В дневнике от 6 апреля 1895 года есть запись: «Человек считался опозоренным, если его били, если он обличен в воровстве, в драке, в неплатеже долга и т.п., но если он подписал смертный приговор, участвовал в исполнении казни, читал чужие письма, разлучал отцов и супругов с семьями, отбирал последние средства, сажал в тюрьму… А ведь это хуже. Когда же это будет? Скоро». Состояние же сегодняшнего российского общества таково, что все перечисленное Л. Толстым не является позором. Воровством, взятками, поборами и прочим сегодня не удивишь, если этим «на законных» основаниях занимаются люди, находящиеся у власти.
Георгий Викторович Адамавич, по определению И. Бунина «лучший критик эмиграции», был еще и мыслителем, думцем, если вспомнить хорошее русское слово. В своей книге «Комментарии», представляющей собой философические рассуждения о России, ее исторической судьбе, о столь любезных российской душе проклятых вопросах — рассуждения, осуществляемые главным образом через новое прочтение русской литературы. Писал: «Толстой проповедовал в России предвоенной, патриархально-провинциальной. Казалось, тишина водворилась навеки. Нечего стало делать, естественно было думать о душе. Толстому страстно откликнулись современники: земские врачи, интеллигенты… Россия слушала Толстого: он давал ей выход, порыв, волнение, тему существования».
Но сейчас выходов, волнений, тем — хоть отбавляй. Тысячи возражений, тысячи случаев, когда в игру вошли новые элементы… Человек оглушен. Надо бы снова стать «земским врачом», но мы уже не земские врачи, и невозможно собрать то, что рассыпалось, воскресить былой душевный строй и стиль. Толстой со своей нужной правдой уходит в прошлое, а жизнь летит мимо, «без руля и без ветрил».
Л. Толстой много думал о человеческой ответственности. Он писал, что только в кабаках дверь открывается наружу, в душе человека она открывается вовнутрь, и Толстой вовнутрь открывал свою жизнь и нашел, что жил неправильно, не так, а как правильно — неизвестно (В. Шкловский. Энергия заблуждения. М. : Советский писатель, 1981. С. 15).
«Мы так запутаны, что каждый шаг жизни есть участие в зле: в насилии, в угнетении не надо отчаиваться, а медленно распутываться из тех сетей, в которые мы пойманы, не рваться (этим хуже запутаешься), а осторожно распутывать» («Дневник», 4 апреля 1907 года).
Высшим проявлением духа для Толстого было, конечно, художественное творчество. Причем в дневниках он очень интересно рассуждал о его корнях, особенностях, отличительных чертах: «Художественное произведение есть то, которое «заражает» людей, приводит их к одному настроению».
Когда-то Л. Толстой наивно полагал, что настоящее искусство обязательно «заразит» читателя. По его «наводке» один энтузиаст повез картину Н. Ге «Что есть истина?» в Штаты — уж там-то они поймут! Увы, не поняли. А уж в наши дни что такое надо показывать, чтобы шли? Видимо, «произведения» современной масс-культуры, сооруженные из старых досок, веревок, бутылок, скотча, так называемые «инсталляции» и «паблик-арт-объекты», которыми в течение ряда лет занимают красноярцев.
А. Проханов в передовой статье «Завтра» отмечает, что шоу-бизнес, яростный, наглый и беспринципный, также оказывает свое разлагающее влияние на молодежь: « Недалек тот день, когда в кремлевских палатах станут буянить и хохмить скоморохи, задирать подолы «новые русские бабки», Гальцев устроит дебаты с Петросяном. И вся страна будет хохотать до колик, не замечая, что с каждым годом русских становится на миллион меньше».
Л Толстой в дневнике 23 октября 1909 года отмечает: «Одна из главных причин ограниченности людей — это погоня за современностью, старание узнать … что написано в последнее время. А пишутся горы книг. И все они по легкости общения доступны. И эта поспешность, — продолжает Л. Толстой, — забивание головы современностью, пошлой, запутанной, исключает всякую возможность серьезного нужного знания…»
У нас есть труды величайших мыслителей: веды, Конфуций, Христос, Сократ, Кант… есть русские философы, великая классическая литература. Люди, читающие поделки Марининой, Донцовой и проч., ничего не знают этого, набивают себе голову мякиной, сором, который весь отсеется и от которого ничего не останется.
Известна мысль, что великую цивилизацию нельзя покорить извне, пока она не уничтожит себя изнутри. С великим сожалением именно сейчас отмечаются процессы внутреннего распада страны, общества. У нынешней власти, видимо, есть понимание в необходимости наведения общественного порядка, опираясь на население, — пишет Е. Андрющенко, автор монографии «От правовой и социально-экономической к политической декриминализации», — но в то же время власть очень опасается активности людей. В результате общество наше автомизировано и инертно. А люди стали одинокой толпой.
Очень интересны размышления Л. Толстого о людях старшего поколения. «Старость уж тем хороша, — писал он в июле 1907 года, — что уничтожает заботу о будущем. Для старика будущего нет, и поэтому вся забота, все усилия переносятся в настоящее». Мудрый Л. Толстой в одном из своих писем советует В.В. Стасову: «Не сетуйте на старость, сколько хорошего она принесла мне, неожиданного и прекрасного. Из этого заключаю, что конец и старости, и жизни будет так неожиданно прекрасен».
