абзацам, угадывая текст, и грустил, вспоминая, с каким энтузиазмом плыл в свое время по волнам писательского эгрегора.
Зато я спокойно прочитал твоего «Чечена» и другие повести этого года, внимательно рассмотрев их язык и стиль. И порадовался, увидев некоторые мои приемы, – вот и моя работа пригодилась, не пропала даром!
Пишу я потому, что мне хочется теперь увидеть изданным «Мой путь», который ты придержал по нашей договоренности. Конечно, я продолжаю разделять мнение о том, что угодные богу «рукописи не горят», но очень хочется уступить человеческой составляющей, желающей посмотреть на результаты собственного труда со стороны и при жизни.
Почему я тянул? – Все думал, что вот-вот уволюсь с работы, стану независим, и тогда не будет меня держать желание быть неузнанным. Но стать независимым никак не получается. То одно якобы нужно, то другое - так и хожу на опостылевшую работу за заработком, как пенсионеры. И буду ходить, может быть, как они, «до белой березки», а книжка пролежит без толку. Поэтому публикуй. Даже лучше будет, если меня узнают, обидятся и прогонят, а то сам я никогда не решусь уйти.
Ниже выполняю твою просьбу написать, как поживали за прошедшее время мои герои. По значимости они упорядочены в моем представлении так: Антонов, генерал, Михаил Михайлович, автор, - в таком же порядке я о них и буду рассказывать.
Адвокаты Антонова за год вроде бы уладили арбитражные споры с государством, но это ничего не значит в части его уголовного преследования, пока Дукин при делах. Поэтому Андрей Андреевич продолжает жить за границей, ждет, когда сменится губернская власть. Говорят, что он продает свой большой загородный коттедж и квартиру в городе. Но бизнес его существует, и лагерь у него не отняли. Место, где он «скрывается», обозначено на рекламном щите в центре города, зазывающем ребятишек на отдых в Европу. Еще говорят, что посредством Скайпа он виртуально присутствует на субботних лагерных планерках руководства своих фирм. Перспективы вернуться у него есть и неплохие, поскольку показатели области упали так низко, что даже бабушки на посиделках считают дни, оставшиеся до замены нашего губернатора. Наверху с этой заменой пока тянут, - то ли ищут преемника, то ли думают над формулировкой отставки, чтобы не обижать «утратой доверия» верного слугу, который с генеральной линии не сворачивал и в казну сам не лазил (то, что многочисленные его заместители и руководители областных департаментов почти все под следствием, у нас, как известно, не в счет).
Следующий в моем списке – генерал.
<…>
Сложно мне с Михаилом Михайловичем, но рассуждать о рассказчике - еще сложнее. Нечего мне о нем рассказать. Практически нечего.
После пережитых минут вдохновения и полета над миром, после знакомства с эгрегорами и переключений между ними и явью, после самобичеваний и выкапывания в себе собственной сути, после творческого раскрытия людям того, что понял сам, - автор несколько разочарован в том, что никому это не нужно. Ему грустно думать о короткой памяти людей, забывших бога, о силе накопленной благодаря этому ненависти, и если он продолжает что-то делать в явном мире, то только в силу инерции, привычки и заботы о своих и семейных нуждах.
А приобретенная им отстраненность от мира веет холодом даже на отношения с близкими и делает его ненужным быстрее, чем одержимость Михаила Михайловича.
Супруга автора эти его изменения очень переживает. Несколько раз во сне она одна бродила по незнакомой большой квартире, из которой не было выхода в мир, и долго искала себе в этой чужой квартире подходящий уголок, чтобы устроиться там навсегда…
Так что у рассказчика не все в жизни гладко, все не ново и почти как в известных стихах молодого Джугашвили:
«А в песне его, а в песне –
Как солнечный блеск чиста,
Звучала великая правда,
Возвышенная мечта.
<…>
Но вместо величья славы
Люди его земли
Отверженному отраву
В чаше преподнесли.
Сказали ему: "Проклятый,
Пей, осуши до дна...
И песня твоя чужда нам,
И правда твоя не нужна!"
Впрочем, чаша, приготовленная Сталину в прямом и фигуральном смыслах, автору не грозит. Его ведет спасительный свет, которого пока мало на Земле, но который, как он верит, все больше открывается людям, - в том числе, и его скромными усилиями.
Что же до земных желаний автора, то он надеется когда-нибудь не только увидеть свою книжку опубликованной целиком, под заголовком «Повести Ильи Ильича. Полное издание в трех частях», но и убедиться в том, что у нее есть читатель, помимо уважаемого им Ивана Алексеевича, которого следует уже считать полноправным соавтором. А если вдобавок и вдруг объявится у книжки читатель «младой» и «незнакомый», то автор этим будет совершенно удовлетворен.
Ну и напоследок, зная за тобой слабость приспосабливать в интересах дела все, что можно, и даже то, чего нельзя, заранее согласен, если это мое письмо ты в книжке тоже используешь.
На этом, Иван Алексеевич, прощай и еще раз прости меня за лишние заботы, которые я тебе принес.
С искренним уважением и пожеланием крепкого здоровья тебе и твоей супруге, теперь уже совершенно покойный
Илья Ильич Белкин
11-го ноября 2014 г.»
Судя по всему, это письмо заканчивает период моих книгоборческих отношений с Ильей Ильичом, и они переходят на невидимый и неосязаемый уровень духа, который я прочувствовал в известной степени благодаря редкому с ним общению, и от которого сами собой рождаются в моих текстах те знакомые ему приемы изложения мыслей, на которые он намекает.
