Звезда

отпустит…. Да и Сосёнкин – не встретит….  Всё так, всё верно… а только так уж устроен молодой счастливый человек – что печаль ему пО боку. Не думает – и нет её! Святки – ни день, ни два… цельный десяток! Когда ещё кончатся! Налюбуемся, нарадуемся – всё впереди! Завтра самое веселье начнётся!

                      Думает Стёпка про завтрее – а только покуда сегоднее не кончилось. Идёт время, не спеша. Тянется помаленьку. Плывёт себе служба благостная – и по словам-пениям её вечным каждый в храме судит-понимает: вот-вот… вот уж близко… ещё чуть-чуть… ещё….

                     И ударит колокол, точно задохнувшись… и пойдёт звонить великие звоны… бесконечно, безоглядно, взахлёб! Дин-дон! Рождество Господне! Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума.... Расступайтесь, силы тёмные! Пришёл светлый день, светлый час, светлый миг! Явился Господь на землю – ради нас, грешных! Ради нас, детей своих неразумных… коим всё чего-то не хватает в жизни… Кому чести людской, кому казны златой, кому Сосенки-девицы…

                       Так и было всё…. Превеликий звон заполнил мир вокруг! Не было сердца, не раскрывшегося навстречу ему! Как цветок раскрывается по весне – вот так! Громадная радость забурлила-заклокотала весенним потоком, прорвала наст ледяной! Что ей зима студёная?! Что морозы Рождественские?! Радость в мире – что птица, носится! Вьётся, кружится, людей будоражит! Нас бо ради родися, Отроча Младо, Превечный Бог!

                       Горят-полыхают свечи, ярый воск плавится-течёт, не каплями катится – ручями бежит! Жар стоит не по-зимнему – летним венцом! - золотыми лучами по всему храму расходится! То ли солнцем, то ли звездой Вифлеемской под самым куполом зажигается! И звонят-гудят-поют колокола – неудержно! неистово! Дин-дон! Вот так….

                     Всей грудью, от всей души, со всеми всклад, самозабвенно – выкликнул Стёпка заветный глас: «Величаем Тя, Живодавче Христе…». Дрогнула-заколыхалась где-то в вышине Солнце правды – звезда полуночная, та самая, с которой волсви путешествуют… путеводная, стало быть, звезда! которая ко Христу ведёт! А снизу, полыхнув рядом со Стёпкой – устремился вслед звезде – синий  Сосёнкин взгляд. Взлетел, подхватил слово девичий голос: «Нас ради плотию рождшагося от безневестныя и Пречистыя Девы Марии».
   Так они рядом стояли – и пели. Стояли – и пели. И свивались оба голоса упругими плетьми да петлями в кудель кручёную, пасму путанную, пряжу сваленную, которую вовек ни разобрать, ни расплести, ни раздёрнуть, ни разорвать! Вот как пели! Ничего вокруг не видали. Не заметили, как вдруг хмур-суров, не по-праздничному, глянул искоса Сосёнкин грозный батюшка….

                             А под сводом тем временем – Херувимская песня звенела!  И свечи блистали – сотни свечей! Рассекая тьму, распадаясь лучами – яркими звёздами огоньки их сверкали. А в лучах цвели цветы и ангелы летали! И все это видели – и не удивлялись! Конечно – ангелы! Ведь Рождество!

                             А потом Причастие было….  Вот когда Стёпка узнал, наконец-таки, Сосёнкино имя. Оказалось – обычное оно! И в святцах значится! И как он сам не догадался?! Знал же его! Правда, ни одной девчонки в селе под таким именем не водилось… потому и впал Стёпка в сомнение…, но сам-то – помнил… про пророка Даниила слыхивал… что пророческие видения зрил, со зверями-львами во рву пребывал и спас умным судом от клеветы и погибели прекрасную Сосанну… тамошним языком если – белую лилию….

