Остров Рака

особей, происходит мгновенно, без затраты времени, и очень эффективно. Еще примеры? – Хватит. Вы пересказываете мне то, что я и без вас знаю. Но никому еще не приходило в голову рассматривать венец нейрологической эволюции, вторую сигнальную систему, как тормоз на пути эволюции. – Вы можете себе представить автомобиль без тормоза? Но тормозом пользуются тогда, когда надо тормозить. А вы жмете на газ, не сняв даже с ручника, а потом удивляетесь, откуда инфаркт? И вообще, почему я такой дурной? – Человек – не машина… - Нет, машина. И тормоз был задуман природой, богом, чертом, эволюцией – именно как тормоз, а не как средство передвижения. Нервная система отбирает один из тысячи поступающих сигналов, остальные – гасит. На процесс торможения уходит большая часть нервной энергии. Вторая сигнальная система не локализована нигде. Она представляет собой модификацию принципа торможения. Чем выше организация нервной системы, чем сложнее задачи, тем сложнее устройство тормоза. Это и есть разум, в котором человек полностью сконцентрирован. Тормоз не может контролировать сам себя. И человек превратился в факультативную деталь собственной машины. – Почему же атлант не превратился? – Он помолчал и затем ответил неохотно, - Вы знаете, почему. – Профессор подумал, похмыкал. – Нет, не знаю. – Адельфофагия – вот ключевое слово. – А-а-а, вот вы к чему…, - профессор вздохнул, откинулся на спинку стула и начал протирать очки, - Страшные вещи вы мне рассказываете. – Жить на Земле – это вообще страшная вещь. Мои предки пожирали ваших предков. И в ходе этого пожирания разработали охотничью методу, основанную на свойстве второй сигнальной системы оказывать постоянную отрицательную индукцию на первую – двигательные и вегетативные рефлексы. С одновременной разработкой методы защиты, чтобы не поменяться местами с пожираемыми. А поскольку мои предки были еще и не прочь подзакусить друг другом, они вынужденно выработали способность контролировать тормоз. Чего не произошло с предками вашими. – Почему? – Потому, что их селекционировали по принципу отсутствия способности к вырабатыванию такой способности. – И после этого вы утверждаете, что между атлантами и людьми нет разницы? – Между ними огромная разница. Но нет видовых различий. – Между хищным и нехищным видом нет видовых различий? – Анатолий Кириллович, гомо сапиенс грешил каннибализмом ничуть не меньше, но делал это по-простому и без затей, при помощи дубины. Он и цивилизацию свою создал при помощи дубины. И мои и ваши предки были животными, пожирающими друг друга. Но мои – преодолели свою животность через отказ от дубины и использование психических сил. А ваши – увязли в животности через отказ от психических сил и использование дубины. Атлант носит всю свою цивилизацию в своей нервной системе, поэтому, он – цивилизованное и самодостаточное существо. А человек без своих механических подпорок намного ниже и беспомощней любого животного или даже насекомого. Не будучи самодостаточным, как он мог развить нравственный закон? – Не ваша ли селекция в этом виновата, господин атлант и духовный аристократ? – Анатолий Кириллович, от тех времен не осталось ничего, кроме хромосомной пыли, носимой ветром уже двадцать миллионов лет. Если зерно падает в добрую почву, то прорастает и дает плоды. А если на камень, то погибает. Кто виноват в том, что большая часть человечества оказалась бесплодным камнем? Кто виноват в том, что вы в течение всех вашей истории целенаправленно душили всходы? Вы проводите селекции наоборот, подобно царю Ироду, а потом тычете пальцем во вселенское зло, в атлантов, они же – колдуны, они же – сатанисты, они же – язычники, они же – дегенераты. Которых следует спалить в Освенциме. Теперь вы будете очень удивляться, когда вас самих начнут пропалывать. – Ну вот, - задумчиво сказал профессор, - С этого надо было и начинать.

