Пожалуй, что теперь сам Господь тебе должен, за твою праведность. Как же так, Учитель?
Ну вот, и Иосия разошелся. Мальчики из дальних мест, Саул — тарсянин, Иосия — киприот. Жизнь с язычниками рядом, каждый час и каждая минута в соприкосновении с иным миром. Это не могло пройти даром. Они тонко чувствуют разницу в мировоззрении, еще дети, но уже мыслящие существа. Трудно с ними, но он, Гамлиэль, должен. Это — его исполнение Закона, и, говорят, никто другой не может учить детей так, как учит он. Зачем дано ему еще и это бремя, ему, который итак — Рабан, наш Учитель, всего Израиля?
— И еще. Жизнь — для исполняющего Закон. В этом мире и будущем, так говорит великая Тора. А что же тогда язычники? Я многих знал, из тех, что не зная Тору, вершили добрые дела. Так что — им уже ничего хорошего, раз нет для них Торы? Справедливо ли это, Учитель?
Гамлиэль с тоской обозревает лица учеников. Пожалуй, сегодня зря прождут своего наси в Синедрионе. Сегодня ему не уйти. У него есть дела важнее. В частности, дать ответы на вопросы этих двух мальчиков. Если не сделать этого, в день последнего суда, пожалуй, никто не снимет с его чаши лишнего греха, превышающего все добрые дела и поступки. Никто, и сам Господь, дарующий благодать. Есть грехи непростительные, Учитель Гамлиэль…
Урок за уроком. Год за годом. Как это иногда бывает… грустно. Что все проходит, даже самое лучшее. Потрепать мальчика по голове, ободрить его словом, или, напротив, повергнуть его в смущение и стыд, всего лишь покачав головой, Гамлиэлю это так легко. Никогда Учитель не пользовался линейкой или розгой. Не знали ученики угроз. На уважении держалось все в школе, на любви взаимной.
Но мальчики взрослели. И неизбежно подвергались болезням роста. Одна из них: возросшее упрямство. Другая, последствие первой: нетерпимость к чужим мнениям. Третья: самоуверенность, выставляемая напоказ, оборотная сторона застенчивости. И прочая, и прочая… Учитель продолжает любить и понимает, хотя бы стремится понять. Ученик как будто отметает любовь. Помнит лишь о том, что надо утвердиться в этом мире. Любой ценой. Даже на костях Учителя.
Иосия, с его голубиной душой, не столь был подвержен подобным болезням. Вернее, до поры до времени, пока не созрел для решения, умел поберечь Учителя. Не всякое лыко вставлял в строку, жалел, не хотел причинить боль. Тот же Авив все еще был покорен отцу. Шимон молчал, но не из любви и сочувствия, так было проще. Если ты не оказываешь заметного сопротивления, оно не растет и в обратном направлении. Гораздо проще многое скрыть, нежели противопоставить гневу и осуждению. С другими было тоже вполне еще терпимо. Но Саул! Сколько раз спотыкался Учитель об этот камень, что звался Саулом!
— Тора, смысл этого духовного наследия народа нашего. Что я могу вам еще об этом сказать, чего не было мной сказано? На протяжении многих дней мы учим, повторяем, обсуждаем каждое слово в ней. Вот если бы меня спросили, Учитель Гамлиэль, вырази несколькими словами, о чем это, зачем. Я бы не стал даже думать. Есть ответ, который был дан Гилелем. И знаю, что лучшего уже нет, и не будет, так полно все сказано этими словами. Для меня сказано все. А для вас? Кто из вас знает, что я имею в виду?
Гамлиэль с улыбкой взглянул в правый угол. Конечно. У Саула готов ответ.
— Ненавистного тебе не делай ближнему. Так сказал Гилель о смысле Торы.
Саул на улыбку Учителя не ответил. Хмуря брови, добавил:
— Только это не так!
— Что именно не так, Саул, мне ведь кажется, например, что дух Торы эти слова передают более чем точно. Поясни мне свою мысль.