                         Белые лилии по всем по стрельчатым церковным окнам морозною выдумкой раскинули свои лепестки, наглухо заткали стёкла кристальным порохом инея, так что и ночи за ними не видать, а мерцают лилейные росчерки в отражённом свете свеч, вспыхивают и переливаются. А там, вдали за ними, в ночи дремучей, во тьме колючей – высятся, видны за деревней, стражей стоят - грозные могучие сосны. А вперемежку с ними – молодые, душистые, смолянистые – сосенки…. И горит-сияет над Божьим миром, игольчато переливает тонкие лучи – та ещё! с давних-древних пор взошедшая - голубая Вифлеемская звезда, которая светит нынче, в ночь Рождественскую, сквозь вьюги-метели, сквозь завесь снежную, каждому сердцу, человеком ли будь, зверем, деревом – на всей земле….

                              Кончилась служба всенощная…. Ко кресту потянулся народ. Вперёд пошли мужики степенные, следом парнишки прыткие, после бабы разряженные, а там и девицы…. Так что Стёпке куколку пришлось у дверей подождать…. Расходились семейно. Сосёнкина родня и Сосенка при ней. И опять – в стороне, осторожно, крадучись – справа Стёпка тянулся, слева Герашка маячил. Ох, Герашка!

                              Удаль Герашкину Стёпка на следующий день оценил. На улице с ним столкнувшись, у Михайловых ворот. Как только отец отпустил – сразу Стёпка со двора рванул. Налету тулуп нацепил, шапку нахлобучил. Выбежал – а Герашка уж тут…. Караулит. И чего караулит? Не ему же Сосенка в церкви улыбалась, не на него всю дорогу от церкви оглядывалась…. А может – и ему, - захолонуло у Стёпки внутри…. Нет! Стёпка ж видел! Да и не такая она, Сосенка – чтоб Герашке улыбаться! И вообще – здесь наши ворота!

                           Бились долго. Крепко. С хрустом, с хряпом. Остервенело удары наносили, напористо, по-петушиному, друг на друга кидались. По неписаному закону следовало – до первой крови на снегу. Потому как – если обоюдно морду вдрызг разбить – это ни вашим, ни нашим. Кому такой дроля нужен - с мордой, как свежатина? Девок распугать?

                           Однако по такому случаю, как сегодняшний – Герашка законы презрел. И Стёпка, при радостно ёкнувшем сердце – понял, почему! А потому, что – не светит Герашке! Ему и терять нечего! С обиды-досады на Стёпку прёт! И мордой не дорожит! Что с мордой, что без неё – Сосёнке он не надобен!

                           Потому, получив от Стёпки смачную плюху по носу, кровь Герашка торопливо утёр и яростней прежнего напрыгнул. Стёпка-то – ещё бы - и расслабился: думал, обломал супостата, теперь замирение. Ан, не тут было! Но прыжок Герашкин не прозевал. Вывернулся, отбил наскок. Опять рассекли морозный воздух два стремительных и жарких тела, сбились в едином ударе. Растрепались тулупы, в снег слетели шапки. Глаза в безумной остервенелой мути, и зубы оскалены-стиснуты. Облако пара поднималось над горячими головами, красными от напряжения лицами. По Герашкиному – струилась кровь. Сквозь эту кровь – весь в удар он вылился! Теперь Стёпка в скулу получил. И опять замирения не вышло! Обоюдная ненависть захватила обоих. Никогда такой огненной не было! До сего дня – чего им делить было? Славу людскую? Так и без неё каждый себе цену знал. И так – все другие ребятки опасливо на них косились.

                                  За Михайловым забором обреталась причина и даже в окошко не выглядывала – на доблесть-стать полюбоваться.
                                   Причина не выглядывала. А Михайла выглянул. После чего брата в бок потолкал. Сосёнкин батюшка посмотрел и - чернее тучи - давай шубу напяливать. Грузно топая, попёр из тесовых ворот – медведь медведем. Следом – брат, Михайла, дому хозяин.

                                  Не успели ребятки бедовые на скрип ворот обернуться – обрушился  - без разбору, сразу на обоих – кнут безжалостный. Вкривь и вкось, да на обе стороны -  разметал незадачливых соперников, расшвырял драчунов-буянов. Мальчишки присмирели: не посмели Сосёнкиному батюшке перечить. Взглянул девушкин родитель на разбитые кровавые их рожи – аж плюнул с досады! Пошёл ругаться гневным басом:
        - Это что ж творите-то, да на святой день?! Да под чужими воротами?! Вооон… хороши… смотреть пакостно! И чего сцепились-то?! Чего не поделили? Тут вам делить нЕчего! Тут девица просватанная….

