Звезда

головой – и сразу в глаза сугробы окрестные тыщей искр – блескучих, многоцветных – ударили…. Снег вспыхнул цветной гранёной крошкой, отражаясь от зимнего солнца, посылая ответно нестерпимые лучи, так что очам больно…. Ну, и пусть – больно! Зато – красотища кругом какая! Это ж какая в мире благость ненаглядная! Какая ж лепота!

                                 Рядом сурово снежок скрипнул. Саночный полоз прохрустел. Обернулись Стёпка с Сосёнкой – в двух шагах стоит насупившийся Герашка, исподлобья бычком упрямым смотрит. В рукавице сжимает да зло покручивает вервие. От санок. Сосёнку катать….

                                Сердит Герашка – а Стёпка и сердиться-то на него не может. Потому как – невозможно согнать с лица счастливую улыбку. Растянулась, вишь, во весь рот – и нет с ней никакого сладу. Цветёт себе, что рОзан алый – и не сжимаются кулаки, не напрягаются плечи, не заводится душа гневом праведным: мол, опять ты на нашей улице?!

                                Так, с улыбкой, молчком - подтолкнул Стёпка Сосёнку в свои салазки и, враз оттолкнувшись, вспрыгнул следом… уже сквозь свистящий снежный поток Герашке рукавицей махнул.

                                Герашка не отстаёт. Тут же вслед – обрушил с откоса лихие санки. Слёту, вёртким изгибом – объехал Сосёнку, из снегового вихря крикнул во всю глотку:
         - Со мной катайся! Гляди – как!

                               И пошёл выделываться, выкручиваться среди ледовых уступов. Чиркают по ним санки полозьями, проносятся по воздуху, а обратно, в снег, опускаются плавно да мягко, по-кошачьи. Ловок, что говорить!

                              Ловок-то, ловок – да я тебя не плоше! Щас! – покажу те блеск алмазный!

                              Внизу, на льду речном, далеко Герашка пронёсся, удалью хвалясь. А Стёпка, уже наизлёте, санками круто в сторону вильнул, наст боднул, Сосёнку перевернул. Ну, во-первых, чтоб самому с Сосёнкой перевернуться. Во-вторых, торопливо девку подхватив, скорей наверх её потащил – чтоб Герашка встрять не успел.
         - Гляди! – жарко пообещал девке, - вот уж проедемся! Только не бойся!

                                 И проехались…. Прыгали санки по мёрзлым буграм, как пардус-рысь. В мути снеговой петли вывёртывали, точно в цель приземляясь, не кренясь, стрелой проносясь, махом ледяные вершины пересчитывая. Снеговой вихрь ударял в лицо и вышибал слёзы. А уши пронзал свист ветра да истошный Сосёнкин визг.

                                 Уже внизу, аж у другого берега, надолго задержались: насмерть перепуганная, обмякшая Сосёнка расслабленно всхлипывала у него на плече. Виновато и участливо бормотал Стёпка успокоительные слова, отряхивал с алой шубки снег, утешал-оглаживал, сбросив рукавицы и, волнуясь, всё смотрел, как дрожат и слабо роняют жалобные вздохи приоткрытые маковые губы. Как вглотнул эти губы в свои – и сам не понял. Уста в уста впились жадно – точно жаждали-алкали да вдруг к струе припали…. Пошла горячая струя разноситься от жарких уст в грудь, к сердцу пылающему, к рукам цепким, к ногам бойким… да что – к ногам..? к ногам – ладно бы…. Хорошо – тулуп непристУп, да и шуба грУба…. А главное - снег бел-чист, и река широка, взору раздолье. Ахнула Сосёнка, от Стёпки дёрнулась. Поднял Стёпка глаза: стоит на далёком, на высоком, на крутом берегу хмур-гневлив Сосёнкин батюшка и кнутом грозится.

                                  Дальше – что ж? Потекли вдвоём, не особо торопливо, грустно переглядываясь, по следу своему санному, по полю катаному – назад, через ширь речную. Медленно, обойдя с покатой стороны, забрались на откос. Предстали пред очи родительские. Глянул отец мрачной неясытью, кнут в руке так и заходил ходуном, сквозь зубы процедилось шипенье досадливое. Однако ж  – от расправы над Стёпкой Михайлов брат воздержался: тут же, рядом с Михайлой, стоял Стёпкин родный батюшка и брови супил, и – стало быть – сына бить - ему, а не соседу. «Ох…,- с тоской подумал Стёпка,- а ну! как Сосёнке достанется?! Ишь… так и дрожит кнутовище в сердитых пальцах!». Только – не спорят с отцами. Потому – как зыркнул на дочку Михайлов брат – дочка робкой цыпочкой к нему подсеменила. Глазки опустимши – пред ним стала. Отцовы глаза трескучим морозом по девке щёлкнули. Ох, страшен, видать, в гневе! Только и сумел Стёпка – что проблеять жалобно:
        - Не тронь, дядько! Всё – я виноват….
                              Дядька и не взглянул. Хвать дочку за рукав – и к дому потащил. И – понятно – оттуда больше не выпустит….

                              Проводил Стёпка зазнобу убитым взглядом – и простился.
          - Прости-прощай, краля ненаглядная, - сказал себе. - Не будет мне больше ни Святок ярких, ни дней весёлых, ни какой-никакой на свете радости….
                            Отцова крепкого кнута как не заметил, на двор поплёлся, понурясь. Туда-сюда во дворе потыкался - отец взашей в избу загнал, в руки Псалтирь вручил, урок дал:
         - От сих до сих прочтёшь…, - а сам из избы вон. Напоследок только пригрозил:
         - Смотри у меня!

                            Почитал Степка…
                            не так – чтобы совсем нет…
                            чтец он так себе, но буквы складывает… кое-как одну Славу одолел…. А как одолел – вдруг осенило его: наказал отец Псалтирь читать! – а в избе-то сидеть – не наказывал! Чего ему в избе читать? Можно и во дворе!

                            Сказано – сделано! Закутался Стёпка подобрей, раз не бегать ему, а на месте толочься – и с книгой раскрытой во двор вышел. Принялся читать – начал ногами притоптывать. Потопал-потопал – шагами пошагал. Сперва налево. Потом направо. Потом прямо. Потом до ворот. Дошёл до ворот – а там и за ворота…. Ну, а как вышел из ворот – чего ещё пяток шагов не сделать? Улицу-то пересечь…. До Михайлова двора…. Там – два окошка на улицу глядят….

                              Ходит Стёпка под Михайловыми окнами и Псалтирь вслух читает-старается. Надо складней читать! – а ну! как Сосёнка услышит?! Знал бы, что так придётся – загодя старательней бы учился! Соломки бы подстелил! А то – приходится теперь: веди, аз, добро, есть…. А как бы мог! – кабы трудился сноровистей…. Послушаешь, как попович читает… особо, шестопсалмие… уж так прискорбно… уж так небесно-туманно… грустной речкой речь льётся… печалью сердце наполняет… сразу - так жаль утраченного Рая! – что слёзы просятся из очей! Вот бы так читать! Да разве по слогам слезу выжмешь…?

                                Думает – а сам всё твердит: «…да рАдуется землЯ, да веселятся острови мнози…», всё топчется, с ноги на ногу переступает… всё поскрипывает подшитыми валенками, похлопывает то одной рукавицей, то другой – по бокам, по плечам, чтоб потеплей было да порадостней… потому как – радость – она не умирает! Отойти может, с очей сокрыться, совсем человека покинуть – а вот умереть – никогда! Только с тобой вместе! Потому – всегда ждёт её человек! Даже – когда вроде бы – и ждать нечего….
   Ждал-ждал Стёпка – и дождался. Слабо шевельнулась занавеска, тускло блёстнула лампадка, едва слышно, сквозь замёрзлое оконце донеслось до Стёпки приблизившееся чтение: «Господь воцарИся, в лЕпоту облечЕся …».
   «Вот как, - мелькнуло в голове,- и ей, значит, урок дали…». Стал Стёпка под самое окно. Воровато оглянувшись (нет ли бдительных), вспрыгнул на завалинку, быстро Псалтырь пролистал, отыскивая нужное место. Почти прижавшись ртом к стеклу, громко-складно, как попович, прочитал:
         - ВоздвигОша рЕки, Господи, воздвигОша реки гласы своя….
                                И в ответ девичий голос к нему подстроился:
         - ВОзмут рЕки сотрЕния своя, от гласОв вод мнОгих….
                                 А Стёпка точней приладился:
         - Дивны высотЫ морскИя, дивен в высоких Господь….
                                 И вдруг оборвался голос. Враз поднял парень взор от строк – сквозь стекло туманится личико Сосёнкино, и глядит-вперяется-светится взгляд, словно дивная волна морская….

                                 Чуть приоткрылась слюдяная створка на самом верху окна, вырвалось оттуда на мороз горячее девичье дыхание, вслед на ним горестные слова вылетели, голосом дрогнувшим оброненные:
        - Не пустит меня  батюшка…. Не увидимся больше….
        - Так мы ж – видимся! – задорно моргнул Стёпка, подтянувшись к самой створке, и утешил ласково, - не печалься! Может, ещё простит да выпустит…?
                                Покачала Сосёнка повязанной платочком головой, грустно выдохнула:
        - Увезёт меня завтра батюшка. Довольно, говорит, погостили. Дядька Михайла отговаривал сперва, а теперь кивает. Хозяйство на работника осталось без пригляду. Да со мной тут ещё заботы….

                                Стёпка помрачнел, уронил голову. А потом головой тряхнул – и опять улыбнулся:
        - Не кручинься! А ну! – раздумает ехать?! А ну! – метель взыграется?! А ну! уговорить сумеешь?! Поди, поможет Господь?! Просись завтра на литургию остаться! Скажи, напоследок…! помолимся… а там и ещё что придумаем! – и, снизив голос, добавил осторожно, - мне ведь – даже на службе поглядеть на тебя – и то радость….

                              Сосёнка порывисто схватилась руками за створку. Из маковых губ вырвалось:
        - Не хочу уезжать я! Стёпка! Как здорово мы с тобой на санках катались! Как весело с тобой было! Неужто никогда больше не повторится?!
       
                               У Стёпки от слов таких внутри захолонуло. Захотелось кинуться куда-нибудь… да хоть куда! Вон - под кнут соседский… авось смилуется… коням под копыта… возьмут вдруг да встанут-упрутся, с места не сдвинутся… слыхал про такое Стёпка… на тех местах потом храмы воздвигали… а Стёпке – всего и надо-то – чтоб девчонку не увозили!  

                               Вместо кнутов и копыт – кинулся Степка всей грудью к оконной створке, пылким дыханьем обжёг, жаркой речью опалил:
         - Слышь…? Сосенка зелёная! текучая смола золотая! живица душистая, солнца цвет! Не увезёт тебя батюшка – вот те слово моё! Сделаю… такое сделаю! Сотворю чего… чтоб осталась! Вот увидишь!

                               И ведь сам верил в тот миг, что сотворит… сделает! И сам… и Сосёнка – вдруг тоже поверила! Дрогнуло за тусклой слюдой печальное лицо, в глазах искры пробежались, уста взволнованно приоткрылись! Выплеснули вздох: «Сделаешь?!». И не стала спрашивать – как… поскольку, и так ясно: если человек тАк обещает – то… сделает! А уж – как? – сам знает….


                                      Как? – Стёпка всю ночь голову ломал. Всё сено на полатях изъелозил, братьев-сестёр истолкал, жбан воды чрез себя процедил…. В смутном, настигшем, наконец,  его сне всё ответа искал, видения всякие за явь принимал.

                                      То чудилось, что заклинило Михайле ворота, замок на них насажен этакий-невиданый, затейливый-загадочный, что никак невозможно отомкнуть его, ворота отворить да лошадей вывести! То мнилось – из села их - нетути дорог! Все, какие до сей поры были – вдруг ни с того, ни с сего, в одну ночь – крюками закрутились и, выбежав с одной стороны села, огибают его и забегают с другой…. И уж совсем напоследок, когда скупо забрезжило в окошко – приснилось и вовсе что-то несусветное: вроде, чёрный вран над селом кругами летает и грязными словами ругается вовсе не по-птичьи.

                                       Пригляделся Стёпка – и догадался, что не вран это никакой, а жених Граженский! Ишь! Разлетался, зверюга! От! Я тебе!

                                       Пустил Стёпка в жениха