Теперь уже нахмурился и Гамлиэль. Не то чтобы он был противник споров. Вот уж нет. К этому готов он всегда, это то, чем он умеет и должен заниматься. Только Саул кажется почему-то напряженным, злым. Словно хочет, стремится доставить неприятность. Само это желание противоречить, причиняя боль несогласием, вот что Учителю огорчительно. Вот за окном облака, еще их немного, и не налились они чернотой. Но, гонимые ветром, летят по небу, на глазах сливаясь, множась, и вот уже тучи. Одна к одной. Еще не закрыли солнца, еще светит оно, пробиваясь, выскальзывая из пут. Но ведь ясно, что недолго уже светить. Иссиня-черный, вот какой уже цвет у сети, что сковала светило, и, кажется, уже слышен гром, а там и молния сверкнет! Так нынче с Саулом. Каждую минуту жди грозы.
— Дух, быть может, и передан изречением танная[3], Учитель. Я же не столь мудр, не столь учен, не столь известен, как… неважно… Суть не в этом.
Ну вот. С трудом удержался ученик от того, чтоб не обидеть Учителя. Намек, впрочем, брошен: я не таков, как ты, и твой дед, и какими будут еще поколения потомственных учителей вашего рода[4]. Каков мальчишка?! Суть, конечно, в этом, что бы ни говорил Саул. Быть может, мне, Учителю, следует извиниться перед ним? В том, что мы — таковы, какие мы есть. Саулу обидно, что преимуществ известного рода ему не видать. Ему придется жить собственным умом, и каково еще получится. Он, быть может, завидует Авиву, которому повезло иметь таких предков, при том, что мой мальчик умом не блещет. Эх, Саул, бывает, что уксус от вина, это мой с сыном случай. Только лисы — тоже дети лис. И судьба у них иная, чем у других. Не завидуй, Саул…
Собрался дерзкий с мыслями. Продолжает:
— Мне важно другое. Мне не нужны слова воодушевляющие. Мне важно все содержание, каждый столбец. Строитель заботится об устойчивости и прочности возводимого здания. Своей линейкой он производит точные обмеры постройки. И не вправе позволить себе никаких «примерно», «около того» и «пойдет». И «дух» здания ему не передать, если не будут построены все нужные стены, подпорки. Каждый камень важен…
Гм… понятно. С кем ты состязаешься, мальчик мой, в ученом споре? Быть может, только я, ты, да и Иосия поняли тебя сейчас. То-то в глазах у Иосии мелькнул страх. Не надо бояться за меня, Иосия. Меня обидеть трудно. Такому, как Саул, особенно.
— Ты предлагаешь мне, о ученик, вооружиться линейкой, как это делал Шамай[5], и гнать ею каждого, кто приближается к Торе? Только это не способ возвысить Тору. Это способ оттолкнуть. Обидеть. Закрыть дорогу вовек.
— А мне что, обязательно быть любезным при всяком случае? Жертвовать истиной из любезности? Да ни за что! Ни из любезности, ни из других соображений. Тору не учат на одной ноге. И тому, кто пытается это сделать, можно и нужно — линейкой! И никак иначе.
Гамлиэль задумался. Это ничего, что многие глаза устремлены на него в ожидании ответа. Быть может, лучше никакого ответа, чем неверный. Впору самого Саула линейкой сейчас. Только не дождется этого Саул, да и никто другой. Есть традиции рода, Гамлиэль их не только ценит, но и блюдет.
— Воплотить Закон во всей его полноте, Саул, не считаясь с житейскими затруднениями и неудобствами, проистекающими из этого, трудно. Возможно на уровне отдельного человека, но и тогда трудно. А на уровне целого народа, если спросить меня, невозможно.
О чем он говорит этим, по существу, детям? О том, как примирить непримиримое?