                              Сказал так, зыркнул сердито на парнишек, хлопнул рукавицей о рукавицу, снег стряхивая – и кнут за пояс заткнул. А Михайло, своим – напоследок погрозился:
         - Вот отцам-то выговорю! Пусть знают!
           
                             Повернулись братья солидно-неспешно – и только ворота за ними стукнули и закрылись – как раз перед двумя хлюпнувшими носами. Оба мальчишки как стояли – так и осели. Прямо на заляпанный красными точками, затоптанный и донельзя изрытый снег.

                             Сразу исчезла вражда, отошла ярость – приступила тоска смертная, обоюдная. Скосил Стёпка глаза на Герашку – и пожалел его: на грязном сером лице блестел и наливался алым соком бесформенный нос, и стылой зимней полыньёй неподвижно, точно незрячие – гасли глаза. Это Герашкины-то – которому и не светило от Сосенки…. Чего ж тогда о Стёпке говорить…?

                             Стёпка - белый мир вокруг оглядел… снег замаранный внизу, под собой… снег нетронутый, чистый, пушистый – на заборах да крышах… оглядел деревья, в которых каждая веточка, каждый сучок – укрыты-обёрнуты в нежный, белый, искрящийся радужными блёстками пух… и понял, что глядеть в этом мире - нЕ на что…. Всё! Вот те и Святки долгожданные…. На что они теперь? Не будет ни катанья, ни гулянья, ни глаз синих, ни платочка цветастого…. Надо же…? Просватанная….

                             Ах, как весело да радостно бегалось Стёпке с горки – на горку, с Сосёнкой за руку! – в мечтах пустых! Как вёртко выводил он салазки, обводя бугры-рытвины, ухабы-колдобины – с Сосёнкой с крутого берега на лёд съезжаючи! – всё в мыслях недалёких! Черпать бы им пригоршнями смеху-хохоту, звонкой удали, сердечной тяги…. Какая ж тяга-то? – когда просватанная?

                            Стал Стёпка про это думать. Погано про это думать – а никуда не денешься: из головы нейдёт….
                           Сперва думал, как увезёт свирепый батюшка дочку обратно, на Запольный хутор, а она, бедненькая, будет всё оглядываться: Стёпку глазами искать…. Тут к глазам Стёпкиным – волнами вода попёрла, только и успел от Герашки отвернуться. А мысли не ждут – жгут! Сами идут, наплывают.
                          Рисуется Стёпке жених неведомый. Приезжает он к Сосёнкиному двору разбойничей тёмной ночью, на чёрных обугленных санях с похоронным звоном. Сам – чёрен, как сажа, костляв, как остов. Глаза злые, вместо зубов – собачьи клыки оскаленные, вместо доброй речи – рык звериный, шип змеиный. Совсем худо Стёпке тут стало. А Сосёнку жалко! – невозможно! Как представил, что сажает этот жених белолицую румяную Сосенку в свои покойницкие сани, свищет пронзительным свистом вороным, хрипящим, огнедышащим коням и с милой земли взвивается чёрным крутящимся смерчем в мрачное беззвёздное небо – ой! резануло нутро! боль насквозь прожгла – что ни дохнуть, ни выдохнуть – только просипеть задавлено….

                             Так, задавленный – Стёпка молча кивнул неподвижному, точно замороженному Герашке – и, не оглядываясь, к себе на двор поплёлся….

                             Дальше – что ж?

                             Всё падало из рук. За что ни возьмёшься – криво-косо…. Гнедка напоить – воду пролил. Хомут приладить – поскользнулся на той воде, об ведро споткнулся. Отец поглядел-поглядел… на ловкость сыновью, да на личико попорченное…. Головой покачал, но в честь праздника от управы воздержался.

                              Меж тем семья к выходу готовилась. Достойному.  Честь по чести чтоб. Всем известно: каковы сани – таковы сами. Так вот чтоб – сани были