поросль молодых кустов, и эти кусты тоже были полны зелеными листьями. Два эти дерева были другой породы, сильнее прочих цеплявшейся за жизнь.
Так называемый пляж - засыпанный песком длинный береговой откос, заходивший в воду, - был ниже аллеи. Границей его был ряд синих железных навесов в виде грибов, вкопанных в песок вдоль аллеи со стороны реки. Эту картинку я использовал, когда писал «Позднюю любовь», – там моя героиня купалась и пережидала под навесом грозу.
Возвращаясь, мы смотрели на памятник Пушкину в городском парке на противоположном берегу, стоящий неправильно, задом к реке, и на засыпавшие дорожку листья каштана, самые крупные из которых походили на женские фигуры без талии. Я зачем-то сказал об этом вслух, и жена, приняв мое замечание на свой счет, обиделась, уточнив, что у этих листьев нет не только талии, но и головы, и что это мое сравнение неспроста, потому что частенько я именно так и отношусь к женщинам.
Листья на дорожке сильно отличались от остававшихся на деревьях. Те, что пока не упали, были неказисты: бледные, светло коричневые, маленькие, высохшие и сгорбившее на ветру. Зато прелые листья, покрывшие землю, были большими и красивыми, сочного коричневого цвета с оттенком красной меди. Я подумал, что Белкин каждое утро, прогуливаясь, наступает на них, - также, как мы с женой, и, возможно, с теми же сравнениями тех, кто упал на землю, и кто сопротивляется падению. И в этот миг мне показалось, что я вижу, как он идет впереди. То есть мне, конечно, показалось, потому что до самого моста впереди никого не было и тем более не могло быть на набережной в этот вечерний уже час Ильи Ильича. Но как иначе я мог объяснить себе минутный провал сознания в тайну, в которой и время, и пространство значат меньше душевного порыва, и где можно посмотреть на мир и услышать его душой другого человека?
Очнувшись от видения, я знал, что дружная стариковская компания Ильи Ильича по утренним прогулкам распалась, почти всегда он гуляет один, редко вдвоем, - весной еще присоединялись к ним два старика, один из которых теперь уволился и живет на даче, а другой приболел и если гуляет, то днем. Еще во мне оставались какие-то обрывки явно не моих мыслей о деньгах и спасении - откуда все это, и почему я уверен, что все так и есть, как мне привиделось?
На следующее утро исследовательский зуд рано вытолкнул меня из теплой постели гулять по набережной, как будто я собирался встретить там Илью Ильича.
На улице был туман и такой сильный, что, спустившись к реке, я ничего в нем не мог разглядеть. Всюду передо мной была молочная пелена, в которой растворились и мосты, и памятники, и деревья, и река, и небо. Звуки шагов предупреждали меня о приближении спешащих на работу прохожих, которые выныривали из тумана в двух шагах от меня и мгновенно пропадали в той стороне, откуда доносился приглушенный шум дорожного движения. Я мог пойти за ними в сторону городской кутерьмы, уткнувшись взглядом под ноги, как Михаил Михайлович у Белкина, - не видя, куда иду, и ориентируясь по звуку шагов. Или продолжать двигаться в другом направлении, по следам Ильи Ильича, который, как я ощущал шестым чувством, или был где-то рядом или только что прошел этой дорогой. Преодолевая внутреннее недовольство тем, что ничего не видел, я доверился чувствам. Хотя в моей памяти была четкая, только вчера срисованная картина места, шел я неуверенно, сомневаясь в расстояниях и направлениях до старого и нового мостов через Волгу, до спусков к реке, до памятника Пушкину – во всем. Почему-то мне нужна была привязка к земле, которую я не мог найти в густом тумане. Главное, что меня напрягало, - я не видел линии горизонта. То есть благодаря создавшим мир богу или природе, как обозначают верующие и атеисты одно и тоже не ведомое им понятие, я знал, что земля под моими ногами, а небо вверху, над моей головой, но я хотел увидеть или точно представить четкую границу земли и неба или воды и неба. Без этого моя вера тому, за кем я шел, была не полной.
Я шел и всматривался в направлении реки, пока не увидел выплывшую из тумана утиную семейку. Утки плыли друг за другом, вычертив на воде линию. Потом они образовали угол, потом одна за одной снова вплыли в туман, но в них у меня больше не было нужды, - я уже определил, где кончается небо и начинается земля.
Я смотрел в направлении горизонта на восток, в ту сторону, куда текла река, и где солнце делало свою работу, наполняя туман над водой светом и теплом. Света вокруг становилось больше, и пелена над сонной рекой заволновалась, стала рваться клочьями на окошки, в которых проявились арка старого ажурного моста, одна из его тяжелых опор, часть каменистого берега и водной глади, голова и плечи стоящего на другом берегу спиной ко мне Пушкина, старый трамвай на новом мосту, а за ним – в дымке и дрожании тумана – круглое белое пятно поднимающегося над городом светила…
В заключение остается сказать, что хотя я не получал урока свыше, как Белкин, а только вспомнил, благодаря его книжке, опыт своих юношеских дел, в той поездке к Белкину мне очень захотелось поверить, что я продолжаю путь Ильи Ильича и иду в правильном направлении. Коснувшись тайны незримой связи душ, после странных утренних колебаний между небом и землей я подумал, что выбрался за ним тогда не из тумана, а к себе и к «нам». С тех пор мне светло и легко, моя вера в то, что я не один, что есть другие, выбирающиеся на прямую дорогу, и нас много, - окрепла и пока не покидает меня.
Иван А. Алексеев
26 ноября 2014 г.
