употребить в виде пищи. Да уж, воистину – устами младенца глаголет истина! В подобных заведениях не мешало бы вывесить на стену это правильное изречение, чтобы хоть оно радовало остроумием и самокритикой глаз ни в чём не повинных малолетних посетителей.
И опять у меня создалось впечатление, что мои спутники внимательно следят за выражением моего лица, когда я ем эту пищу, с их точки зрения, наверное, неудобоваримую, а, следовательно, совершенно непригодную для употребления внутрь организмом. Они старательно пытались вести себя так же, как я, чтобы не особенно выделяться среди присутствующих. Возникал вопрос: интересно, если произойдёт неприятная неожиданность и у кого-нибудь из них случится расстройство желудка от местной пищи, да ещё в самую неподходящую минуту, что же будет? Мне и тогда придётся служить для них во всём примером? Хотя опыта и выше крыши, но не проводить же мне, так сказать, курс «молодого орла», в самом деле? Помню, в стишке, накарябанном каким-то острословом в кабинке общественного туалета ещё советских времён, было метко подмечено: «как горный орёл на вершине Кавказа, ты гордо сидишь на краю унитаза»! И там же мелкими буковками, зато очень самокритично: «писать на стенах туалета, запомни, друг – не мудрено, среди … мы все поэты, среди поэтов мы – …».
Дед бесцеремонно прервал мою содержательную поэтично-ностальгическую задумчивость и всеобщее затянувшееся молчание, и проговорил, обращаясь ко мне:
– Если бы я сам не видел, как ты вылез из пограничной дыры, то сейчас бы подумал, что ты один из них!
Он указал взглядом на окружающих и добавил извиняющимся тоном, по своему обыкновению глубокомысленно приглаживая и вновь лохматя свою боцманскую бородку:
– Ты уж не обижайся, но глядя на тебя, у меня сложилось впечатление, будто тебе отлично знакома подобная обстановка.
– А я вовсе и не думаю обижаться. Подобная обстановка мне действительно очень хорошо знакома. Зачастую бывало и хуже!
Ну и лица сделались у моих друзей при этих словах! Они одновременно оторвались от еды и воззрились на меня, как по команде широко раскрыв глаза и приоткрыв в изумлении рты. Вдруг Юриника осенила догадка, которую он тут же выпалил, облегчённо при этом вздохнув и заговорщицки приподняв два раза левую бровь:
– Я всё понял! Ну и дела! Тебя пытали? Вот это да! За что же это такие муки, скажи на милость?
– Можно сказать и так! До-олго пытали, целых два года, да ещё и с пристрастием. Видишь ли, я отдавал долг Родине, а это тебе не хухры-мухры! Люди, бывало, ещё и не так страдают за любимую до боли Отчизну. Это же понимать надо! Но сейчас не об этом, а подробности после.
Юриник всё никак не унимался:
– А она почему-то никак не желала брать долг и такими ужасно-изощрёнными пытками заставляла тебя оставить его себе? И ты сдался, не выдержал?
Я с трудом напустил на себя серьёзный вид и нашёл в себе силы пояснить:
– Точно так всё и было! Она упрямилась, как баран перед новыми воротами, и никак не хотела забирать долг! Напрочь не желала, и всё тут! Но если бы не страшные пытки тогда, вы бы сейчас не знали, как себя следует вести. Мы особенно не выделяемся среди других, и даже вы с Дорокорном ещё не нашли подходящей темы для обсуждения. Нет худа без добра!
Про их потребность спорить я намекнул для того, чтобы хоть как-то переменить тему разговора. Все это поняли и сочувственно заулыбались в ответ, продолжая поглощать пищу, впрочем, без особого энтузиазма. Юриник, желая поддержать меня и взбодриться, сказал:
– Готов поспорить на что угодно, что нашему чревоугоднику Дорокорну эта на редкость вкусная еда явно пришлась по вкусу! А нельзя ли немного завернуть с собой? Ну, чтобы стать таким же натренированным, как ты, в этом бесспорно важном и нужном умении!
