состоянию – родник, журчащий ручей и вода, которую тот, кто во мне, называет живой.
Здесь сильное место. Может быть, оно намолено монахами, а возможно, было таким и до них, и поэтому они здесь когда-то остановились.
Разные мысли приходят здесь в голову. Тут и древних отшельников представишь, ушедших от людских грехов подальше в лесную глушь, чтобы помочь душе в вечном поиске связи с бесконечностью. И монахов современных, обживающих восстановленные на века крепости, расположенные поближе к людям. Вроде той, что неожиданно возникла за городской рощей, где мы с женой катаемся на лыжах и велосипедах. Не монастырь, а крепость: с пятиметровыми толстенными стенами коричневого кирпича, двумя коваными одинаковыми воротами, выходящими на разные улицы деревни, каменным златоглавым собором с современной электропроводкой, плиточкой во дворе, с выстроившимися рядами напротив монастырских стен дорогих машин монастырских благодетелей. Неужели владельцы этих машин собрались в царство божье? В огромном черном джипе надеются пролезть сквозь игольное ушко? Им бы, как раньше, пешком, полем да лесом, с копеечкой и краюшкой хлеба в узелке да со стертыми до крови ногами упасть перед лесными отшельниками, чтобы понять то, что и сами знают, но не хотят слышать. Да вот только есть ли теперь где-нибудь эти отшельники?
А еще тут бывает, что вдруг остановится время, и увидишь свой путь. Вспомнишь родителей, детей и лучшие минуты, проведенные с ними. И других людей, которых любил и которых любишь. И самые трогательные пережитые мгновения. И заодно успеешь устыдиться понаделанным ошибкам. Увидишь вдруг все обманы, от которых смог уйти и в которые попался. Весь свой путь, как две перекрученные тропинки. Одну - предназначенную судьбой. Другую – уставленную ловушками. На каждой из тропинок вроде бы одни и те же шаги делал – и приготовление к жизни, и семья, и товарищество, и дело – но какие же они разные! Как стыдно за те шаги, на которых эти дорожки соединились, и как радостно за другие, где они разошлись. И развести тропинки в памяти задним числом не получается – это мой путь. Иногда мне хочется об этом спеть во весь голос, как Синатра. Жаль, что бог не дал мне такой возможности. Но мелодия во мне, и я могу петь про себя, добавляя слова, от которых сердце вырывается из груди и зовет туда, откуда ровными рядами меж прямых светлых стволов и сквозь зеленые иголки тянутся до самой земли солнечные лучики…
Когда же небо у родника затянет облаками, душу бередит холодный рассудочный огонь. В такие дни наши дела, которые мы любим, потому что в них любим себя, кажутся такими наивными, что о них хочется забыть. А в голове стучит метроном поиска смыслов жизни и причин, по которым она пока нехороша.
И с неизбежностью все мысли приводят к культуре, которую мы создали, выполняя хитрый библейский план. Культура лепит из нас себе подобных, стремящихся стать первыми и ради этой цели отложивших духовные искания на потом, как будто мы собрались жить на земле вечно. Культура превратила деньги в товар, отнимающий нашу волю в погоне за телесными усладами. Она научила нас напоминать другим - не убей, не укради - и умалчивает про запреты ссудного процента, животного страха и согласия делать других господами, которые заставляют убивать и воровать. Она собирает нас в огромные города, где денег больше, а детей - меньше, и разрешает освободиться от совести. Она почти подчинила нас, приготовив общую погибель.
Зачем нам так жить? Кто за этим стоит? Ведают ли, что творят? Говорят, что этой истории тысячи лет. Говорят, что для поддержания этого порядка придуманы пророки. Когда я слышу в себе отголоски подобных рассуждений, мне представляется, как сотворенный из огня ангел отказался поклониться сделанному из глины человеку. И как люди соблазнились его примером думать о других свысока и поделили свое начало на два, борющихся в нас, и как темное начало, оберегаемое культурой, до сих пор побеждает.
Утолив жажду живой водой, у родника еще можно подумать о мертвой воде, заживляющей тела и фиксирующей мысли, - и выйти на те же телесное и духовное начала, без соперничества которых нет человека. И помудрствовать, рассуждая о мыслеформах, живой водой вытекающих из глубин подсознания, и о мертвых словах, которыми мы спешим их зафиксировать.
Но, как и о чем не думаешь, все равно приходишь к тому, что мы сами себе усложнили путь и сами не хотим обращать внимания на приготовленные нам ловушки. И так у нас красиво и ловко получается этого не видеть, что трудно не угодить в одну из них или во все сразу, - без дополнительной помощи почти невозможно. Конечно, совесть и вера нас поддерживают. Но чтобы преодолевать трудности, нужны силы. А сил прибавляют места, похожие на родник.
В этом году зима задержалась. Пути на родник не было весь холодный апрель. Но надо признаться, что не только погода меня держала. Боялся обмануться в ожиданиях разом решить накопившиеся вопросы. Слишком я надеюсь на энергетику воды. Поможет ли она разобраться, даст ли достаточно сил, чтобы противостоять страхам, нагружаемым со всех сторон?
Что ни говори, а душу тревожат ожидания перемен. Что нас ждет? Способны ли мы выполнить предназначенное? Или нам уготован новый большой обман?
Между тем, жизнь продолжается. Короткая весна сменилась жарким летом. В считанные дни голые деревья позеленели. Запели птицы. Уже и в городе появились комары, а около воды закружила мошка. Природа ожила, и душа позвала в путь с новой силой. Давно пора утолить жажду и постараться жить, пока дает бог, так, как задумал он, а не как заставляют город, государство, культура и неведомые пророки, увлекающие в бездну.