Конечно, как всякий человек, поворотивший на вторую половину дней, Толстой нередко жаловался на нездоровье, недужил. Он даже ввел для себя характерную аббревиатуру — е.б.ж. («если буду жив»). Однако и сегодня близок и понятен любому пожилому человеку далеко не только этим. Главное, что встает из его записей, — постоянное духовное напряжение. «Чувствую себя слабым, — писал Л. Толстой 17 июня 1895 года, — но именно оттого, что необходимо работать свое служебное дело в период слабости».
Мы не очень охотно отмечаем скорбные даты, предпочитая праздновать дни рождения, юбилеи великих людей. А между тем смерть зачастую ярче всего просвечивает суть человека, не зря, начиная с античных времен и кончая днем сегодняшним, часто и подробно изображают ее. Л. Толстой не был исключением: тема смерти занимает в его творчестве огромное место. Чтобы достойно умереть, надо достойно жить — мысль эта красной нитью проходит сквозь многие его произведения. В дневнике за 1900 год у Л. Толстого есть запись: «Очень близко чувствую смерть». После этого он прожил еще десять лет, в старости это гигантский промежуток времени.
Назвать жизнь Л.Н. Толстого ясной и спокойной, разумеется, нельзя. Она была полна бурь, и соответственно судьба не подарила ему ясного и спокойного конца. Сбежавший из дома 82-летний старец умирает в чужом доме, на чужой койке под пристальным взглядом всего мира. Внимание к собственной персоне очень тяготило его, особенно в последние дни и даже часы. Сохранились свидетельства того, как он незадолго до смерти произнес: «На свете миллионы людей, многие страдают, зачем же вы все около меня одного?» То были его последние слова. И звучат они сегодня как никогда актуально: есть еще много людей…
Толстой уходит из Ясной поляны — назад, в мировое одиночество. Умирая, он принадлежит не семье, но миру, и жена его, поднимаясь на цыпочках, заглядывает в окно.
Духовно-нравственное наследие Л. Толстого велико поучительно для многих поколений, но разве не об этом же говорится в десяти библейских заповедях? Если бы люди удовлетворились ими, было бы достаточно для разумного устройства всех дел на Земле.
Фронтовики, наденьте ордена!
Прошло более семидесяти лет с тех пор, когда июньская предрассветная тишина была взорвана бомбовыми ударами, артиллерийскими залпами, скрежетом танков. Гитлеровскася Германия вероломно напала на нашу страну. Это был самый длинный день в году, и он продолжался почти четыре года — время больших испытаний, мужества и утрат.
Все меньше остается среди нас тех, кто в далеком теперь уже 1941 году вступил в смертельную схватку с ненавистным врагом, кто с оружием в руках отстоял честь и независимость нашей Родины. Об этих ратных подвигах написаны тысячи книг, очерков, живописных полотен, о них рассказывают документальные и художественные фильмы, фотографии и, конечно же, стихи фронтовых поэтов, многие из которых погибли, не дожив до Победы, в которую верили беззаветно. Такие, как Владислав Занадворов, Георгий Суворов, Михаил Кульчицкий, Вадим Стрельченко и многие другие, имена которых мы не знаем.
Советская литература оставила нам великие образцы высокой лирики, торжественной военной поэзии. Хотелось бы напомнить о некоторых стихах первого, самого трудного, трагического периода Великой Отечественной войны. Тогда, в 1941 году еще не были созданы поэтические шедевры К. Симонова «Открытое письмо» (женщине из г. Вычуга), «Землянка» А. Суркова, «Катюша» М. Исаковского. Не был написан «Василий Теркин». Еще не было великого Гимна Советского Союза, созданного С. Михалковым и Г. Эль-Регистаном. Их время еще не подошло. Однако в тылу уже пели строчки до сих пор не известного автора: «22 июня ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война…», а на страницах фронтовых газет появились стихи о боевых буднях. На стихах стояли разные даты и места: названия городов и деревень как бы двигались с запада на восток. Поэты проходили войну вместе с армией, с ней переживали тяготы отступления, делили радость нечастых тогда побед. Это были стихи о летчиках, сбивших первые самолеты врага, о красноармейце, спасшем полковое знамя…
Вспоминаю годы, когда в составе творческой группы работал над созданием многотомной книги о ветеранах Великой Отечественной войны «Никто не забыт». Мы получали много писем со стихами, написанными участниками войны ярко, правдиво, на высоком творческом уровне. Среди них особенно выделялись творческой правдой стихи участника войны, ныне покойного учителя из бывшего Удерейского района Красноярского края Михаила Тимошечкина:
Кому-то выдала судьба
За что-то все земные блага.
А нам досталась лишь война
И до безумия отвага.
***
Снаряды нудно долбят землю,
А нам уже кричат: «Вперед!»,
И мы встаем, команде внемля.
А мы невольники войны
В свои семнадцать-восемнадцать,
Как старики, умудрены
И не с кем нам судьбой меняться.
Стеной встает разрывов лес.
А мы, голодные подранки,
С винтовками наперевес
Бежим на вражеские танки…
А мы, России пацаны,
На подвиги обречены!
А вот стихотворение, которое, если верить легендам, было найдено в планшете лейтенанта, погибшего под Ленинградом. Оно неоднократно цитировалось авторами книг о войне и каждый раз с разночтениями. Когда-то поэт Луконин сказал, что ничего лучшего в поэзии о войне в тот период не было написано, что, конечно, следует считать большим преувеличением.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не