Дорокорн в ответ только обречённо вздохнул. Он, конечно, понимал, что рано или поздно ему всё равно придётся вступить в словесную перепалку, но пока ещё находил в себе силы стойко и мужественно сопротивляться всколыхнувшемуся, было, желанию достойно ответить своему неугомонному другу. Юриник, видя такое дело, не смог отказать себе в удовольствии и продолжал упорно «покусывать» терпеливого Дорокорна:
– Посмотрите, он настолько занят поглощением вкуснотени, что ему даже некогда поблагодарить меня, своего верного и заботливого друга, за отличную идею! А-я-яй! Как же это нехорошо с его стороны! Говорю, стыдно предаваться чревоугодию в такой важный и ответственный для нас момент, Дорокорн!
Тот аж застонал и заёрзал в нетерпении на скамье. Мы с дедом переглянулись, еле сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. А Юриник вновь завёл свою старую скрипучую шарманку:
– Да не стони ты, пожалуйста, и не ёрзай! Я понимаю, не терпится тебе, бывает! Подожди, не стоит так переживать и расстраиваться! Ведь ради тебя я готов на всё. Вот, пожалуйста, я не стану есть своё второе блюдо, а милостиво отдам его тебе. На, возьми, мой ненасытный друг!
С этими словами он пододвинул свою порцию Дорокорну, который на мгновенье перестал жевать и так выразительно посмотрел на своего благодетеля, что тот, не выдержав, расхохотался, и все мы незамедлительно присоединились к нему.
Не успели мы покончить с обедом, как Дорокорн проникновенно начал:
– Спасибо тебе за самоотверженность и чуткость, Юриник!
Юриник насторожился.
– Я, к сожалению, не смогу принять от тебя такой жертвы – целое второе, это уж чересчур…
Юриник в ожидании продолжения наклонил голову вперёд и снова приподнял левую бровь, а Дорокорн, теперь уже торжественно, продолжил:
– Но чтобы не обидеть тебя в самых искренних и лучших твоих побуждениях, мой верный товарищ и друг… выпью-ка я твой сок.
С этими словами он ловко выхватил кружку с морковно-яблочным соком прямо из-под носа Юриника и в два глотка осушил её! Сок – это было единственное, что Юриник бы употребил с удовольствием. Но теперь его сока не стало, зато Дорокорн был вознагражден за терпение и отомщён за издевательства. Юриник в трогательном и страстном порыве лишь почмокал губами, будто пробуя на вкус сок, который с нескрываемым удовольствием выпил за него Дорокорн.
После обеда нас проводили на второй этаж, где находились комнаты для постояльцев. Я с дедом заняли одну, а весёлая парочка – другую, рядом с нашей. Мы разошлись по комнатам, договорившись встретиться через час в коридоре.
Комната оказалась довольно большой и не очень грязной, по моим меркам, но дед был явно не в восторге – это читалось по его лицу. Оно хоть и не выражало степень крайней брезгливости, но и счастливым его никак нельзя было назвать. «Ишь, какой привередливый чистюля выискался!» – подумалось мне, опять же не без злорадства. Мне было вполне комфортно, и я с любопытством принялся наблюдать за Дормидорфом. Он с ахами и вздохами тщательно осматривал комнату, то сдувая из труднодоступных мест вековую пыль, то придирчиво ощупывая чем-то заинтересовавшие его предметы обстановки. Мне вдруг подумалось: «Эко тебя разбирает, старина! Тебя бы в наши гостиницы «на стажировку». Особенно в государственные, хотя и частные не намного лучше, а те, что соответствуют по чистоте и порядку – не по карману обыкновенному человеку, зарабатывающему себе на жизнь честным путём. Хотя и те, в которых бардак, тоже не по карману, этим-то они как раз похожи».