Надо признать, что мое отношение к Белкину давно переросло условный формат «автор-читатель-издатель-соавтор», который сложился у нас с ним больше трех лет назад волей случайной встречи и студенческого приятельства, время которого так приятно вспоминать на пороге старости.
Вот и теперь я почти отмахнулся от разных мелких вопросов, связанных с отложенным решением Белкина публиковаться, вроде возникшего в силу осмысления текста и доработок, которые я внес, желания перестроить структуру его книжки, поменяв вторую и третью части местами. Эти мелкие неприятности промелькнули в моей голове как темное облачко по ясному небу, а в душе отразились тот свет и чувство полета, которые всякий раз возникали во мне при появлении Белкина или чтении его книжек. Светло и легко – как это странно и хорошо…
Я вспомнил, как год назад примерно в это же время был в тех местах, где живет Илья Ильич. Мы давно планировали с супругой эту осеннюю поездку на машине по Пушкинским местам, чтобы походить вдвоем тропинками, которыми, возможно, ходил поэт, и посмотреть на то, что он видел. Меня еще вело то, о чем я упоминал выше, - свет и полет. Тогда я обдумывал манифест людей, незримо связанных друг с другом сквозь туман общества сетью ясных огней, а Белкин, как выяснилось недавно, писал третью часть своих повестей, в которой исследовал то, что я хотел проверить независимо от него, - возможность видеть и слышать отражения тех, кто жил до нас.
С супругой мы объехали окрестности Торжка и Старицы, были в Грузинах, Малинниках, Берново, нигде я не чувствовал никакой тайны и, наконец, в парке бывшей усадьбы Вульфов почти решил, что ошибся.
Парк был пуст и холоден, холоднее низкого синего неба. Облетевшие с деревьев листья на серой земле и дорожках с большими указателями на развилках были сильно тронуты дождями и ночными морозами, запрели и почти потеряли красивую осеннюю расцветку. Темная зеленая вода в пруду казалась тяжелой. Пожухлая травка на косогоре, спускающемся к одинокой деревянной сцене, на которой летом проходят представления в честь поэта, горка Парнас и выложенная валунами арка фонтана – все приземлено, молчаливо, замерло в ожидании холодов. Во всем парке почти мертвая тишина: ни живой души, ни чирикающей птички, ни ветерка, колышущего верхушки деревьев, – только хлопотливое карканье ворон издалека и снизу, со стороны деревни. И что из неведомого я тут искал, что мог выискать?
Миг моего разочарования пришелся на медленное и грустное гуляние дорожками между прудом, лугом и старым домом, задрапированном тканью с нарисованными парами, изящно вальсирующими на балу. Эта картинка остановившегося легкого движения, этот весело нарисованный обман нескончаемого праздника, представлявшийся одинаково, с какой бы стороны к нему не подойти, понемногу забрались мне в голову и вдруг провернули в ней застоявшийся круг мыслей. Меня как будто спросили, что я здесь ищу? И как будто подсказали, что если ищу не праздник, а другое, то это не здесь. Растерявшись, я встал истуканом, зная, что надо идти и искать, и не соображая, куда мне идти и что искать. И тут я вспомнил Илью Ильича, и даже не Белкина, а свет и легкость его интонации. И когда мне стало светло и легко, то показалось, что я услышал странный низкий гул и почувствовал легкое шевеление мертвого воздуха, подсказывавшие нужное направление поиска.
Уставшая от прогулки жена сказала, что подождет меня в музее, а я пошел, куда меня вели чувства: вышел из парка, спустился вниз, к деревне, перешел шоссе, дошел до речки и двинулся вдоль нее вниз по течению. Выбравшись из Бернова, я остановился у обочины шоссе. Оно спутало тянувшие меня вперед чувства, и они оробели. Я посмотрел вперед, не увидел там ничего интересного: скучные поля, рощицы и растрепанные перелески, редкие машины на дороге – и решил возвращаться. Но в тот момент, когда я обернулся к реке, меня опахнуло невидимым крылом, и я точно услышал четыре пушкинские строчки из стихотворения, выученного в детстве:
«Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит.
<…>
И речка подо льдом блестит».
Или не услышал, а эти строчки пришли мне в голову, но почему точно в тот момент и строчки из того стихотворения, которое, как я недавно прочитал у одного из пушкинистов, он написал в деревеньке, куда меня вело из Бернова, и до которой мне оставался с километр пути? Сердце мое разволновалось, и мысли разлетелись по сторонам. Одно понимаю – не чудо это было. Другое. Может быть, тайна, которую я искал.
И еще раз опахнуло меня в той поездке крылом тайны, которой заразил меня Илья Ильич, - в городе, где он живет, и где по пути домой мы с женой переночевали в гостинице.
После обеда мы гуляли по набережной Волги, которую Белкин столь живо изобразил в своей книжке, и наперегонки с ней угадывали те самые мосты, скверы, каштаны, памятники, уток, здание института и пляж, про которые у него читали.
На пляже рабочие с подъемника обрезали тополя, перекрыв машиной и падавшими ветками аллею. Тополя на аллее, которые обрезали, походили на солдат на посту, стояли голые, без листьев. Перед аллеей росли два тополя, непохожих на солдат. Стволы этих отщепенцев раздваивались и заканчивались изящной кроной, и листья свои они еще не растеряли. Одно дерево было гигантом, занявшим поляну между расходящимися лучами асфальтовых дорожек, другое, ближе к верхней дороге и среди корявых яблонь, - более мелким и более стройным его собратом. Листья на них хоть и выглядели озябшими, с завернувшимися краями, но не потеряли зеленой окраски и не собирались падать на землю. А гигант еще выбросил на песок за дорожку вдоль берега дружную
