж никто и никогда обо мне здесь так и не вспомнит. Ладно, спасибо вам и на этом, добрые люди. Ми-ир вашему до-ому.
   – Да ладно тебе причитать, угощайся на здоровье, – сказал дед, – мы и ещё дадим, коли пожелаешь. Позволь поинтересоваться, как же тебя величать и давно ли ты живёшь в этом прекрасном гостеприимном доме?
   Домовой, поспешно запихивающий остатки пряника в рот, вдруг резко прекратил жевать и недоверчиво стрельнул глазами сначала на Дормидорфа, а затем и на всех нас по очереди. Он напряжённо о чём-то раздумывал. В конце концов что-то решив для себя, он возмущённо ответил, судорожно сглотнув и продолжая удивлённо таращить на нас свои наглые глазки:
   – Да вы что! Я никак не пойму, вы издеваетесь, что ли?
   Мы недоумённо переглянулись и попросили домового объяснить, отчего это он так взбеленился. Для усиления положительного эффекта пришлось угостить привередливого шишка ещё одним пряником, тем самым окончательно заслужить его скупую благосклонность, которую он, как видно, и не думал расточать направо и налево. Домовик, немного успокоившись и заморив червячка, пустился в объяснения:
   – Зовут меня Максимилиан, а живу я здесь очень давно. Только вряд ли это можно назвать жизнью! Эх, люди добрые, и дом этот вовсе не прекрасный, и никакой он не гостеприимный, и нет в моей жизни никакого, даже самого завалящегося счастья!
   – Как же такое возможно? – искренне удивились мы практически в один голос. Домовой аж захлебнулся в нахлынувшем праведном возмущении, бьющем у него буквально через край, и вновь принялся бесноваться, передразнивая нас:
   – Как такое возмо-ожно? Да та-ак возмо-ожно! Ещё как возможно! Говорю же вам, вы что, не слышите, что ли? Она у меня, жизнь, стало быть – соба-ачья или даже хуже того! И всё тут. Никто меня здесь не замечает, никто не угощает и не хочет со мной общаться! Никому я не нужен! Ну, разве это жизнь?
   Все дружно бросились утешать бедного разнесчастного домового, у которого явно произошёл психологический надлом с нервным срывом одновременно, а я в это время, под шумок, предался ностальгическим воспоминаниям. Я, видимо, ещё морально недостаточно созрел для того, чтобы общаться с домовыми, которые будут закатывать истерики и плакаться мне в жилетку, а тем более совершенно не был готов утешать их. Нельзя сказать, что чисто внешне он мне не понравился, по крайней мере, никаких резко неприятных и негативных эмоций пока не вызывал. Так, маленькая дёрганая зловредная нагло-говорящая кукла, не более того. Терпеть, в общем-то, можно, и то ладно. Главное, чтоб ко мне не сильно приставал, а в принципе, подобное явление весьма необычно и даже местами интересно. Но это только первое впечатление, возможно, дальше в процессе общения я попривыкну к нему, кто знает?
   Имя домового и определение им качества жизни навеяли воспоминания о моей собаке. Умный и красивый пёс, немецкая овчарка, которого, кстати, тоже зовут Максимилиан, а сокращённо – Макс. А назвал я его так в честь одного моего родственника, с которым у нас никак не получается найти общий язык и теперь, видимо, никогда не получится. Он хоть и закончил психологический факультет университета, но, увы и ах! Видеть окружающее и общаться научился в единственном ракурсе: я есть самое необходимое, ценное и значимое, а посему весь мир пусть крутится вокруг меня. Так часто бывает, сапожник без сапог. Очень многие психологи не внушают доверия совершенно, видимо, психолог – это не профессия и не призвание, а диагноз, причём крайне неутешительный и прискорбный. Такому, с позволения сказать, психологу опасно доверить даже воспитание самого завалящего и психованного домового! Подобных людей великое множество, и каждый узнает в этом описании какого-нибудь своего близкого, родственника или просто знакомого. Да, воистину нынче в каждой семье есть свой, мягко говоря, чудак, а то и не один! И очень уж не хочется, чтоб именно тебя считали таковым, но оглянуться всё равно стоит.
   А собаку я назвал в честь того субъекта с диагнозом «психолог». Пусть, думаю, будет хоть одно живое существо из моих знакомых Максимилианов нормальным. И не прогадал! Парадоксально, но пёсик оказался гораздо умнее и благороднее человека, подтвердив чьё-то мудрое наблюдение: чем больше узнаёшь людей, тем больше нравятся собаки!
   К действительности меня вернули жалобы домового на человеческую жадность: мол, снега зимой не выпросишь у этих людей, не говоря о том, чтобы чаем лишний раз угостить с чем-нибудь вкусненьким, что можно было бы положить на зуб.
   Да,  про таких говорят: дай воды напиться, а то так есть хочется, что и переночевать негде. Значит, за то время, пока я мысленно был далеко отсюда, ничего не изменилось. Пока эту плаксу не утешат, ничего нового не предвидится. И я снова предался размышлениям.