Глава 23
После чая профессор отправился заниматься своей гидропонной установкой, мол, конец света или не конец, а жрать все равно что-то надо. Он же взял на себя уборку посуды, а потом сел и задумался, глядя в море.
Без тени сомнения он знал, что в мире назревает катаклизм. Однако, вопреки его собственным ожиданиям, это знание отнюдь не ввергло его в интеллигентскую рефлексию относительно грядущей боли мира. Еще несколько часов назад он стоял на пороге персонального Апокалипсиса, после которого судьба человечества уже не могла иметь никакого значения. Растворившись в его собственной смерти. А до того он годами сражался в собственном Армагеддоне, как и всякое человеческое существо, неся в себе обреченное знание того, что все его победы и поражения, все его радости, надежды и боли неминуемо исчезнут в великом Ничто. Он усмехнулся, на ум приходило слово «игра». Игры атлантов столь же бессмысленны, как и игры людей – все игроки гарантированно выбывают вперед ногами. В этом контексте становилась очевидной вся абсурдность понятий «Армагеддон» и «Апокалипсис», с придаваемым им общечеловеческим смыслом. Потому, что Апокалипсис – сегодня, для каждого из миллионов страдающих существ в отдельности и Армагеддон не прекращался от начала мира. Какое дело до человечества, тому, кто сейчас в данный момент сдыхает от голода или сует голову в петлю или смотрит, как его дети горят в американском напалме? И никакое количество хвастливого самомнения не могло отменить того факта, что человечество – это пыль на комочке пыли в глухом углу глухого угла бездушной и бессмысленной Вселенной. Стоило ли переживать относительно гибели какого-то количества или даже большей части людей? Разве мог он уберечь своего сына от прохождения того же пути, что прошел сам или свою мать – от холодного дыхания близкой уже могилы? Что же оставалось? Что оставалось мыслящему живому существу, кроме его бессмысленной, бесперспективной, ничем не оправданной и беспощадной гордости? Оставалось принимать правила игры, раз уж ты в игре и быть победителем. Быть атлантом.
Он вздохнул, закурил крепкую греческую сигарку, подаренную Александросом и, не вставая со стула, посмотрел в сторону волнолома. В воздух вертикально поднялась глыба бетона, и он выстрелил ею так, как стреляют камешком из рогатки. Глыба улетела метров на пятьсот и упала в море, подняв фонтан брызг. Он выпустил клуб ароматного дыма и поднял ее с глубины в семьдесят метров. Бетонный блок вылетел в воздух, подобно резвящемуся киту, вспучив при этом воду, как глубинная бомба. Он выстрелил сильнее – блок превратился в точку и упал где-то очень далеко, взметнув вверх едва заметный фонтанчик.
Тогда он посмотрел на солнце и сразу, из самых глубин его существа, всплыла мысль, - «Не лезь туда»! Мысль была настолько категоричной и настолько чужой, что он испугался. Это не было предупреждение, это был окрик, вроде того, каким одергивают собаку. «Иисусом Навином мне не стать», - подумал он с некоторым даже облегчением и, отвернувшись от моря, перевел взгляд на бетонную чашу. Он чувствовал, что может разметать ее, как горку песка с ладони, обнажив удивленно копошащегося профессора, но не стал этого делать, и для этого ему не понадобилось никаких окриков. Но ассоциация с горкой песка, сдуваемой с ладони, навела его на мысль поэкспериментировать с воздухом, и он поднял в воздух тонны песка, закрутив смерч – для этого ему пришлось, всего лишь, вообразить процесс вращения и сконцентрировать его в выбранной точке пространства. Некоторое время он заворожено наблюдал, как массы песка вращаются внутри невидимой воздушной трубы, затем ослабил хватку, и песок с шумом обрушился в воронку, вырытую смерчем – пожалуй, с таким прибамбасом уже можно было выходить на международную арену.
Из какой-то щели между блоками выполз обеспокоенный профессор. Он взял его на свою умственную ладонь, перенес по воздуху и усадил за стол, напротив себя. – Вы че? – профессор ошарашено, обеими руками ухватился за бороду - последний якорь спасения, - С ума сошли? – Это вы сошли с ума! – ответил он и расхохотался, в нем начала подниматься волна неконтролируемой эйфории. В море поднялась волна высотою в дом и застыла, не доходя десятка метров до берега, было видно, как внутри нее мечутся серебристые рыбы, в чистом небе загрохотал гром, и в волну с шипением ударила молния. – Саша, образумьтесь, - крикнул профессор, - Вы угробите нас обоих! – Волна осела и ушла прочь, в открытое море. – Не называйте меня «Саша», - сказал он, капризно растягивая слова. – А как же вас называть, уважаемый? – Ну, как-нибудь по-простому, скажем, Тор. – Он расхохотался. – Не будете ли вы так любезны, Александр Васильевич, - сказал профессор, насупившись и выпрямляясь на стуле, - Отнести меня на место. У меня еще куча дел.

Глава 24
- Ну как, - спросил профессор вечером за ужином, когда они снова собрались вместе, - Вы уже не чувствуете усталости, истощения после ваших подвигов? – Нет. Я чувствую себя здоровым и полным сил, как никогда. – Это заметно, - кивнул профессор, - Видели бы вы себя со стороны в первый день нашего знакомства. – Я чувствовал себя изнутри, - заметил он, - И мне этого вполне достаточно. – Охотно верю. А каковы ваши ощущения сейчас, в ходе и после экспериментов? – Наслаждение. Эйфория. Желание использовать силу снова и снова. У меня даже снизилась потребность во сне. – Это настораживает. Если у вас такая же нервная система, как у человека, то вы подвержены той же опасности, - свалиться в яму маниакально-депрессивного психоза. – Что это значит? – Человек входит в состояние мании, состояние сверхвозбуждения, сконцентрированного на какой-то идее. Это может быть все, что угодно: секс, творчество, спор. Затем маятник качается в другую сторону, и он переходит в состояние депрессии. Очень часто, пытаясь выбраться оттуда с помощью наркотиков, из которых самый распространенный – алкоголь. – Мне не требуется алкоголь. – А зачем же? Сила – это и есть ваш наркотик. Но если я вас правильно понял, вы используете вашу нервную систему в качестве проводника для какой-то внешней энергии. А любой проводник имеет свою пропускную способность. Он может просто сгореть от переизбытка энергии. Возможно, краткость жизни большинства гениев объясняется именно этим. Проводник быстро изнашивается, а то и вовсе перегорает, как в случае с Ницше, например, который умер в психушке. – Де Сад тоже умер в психушке, но, будучи вполне почтенного возраста дедушкой и до последнего часа сочиняя и ставя пьесы, на которые собиралась половина Парижа. – Причем тут де Сад? – Ну, как же? А садизм? Разве это не сдвиг на сексуальной почве? Вы же тут толковали о психических нарушениях. – Де Сад не имеет никакого отношения к садизму, так же, как Иисус Христос к христианству. Вы читали де Сада? – Конечно, читал. Я же филолог, как-никак. – А вы не заметили, что во всех его механических и очень нудных описаниях сексуальных эксцессов абсолютно отсутствует эротика? – Да, пожалуй. Они не способны возбудить и подростка. – Потому, что произведения де Сада не порнографичны. Это дурно написанные, философские произведения. Маркиз использовал форму сексуального эпатажа для пропаганды своих взглядов. Так же, как Платон использовал форму диалога,