— В конце концов, ученик, и я, и ты, и всякий вокруг нас имеет право на мнение. Я не отрицаю наследия Шамая, коль так случилось, что восемнадцать его Галахот стали частью Закона[6], я не вправе судить. Но мне они претят, как претит мне линейка. Даже если мне и хочется, чтоб она погуляла по твоим бокам…
Изумление. Недоверие. У некоторых из учеников, о, ужас — радость в глазах! Саула, с его вызывающей манерой поведения, Саула, с его приступами болезни, которая отнюдь не красит, Саула, с его блестящим умом… Словом, Саула любить трудно. Да и по поводу Закона, который претит, тоже нечто новое для них, этих тщательно оберегаемых им мальчиков. Пожалуй, сегодняшний урок он провел совсем в духе Шамая. Обрушил на них всю правду. Принимайте, как есть. Но что же делать, если закон о нечистоте языческих земель, об оскверняющем прикосновении язычника и другие, все о ритуальной чистоте… Они же просто человеконенавистнические! А он, Гамлиэль, кажется, и жил, и дышал для блага человечества…
А Саул весьма недоволен. Самолюбие задето.
— Если ты многое познал в Торе, Саул, не кичись этим, для этого ты был создан, и этого просил у меня когда-то, как манны небесной. Много было у меня учеников, Саул. Разных. И чтоб можно было, кажется, возложить на них Шхину[7], как на Моше. И таких, что, наверно, солнце в небе остановят, как Йехошуа. Много средних. И еще ни один из них не стал больше меня. Не потому, чтоб я не хотел этого. И не потому, чтоб кому-то помешал…
Есть некие общие законы развития человечества. И касаются они самых разных народов. Тех, которые особо стремятся обособиться, отмежеваться, тоже. Иудея времен Гамлиэля, под римлянами лежавшая, была таковой. Обучались здесь Торе, Мишне Талмуда, установлениям софрим[8], гематрии[9], разговорам ангелов-служителей и разговорам бесов. Не то чтобы знакомая остальному миру материя. И, однако, отношения учитель-ученик складывались здесь как во всем мире. Как во всем остальном мире, не бывшем отделенным и особым, складывались отношения отцов и сыновей. Есть возраст, в котором бросает сын вызов отцу. Или ученик — учителю. Есть время, когда молодость осознает себя. И пришло это время к Саулу, и к Гамлиэлю, как его учителю. И было это время нелегким для обоих.
— Учитель, почему отвернул ты лицо свое от меня? Почему хмуришься, и почему вот уже два дня не слышу я голоса, обращенного ко мне? В чем повинен я перед тобою?
Гамлиель тяжело вздыхает, взор его обращен на любимого ученика, но Саулу кажется, что он лишь скользит через него, течет, не сосредотачиваясь. Он чувствует, что Учитель сердит, и, не зная вины за собою, раздражается и злится молчанием Учителя. Но наси наконец начинает разговор.
— Скажи, как попал ты на каменование[10], каково было твое участие в нем?
Саул молчит, молчит от смущения и осознания собственной неправоты перед Учителем. Да, два дня назад, когда разъяренная толпа побила камнями последователя Иисуса Плотника, по имени Стефан, он был в толпе. Даже сторожил одежды свидетелей, сам же не брал в руки камня. То есть порывался взять, но что-то дрогнуло в душе, не при виде Стефана, нет! Был ли ему Стефан свойственником, нет ли, все они, вернувшиеся домой, в Иерусалиме видны, все знакомы и почти родня. Так и попал на казнь, что тут объяснять-то? Только что Саулу Стефан, поставленный диаконом[11] в среде последователей некоего учения? Не смерть Стефана смутила Саула. Толпа, готовившая смерть одному от руки столь многих, смутила его. Вызвала в душе если не протест, то смутную неприязнь, нечто сродни тошноте, подступающей к горлу при виде падали. Впрочем, Стефан заслужил свою смерть, и следует объяснить это Учителю, который, конечно, слишком добр, и неоправданно мягок для слуги Закона!
— Я знаю, что не было на то разрешения римских властителей. Решения Синедриона — тоже не было. Не по Стефану была бы честь. Забили его, и забили, никто не вспомнит. Учитель, ведь никто не наказан. Ничтожный человек, называющий себя последователем Плотника, никого не интересовал, а праведность не должна ли торжествовать? Не сказано ли было ему, Стефану, что не разрешено никому учить о имени сем? Вот и молчал бы о Плотнике, дабы не было соблазна таким, как наш Иосия.
— Этому человеку не был я Учителем, Саул, душа