Ну да, санитарное состояние нашего пристанища оставляло желать лучшего, зато, к моему счастью, две огромные кровати стояли в разных концах комнаты. Мы не преминули воспользоваться этим обстоятельством и удобно развалились на них. И сразу всё переменилось, стало казаться не таким уж гадким и отталкивающим. Жизнь начинала вновь приобретать остроту ощущений и красочность восприятия, обратно пропорционально уходившей невесть куда усталости.
За стенкой то и дело раздавался густой бас, перекрываемый тонкозвучными сердитыми выкриками. Очевидно, друзья что-то снова не поделили, или Юриник отыгрывался, пытаясь поквитаться с Дорокорном за сок.
– Наверное, решают, кому какая кровать достанется, – предположил я. Дед одобрительно хмыкнул. Потом кто-то принялся остервенело двигать что-то тяжёлое туда-сюда, как заведённый, и раздражённо колошматить в стены. После этого всё стихло.
Через некоторое время Дормидорф недоуменно поинтересовался:
– Почему в твоём мире люди настолько не уважают себя и друг друга, что живут в такой грязи, как здесь? Их что, непутёвые родители и вовсе не приучают с детства к порядку и чистоте?
И тут меня понесло, ибо и самого всегда это крайне раздражало. Я разродился пламенной речью:
– Приучают, только в жизни-то они повсеместно видят обратное. И многие тоже начинают пачкать там, где живут. И пачкать – это ещё мягко сказано, точнее – поганить. Бывает, вырастает такой засранец, занимает, как ему и ему подобным кажется, ну, очень высокое положение в обществе, и тогда уже начинает пачкать в особо крупных размерах. И невдомек подобному пачкуну, что высокое положение определяется не набитостью отвисшего кармана, а поступками и тем, чего за деньги никогда не прикупишь, что находится в голове. Там-то у них как раз и процветает буйным цветом вопиющая ущербность. Бывает, что за материальные блага такой предприимчивый умник своим «волевым» решением позволяет завозить смертельно-опасные отходы или устраивать свалки там, где до него были чистые поля, леса или реки. А потом он похотливо подсчитывает барыши и потирает в желчном экстазе свои трясущиеся ручонки. Засранец, одним словом, он везде остаётся таковым и умудряется уделаться везде, такая у него особенность и стиль жизни.
Дормидорф, не веря своим ушам, всё тужился понять, что я ему только что выпалил. Он вновь осторожно поинтересовался:
– А что же нормальные люди этому пачкуну не помешают? Ему же место под дальним и самым густым шиповником!
– На его стороне как раз то, что должно бы ему помешать. В том и суть, что там все пачкуны заодно с поганцами, рука руку моет. Да и своих мозгов у них нет, они атрофированы или напрочь отключены мздой. Как метко заметил А. С. Пушкин: «он чином от ума избавлен». У нас там сложился, слежался, скатался огромный пласт, целая нация, самая обширная на земле, нация отпетых пачкунов и самоотверженных засранцев, а так же сочувствующих им алчных поганцев.
Всевозможные проявления и составляющие чрезмерной жадности во всех степенях и видах крайне вредны для каждого разумного организма и для всего окружающего. Вредят же они, в первую очередь, их «счастливым» обладателям-носителям, которые всю свою жизнь подчиняют стремлению поиметь всех и вся, обобрать, хапнуть побольше того, что они считают благом для себя ненаглядного.
Жадность – изощрённый вирус, который развивается в душе человека и порабощает его со временем целиком со всеми потрохами. Такой человек всё вокруг созерцает через искажённую призму своего порочного восприятия. Он сам взлелеял свой порок, бережно вырастил и самозабвенно отказался бороться с ним – бороться с самим собой, как известно, есть наиболее трудное из всего возможного.
Есть ещё и вторая, обратная сторона этого явления – такие люди не только жаждут брать, но