«Все пойдут прыгать в пропасть, и ты за всеми?» - Не пойду. У меня свой путь. Вот только попью водички и попрошу не вводить в искушение и избавить от лукавого. Попрошу и сразу пойду. Ведь наша цель пока далека, и надо спешить, нельзя терять время попусту. С божьей помощью надо постараться успеть.
Конец второй части
Послесловие издателя
- Илья Ильич, - обратился я к Белкину перед десертом, когда он сыто откинулся на пухлую спинку кожаного дивана, - почему бы тебе самому не выложить в сеть свою повесть? Теперь есть много ресурсов, на которых люди публикуются и даже продают свои книжки без посредников. Зачем я тебе?
Мы сидели в ресторанчике в районе Кутузовского проспекта, куда я пригласил его перекусить. Белкина, затворившегося в своей провинции, я не видел полгода, с осени. Я даже подумал, что его писательский пыл угас, но оказался неправ. Он сотворил-таки очередную повесть, месяц назад переслал ее мне и заставил задуматься, что с ней делать.
Платить за издание его книг я не собирался, поскольку опыт открытых публикаций первых его повестей показал, что вряд ли их ждет скорое признание публики. С другой стороны, вроде бы Илья Ильич и не стремился к известности. В общем, я не очень понимал, чем полезна моя помощь, и хотел переговорить с ним об этом.
На встречу, о которой мы договорились, он не пришел, отговорившись на следующий день по телефону каким-то пустяком. Зато явился ко мне через неделю, без звонка, вечером, когда я собрался ехать к жене на дачу. Весь день перед этим он провел в Москве, не перекусывая, и хотел есть. А у меня кроме старых пельменей и пожелтевшего сала в холодильнике ничего не было. По-хорошему, нужно было его не принимать, но тяготила неопределенность с книжкой. Пришлось отпрашиваться у жены и по ее подсказке вести писателя в ресторанчик, где пару месяцев назад мы отмечали годовщину свадьбы. Там хорошо кормили, и по ходу дела мне показалось интересным проверить, насколько соответствует жизни проповедуемый Белкиным аскетизм.
От выпивки он и правда отказался, а вот хорошо покушать был не прочь. Жена меня называет обжорой, и комплекция у меня соответствующая, но щуплый Илья Ильич съел не меньше, уничтожив и салат, и холодец, и пирожки, и рыбу.
- Почему ты спрашиваешь? – переспросил он. – Ты не читал повесть? Или тебе не понравилось?
- Речь не обо мне, а о массовом читателе. Теперь в ходу чтение легкое, увлекающее сюжетом и эффектами. Как переделать твои опусы таким образом, я подсказать не берусь. Да я и не уверен, что их нужно переделывать. Может быть, нужно просто подождать, дать книжке вылежаться. Если я тебе нужен, как читатель, то ради бога. Но как издатель я вряд ли тебе пригожусь. Ведь вся моя работа - прочитать рукопись, поправить редкие ошибки и разместить ее на открытых площадках. Издавать твои книжки пока глупо с экономической точки зрения. А чувствовать себя виноватым за то, что сделал что-то не так, мне не хочется.
- Если я тебе нужен как ширма - тоже ради бога. Но спрятаться от людей, если тебя начнут читать, не удастся, - я тебя уверяю. Вот и получается, что я тебе вряд ли нужен.
Илья Ильич ненадолго задумался, но отвечал уверенно.
- Скорее всего, ты полностью и абсолютно прав, - сказал он. - Конечно, я не хочу, чтобы меня узнали. Я уже думал, что мне в этом случае многое придется поменять. Понятно, что этого в нашем возрасте не очень хочется, и я хотел за тобой спрятаться. Хотя теперь я тоже понимаю, как это наивно.
- И про погоню за занимательностью ты прав, - продолжал он. - С небольшим только уточнением, что это было всегда. Просто от старого занимательного нам мало что осталось. Чтобы оставалось, нужны идеи, с которыми туго. Я тут прошелся по ссылкам, которые ты мне скидывал. Многие заманивающие нас редакторы банально ищут идеи в том, что они называют самотеком. Они технике письма и занимательности научились, а идей у них нет. Один эротоман меня особенно поразил. Он довольно зло издевается над пишущими людьми, наделяя их разными обидными прозвищами. Сам он пишет довольно складно, но о том, что интересно в юности или тем, кто остался на его уровне развития. А ведь он много работает – зачем? Пишет теперь роман и отчитывается перед собой количеством напечатанных за день знаков. Зачем? Лучше послушал бы свою совесть, может, и получил бы тогда все недостающее с божьей помощью.
- То есть в твоих повестях идеи есть, и людям они непременно нужны?
- Конечно, нужны. И все эти идеи давно известны. Но мы любим их забывать. Иногда даже нам удобно посчитать, что мы так далеко ушли в своем развитии, что придумали какие-то новые и более полезные идеи. Мои знакомые, например, которых я вывел в повести, так посчитали. Хотя ничего лучшего и нового они, конечно, не придумали, - это им только привиделось из ловушек дела и государства, в которые они попали.
- То есть твои Михаил Михайлович, Андрей Андреевич и генерал – отрицательные герои, попавшие в ловушки? А все остальные и рассказчик, в том числе, герои положительные?
- Нет, не так. Рассказчик не лучше других и не судья. И не он выбрал себе героев – время выбрало. А рассказывает он в первую очередь для себя, потому что сам хочет понять, что его не устраивает.
- Что он пробует доказать? Он пробует доказать, что наше жизнеустройство - ложное. Что ему не нравится? Ему не нравится, что его герои лучше рассказчика это понимают. Потому что им от рождения дано больше других: они и систему могут поломать, если захотят. Но пока им кажется, что удобнее ее не ломать. Помнишь слова генерала, решившего использовать систему