   Стенания домовика повергли меня в воспоминания о близких, и я испытал вдруг щемящее чувство тоски по ним, точно кольнуло что внутри и медленно отпустило. Да, интересно бывает наблюдать, как кто-то скучает. Несколько хуже, когда скучают по тебе. И уж совсем малоприятно испытывать подобное самому, ощущать со всеми закидоноидальными прелестями! Взять собак. Те, ежели скучают, то скучают до смерти, бескомпромиссно и отчаянно, им очевидно больно физически, и они больше не желают так жить, но приходится. Объяснить им невозможно, вынь и положь того негодяя, по которому они изводятся! Знаю это не понаслышке. Мой пёс очень крутого и несговорчивого нрава. Стоило только кому-то из членов семьи покинуть поле его зрения на срок более чем одна ночь, как начинался спектакль. Он буквально не находил себе места и доставал всех окружающих своими ахами, вздохами, траурным заунывным носовым свистом, бесполезными шатаниями по всем закоулкам со сшибанием мебели, отказом от еды и периодическими всплесками безудержного лая, если ему вдруг слышались знакомые шаги или звук мотора, быть может, хлопанье дверей или оттенки запахов. А вернувшись, «блудный сын» попадал в довольно неприятную ситуацию. Открывая входную дверь, первое, что ты видел, было совершенно озверевшее и грозное, всклокоченное и скалящееся существо весом под пятьдесят килограммов! Можно было подумать, что пёс взбесился. Он подбирался осторожно, будто готовясь к броску, весь был в каком-то диком напряжении – его так и трясло мелкой дрожью. При этом ощетинившаяся шерсть стояла клочьями дыбом... и рык – грозный, звучный, раскатистый, гортанный. Кровь стыла в жилах, и ты готовился к самому худшему! Но стоило тебе выразить радость от встречи и, растопырив руки, показать, как ты желаешь обнять его, он здесь же срывался на звонкий, чистый и укоризненный лай с «ахами», а потом, от переизбытка чувств, принимался резво носиться с заносами, меняя направление, будто за ним кто гнался, после чего долгое время следовал везде за тобой, контролируя и беспокоясь, дабы ты, остолоп бесчувственный, не вздумал слинять вновь.
   Хорошо, что время того мира готово идти мне на уступки. От этой мысли стало легче, да и в общении с домовиком, судя по всему, дело пошло на лад. Немного успокоенный общими усилиями Максимка оживился, и в его глазах загорелся озорной огонёк. Смешно дрыгая ногами и цепляясь за всё подряд своими шаловливыми ручонками, он принялся карабкаться на дормидорфову кровать. Наконец после самоотверженных усилий взгромоздился туда и, удобно устроившись, принялся мило беседовать с дедом, как со своим давним знакомым. Юриник и Дорокорн с интересом наблюдали за ними, изредка тихонько переговариваясь и, как мне показалось, с опаской поглядывая в сторону разговорившегося после долгого вынужденного воздержания домового.
   Через некоторое время Дормидорф обратился к нам:
   – Максимка рассказал мне то, что мы и сами видели сегодня.
   Немного подумав, дед обратился к домовому, который с интересом разглядывал нас, грызя очередной пряник, зажатый в волосатом кулачке:
  – Скажи на милость, Максимилиан, не встречались ли тебе среди постояльцев странные или обладающие какими-нибудь необычными способностями люди?
   – Да, – отвечал домовой, немного подумав и проглотив очередной кусочек, – каждую третью неделю месяца в одном и том же номере останавливается очень странный человек.
   – Что же в нём странного? – поинтересовался Дормидорф.
   – Он отчитывается перед вороном и беспрекословно подчиняется его приказам!
   – Да, действительно странно. Обычно птицы и животные находятся с человеком наравне, ну, в исключительных случаях человек главенствует, а тут всё наоборот! Этот человек сейчас, случайно, не здесь?
   – Случайно не здесь, – передразнил домовой, но тут же спохватился. – Денька через два должен объявиться, касатик, и я его вам тут же преподнесу на блюдечке с голубой каёмочкой, уж будьте уверены.
    Дормидорф договорился с Максимом о том, что как только странный человек займёт свою комнату, тот обязательно скажет нам об этом или каким-нибудь иным способом даст знать.
   Угостив на прощание нового знакомого пряниками, мы вежливо, но настойчиво попытались распрощаться с ним. Но дудки! Не тут-то было! Воспрянувший духом шишок никак не желал уходить. Прилипчивый оказался, как банный лист! Насилу уговорили его, сославшись на неотложные дела и предстоящий важный разговор. Повеселевший сверх всякой меры домовой, хоть в пору было его специально огорчить до невозможности, напевая какую-то бравурную и слегка пошленькую песенку, наконец-то исчез в стене. Но исчез только тогда, когда Дормидорф дал ему твёрдое обещание принять его в нашу, во всех отношениях положительную и серьёзную компанию. Компанию, которую сам домовой назвал «шайкой-лейкой», криво при этом ухмыльнувшись и сплюнув на пол. Деду пришлось не просто дать такое обещание, а ещё вежливо и настойчиво уговаривать того принять приглашение. Зато после этого Максимка сиял, как весенняя лужица в ярких лучах полуденного солнца. В благодарность же, и чтоб уж точно на века закрепить взаимовыгодное сотрудничество, домовой взялся оказать нам великую честь.
   – Так и быть, в свою очередь обязуюсь регулярно заботиться о вас и не позволять скучать, конечно, в меру моих скромных сил и возможностей, – сказал он.
   Последнее намерение меня насторожило. И не только меня, как я понял, глядя на Дорокорна с Юриником. Значит, не я один был наслышан о каверзных проделках домовых. О чём мы и не замедлили заявить, перебивая друг друга, сразу после ухода этого, до невозможности полезного для всей нашей шайки-лейки приобретения. Общий смысл сводился к следующему: как бы нам обещанная забота боком не вышла! Но дед успокоил нас, пояснив тоном профессионального знатока жизни и повадок существ семейства домовых, класса вечно шкодящих: