но нам - то от этого не легче, отношение к штрафникам такое… – Николай вздохнул и резко рубанул здоровой рукой, – со скотиной лучше обращаются.
– Ты не переживай, суд простит, и весь позор смоешь.
– Лешка, не говори так, в чем я виноват перед своей мамкой, перед соседями, перед Родиной, я что, предал их или струсил?! Встречаются разные люди: солдаты бросают оружие, руки поднимают, жить хотят, в плен сдаются, а я не из той породы, пусть меня крест - накрест пулями прошьют, но живым не сдамся. Меня совсем другое волнует: почему меня, парнишку семнадцатилетнего, как жулика отпетого в лагерь отправили? Я тогда для себя решил, лучше в бою погибну впервые же сутки, чем в лагерном дерьме захлебываться годами. Я открыто начальникам в глаза высказывал свои недовольства, так они меня в карцер не раз сажали, потому мое заявление – идти на фронт прятали подальше. Таких, как я, в лагере было полно, многие хотели на фронт, но начальство твердило одно: «На нарах победу будете встречать – твари!» Благо капитан, набиравший зэков в штрафроту, взглянул на меня и сразу дал добро.
– Ты сейчас бы со стороны увидел себя, у тебя взгляд, как у разъяренного быка.
– Что, правда?!
– Конечно, потому вертухаи с тобой не церемонились, от одного твоего взгляда их в дрожь бросало.
– Да, ладно, заливать - то, – засмеялся Колька, но снова ухватился за плечо.
– Сильно болит?
– Есть немного, ладно, до свадьбы заживет.
– А когда свадьба? – заулыбался Лешка.
– Ты думаешь, что говоришь, у меня и невесты нет.
– А сестричка из полевого госпиталя?
– Нет, Леха, ты действительно свихнулся, с какого боку я к ней должен прилипнуть.
– Ну, она же тебе понравилась?
– И что, война кругом идет, а мне жениться? Слушай, брось ты выдумывать.
– Ладно, ладно, Колек, я пошутил, просто, когда тебя увозили в госпиталь, я глянул на вас и подумал, что это судьба, ты так на нее смотрел.
– С благодарностью?
– Не - е, у тебя взгляд был, словно ты с любимой девушкой прощался.
– Лешка, хватит заливать, сделай лучше самокрутку, а - то уши опухли, курить хочется.
– Держи, это тебе ротный передал, – спохватился, Алексей и протянул другу пачку папирос.
– Вот это да! – обрадовался Коля, – лучше награды нет, не забудь от меня поблагодарить его за папиросы.
Друзья расстались, в надежде, что скоро снова увидятся.
Через две недели по репродуктору, вещавшему со столба, голосом Левитана было объявлено, что Германия капитулировала. Здесь такое началось: солдаты, словно родные обнимались, целовали друг друга. Кто-то, не стесняясь, плакал, один больной, не смотря на ранение, подхватил сестричку и закружил ее. Веселье бушевало вокруг, кто-то вытащил гармонь и, развернув меха, заиграл задорную мелодию. Невесть откуда появилась солдатская фляжка, наполненная водкой и под счастливые возгласы, полилась жидкость в алюминиевые кружки. Только к глубокой ночи удалось угомониться раненным. Спать не хотелось, больные мечтали, что скоро вернутся в родные края. У кого остались семьи, тому посчастливилось, а кто-то вернется на пепелище или в разрушенные дома, а иные, пока шла война, потеряли всех родных и их уже никто не ждет.
Коля тоже мечтал: вот вернется в Москву, в Филевский район, в Юный городок, к матушке в деревянный барак и заживут они, как жили до его ареста. Коля тяжело вздохнул и подумал: «Может за военные годы власть помягче стала, добрее? Теперь нет бешеного плана на заводах, да жесткого режима, когда сажали за прогул, да чего там прогул, были случаи и за опоздание! Интересно, в соседнем бараке жила Аня, такая симпатичная девушка, правда она была совсем молодой, но всегда была со мной приветлива, наверняка сейчас в невестах ходит. Да, повезло, – улыбнулся Николай, – теперь вернусь живым, обошла меня стороной «костлявая», только чуть-чуть зацепила, ничего, заживет, как на собаке.
Он достал из кармана халата пулю и, зажав между большим и указательным пальцем, ухмыльнулся.
– Что браток, родной сувенир? – спросил сосед по койке.
– Роднее не бывает, я его через плечо родил, – засмеялся Коля.
– Выброси, говорят плохая примета – осколки, да пули оставлять.
– А я не суеверный, и к тому же, война закончилась, – весело ответил Колька.
– Как знаешь, дело твое.
Прошло время, в госпиталь к Борисову приехали замкомроты и майор из штаба дивизии, поздравили разведчика и сказали, что его дело будет скоро рассмотрено в суде и Николая освободят. При разговоре присутствовал друг Лешка, он тоже надеялся, что его освободят.
Дело шло к выписке, и Коля ждал, когда его переведут из штрафроты в действующие войска, а там и рукой подать до дома. Мысленно уже собирался к отправке, как внезапно его вызвали в кабинет и, увидев сидящего за столом мрачного майора, почему-то подумал, что ему сейчас предложат отправиться на родину, но только не в общем вагоне.
– Ты у нас, откуда угодил в штрафники? – спросил особист, просматривая личное дело Борисова.
– В стрелковом полку служил.
– За что командира роты оскорбил?
– В деле все написано.
– Без тебя знаю, что написано, я тебя спрашиваю, – грубо сказал майор.
– Я и сейчас повторю, что капитан тот круглым дураком был, кто его только комротой назначил…
– Ты опять за старое? – перебил Борисова особист, – все вы уголовники ушлые и дерзкие и откуда в тебе, таком молодом, столько наглости. На фронт сам просился?
– В лагере добровольно заявление написал.
– Ладно, это прошлые дела, а как ты сейчас в разведотделение попал?
– Меня туда перевели, во многих штрафротах есть разведка.
– Меня это, как-то мало волнует, а вот почему бывшего уголовника без проверки допустили в разведку? Контакты с немцами были? Языка приходилось брать?
– Майор, к чему такие вопросы, есть командир роты, он все обо мне знает.
– Все, да не все.
– Ты о чем? – начал нервничать Николай.
– Ты мне не тычь, щенок! Подвигом и былыми наградами хочешь прикрыться, не выйдет, мы таких быстро раскрывали.
– Каких – таких?! Я что, по-твоему, когда в разведку ходил, с немцами якшался, – взбеленился Борисов.
– Молчать!! Сопляк, ты с кем разговариваешь?! Вот, бумага на тебя пришла, – майор достал из папки листок, – сомнения у органов имеются, как это ты дважды в штрафники угодил, да еще в разведку умудрился пролезть. Ты что думаешь, мы в носу пальцем ковыряем… Всех твоих дружков уже опросили, командиров. Не беспокойся, их тоже накажем, за потерю бдительности. В общем собирайся, поедешь с нами.
– А как же госпиталь? Я же не долечился.
– Где положено, там и долечат.
– Начальник, война же закончилась, что еще вам от меня нужно, я кровью смыл свое первое преступление… Прогул, по-вашему закону тоже преступление?
– Ты саботажник, потому Родина и отправила тебя под надзором ковать победу. Все, хватит разговоров. Сержант, – крикнул майор. В кабинет вошел боец. – Получишь вещи, одежду и отправишь его в штаб дивизии.
– Есть отправить, товарищ майор!
Все заново ворвалось в жизнь Николая: арест, этап. Сначала был сгонный пункт в Германии, затем под конвоем, в забитом до отказа товарном вагоне, следовал путь в конечный пункт назначения – «ПФЛ ». Там его, не смотря на ранение, ждал нелегкий труд на стройке. Опять допросы оперативников и следователей, а затем этап в северный лагерь. Пока выясняли суть да дело, пришлось сидеть в суровом лагере, и только по истечении полтора года на выездной сессии суда, Николаю объявили, что он приговаривается к четырем годам лишения свободы. Сидя в промозглом бараке, он все думал: «Как же так? Выходит, нас не простили, унизили, наказали и снова закрыли. Видать у них «наверху» совсем другие планы, мы не нужны им на свободе. Страну нужно поднимать из руин. Теперь понимаю, власти нужна дармовая рабсила. А нас много! Выходит, штрафников проще закрыть в лагеря, чем вернуть домой, а ведь мы расскажем людям правду: как власть об нас вытирает ноги, как намерена дальше с нами поступать. Мы же фронтовики - штрафники, ей, как кость в горле, потому всех неблагонадежных, смелых в своих суждениях и поступках, она вынуждена изолировать от остального народа. Да, мы – штрафники, испытали на себе ужасы тюрем, лагерей, побывали «на дне» людской жизни. Мы не станем молчать. У нас, у непрощенных, ярость кипит в груди. При такой власти нам плохо придется – нас каждого ждет неизвестность. Когда - же придут нормальные люди и вышвырнут безмозглых тиранов? Эх, Родина, за что же ты нас не любишь?!
Глава 2
На Филевской стороне
Шел 1949 год. У Борисова закончился срок отбытия наказания и в конце зимы бывшего штрафника с изломанной судьбой, освободили. Орден «Красной звезды» ему вернули и еще медаль – «За отвагу». Он даже не предполагал, что по возвращению в Москву, ему еще долго придется получать разрешение на прописку в Филевском районе, где проживал с матушкой до первой судимости. Сто первый километр – всегда пожалуйста, но чем ближе к центру, тем проблематичнее было закрепиться в столице.
Детство и отрочество Коли прошли в Юном городке, который разделяли две улицы: Красная и Черная. Теперь же, после войны Красную улицу заселяли в основном вернувшиеся после победы фронтовики, а Черная улица, как считала власть, была в старые времена – бандитской, так и продолжала «воспитывать» молодежь в людском духе, а не по общественным законам и меркам. Николая тоже воспитала улица, заложив в его сознание ценности, такие как: сплочение, дружба и отстаивание правоты, что иногда сталкивало в споре уголовный люд Юного городка с представителями власти на местах, то есть с участковыми инспекторами.
Мама постарела, сдала за годы, да было от чего: получила на мужа похоронку, и пока шла война с ужасом встречала почтальона, только бы не протянул ей «казенную» бумагу на сына. Когда перестали приходить письма от Коли, горевала, думала, что пропал без вести, и только через полтора года весточка от сына вернула ее к жизни.
«Пусть в лагере, но зато живой, – переживала она, понимая, что сыну сломали жизнь, – что поделать, раз у нас в районе, на улице Черной таких ребят было много: кто под "горячую руку " власти попал, а кто и по глупости сел за решетку. Вон, соседский парнишка – Сережка Резаков, уже не один раз побывал в тюрьме, правда он моложе сына, но, как говорят: "Молодой, да ранний". Вроде с виду и по разговорам парень - то не плохой, однако ж, неймется. Хоть и молод, да не сбил бы моего парня с пути, сын - то выходит, вроде отрицает порядки советские, как «политический» идет, а Сережка все по карманам промышляет, да в карты играет, одним словом – уголовник».
– Мам, помнишь в соседнем доме девчонка жила? – спросил Николай в первый же день.
– Аннушка?
– Она, она, симпатичная такая.
– Чего ж не помнить, – мать улыбнулась, – а ты знаешь сынок, ждет она тебя, голубка. Может быть, и выскочила бы за кого, но Сережка Резаков не дает никому даже взглянуть на нее. Он намедни такую драку устроил, пришли с Красной улицы ребята, и один из них хотел к Ане посвататься, так Резак ему путь указал в обратную сторону. Насилу убежали, с нашей - то улицы мигом парни, да мужики собрались.
– А почему ты решила, что она меня ждала?
– Видела я ее, разговаривала, она сама мне призналась, что дорог ты ей. Иди сынок, вижу, что и еда тебе в горло не лезет. Ты уж поаккуратнее с ней, девчонка еще больно молода…
– Мам,
