европейской дурью и этим ссыльным выскочкой, ее жених страшнее Бонапарта, черт возьми! А ведь все шло ладом, пока Лизонька на Купалу гулять не пошла! Видать, уж не так темен здесь народ, что в Купальскую ночь ставни запирает, а не за кладами бегает, как везде. Значит, есть этот, Атаман, или как там его… Ну, хоть кто бы сказал, как выйти из сего лабиринта?!».
Александр коротал время у себя в комнате за чтением Розенбаха. Он уже не раз читал это место «Метафизики заработной платы», но своею точностью оно вновь и вновь заставляло себя перечитывать:
«Прибавочная стоимость есть скелет в платяном шкафу буржуазии, который иногда приоткрывает дверцу и своею костлявой рукою помахивает от туда пролетариату, намекая о тяжести эксплуатации, а потом снова скрывается в шкафу, полном дорогих платьев и уборов».
Внезапно Александра отвлек от чтения усиливающийся стук копыт. Вавилевский отложил книгу и выглянул в окно. По пыльной проселочной дороге во весь опор мчался не жалея коня разъяренный Лемский. Около дома Агафьи он остановил скакуна, спрыгнул, и, привязав его к забору, ринулся к дому.
В руке Лемский держал белую кожаную перчатку и зачехленную в ножны шпагу. За версту было понятно, о чем идет речь… Без стука он вбежал в сени. Вавилевского это порядком разозлило. Нет, ему были противны все эти дикие, первобытные обычаи дворянских выродков, но великое чувство справедливости двигало им. И, конечно, то, что он чувствовал к дочери помещика Бефтроганова. Так же, в голове всплыл тот самый эпизод с гишпанцем Бондаренко, кой Александр видел в пьяном бреду в кабаке. Александр ощутил всем нутром, что он сам и есть этот Бондаренко…
- Я требую сатисфакции! – с пафосом прокричал Лемский в сенях, источая на выбежавшую навстречу Агафью пары винного перегара. А потом ворвался в избу и увидел Вавилевского с книгой.
-А! Вот ты где, заморыш! -Лемский кинул ему в лицо заготовленную перчатку. – Вот вам шпага. Завтра в девять вечера, на закате, у колодца на краю села. Разберемся по-быстрому, без секундантов и прочей помпы.
Пробормотав сие и воткнув в деревянный пол шпагу, Лемский развернулся и так же напористо ринулся обратно…
Как только ярость стала проходить, Александром стал овладевать неслабый страх. Ведь он практически не мог обращаться с оружием! В пажеском корпусе, в кой когда-то отдавал его отец, учителя фехтования ставили на Вавилевском младшем жирный крест! Но, черт возьми, биться надо! Как тот самый Бондаренко…
Александр стал рассматривать врученный ему клинок. Он был изрядно инкрустирован всякими страшными готическими рунами, фольфсфангелями, и была выгравирована надпись «Striсk. Stein. Gras. Grein»
Вавилевский попытался выдернуть шпагу, но она не поддавалась и, не смотря на все усилия, продолжала торчать в полу. Александр пытался вытащить её так и эдак, и за этим занятием застала его вернувшаяся из сеней Агафья.
-Агафья, подсбите мне-попросил Вавилевский. Агафья не без труда выдернула шпагу,подобрала с пола ножны и вручила всё это Александру.
Единственная дуэль в жизни Александра Вавилеского была в университете. Один его товарищ вызвал его на поединок из-за того, что Александр прилюдно назвал имя княжны Наташи Поклонской. А так, как в нее был тайно влюблен практически каждый студент, то уже одно упоминание имени ее уже было поводом для дуэли. Только дуэль та была в трактире… Кто больше выпьет. А уж в сем Александру равных не было.
До вечера Александр сидел у себя в каморке, исполненный душевными томлениями. Он уже видел, как клинок Лемского пронзает его живот, как алая кровь струится по белоснежной фехтовальной рубахе. Как он, Александр Вавилевский, падает оземь, и его взору открывается безграничное прозрачное вечернее небо…А дальше… Ничего, пустота. Что же там, черт возьми, может быть?
Александр не вынес сих мыслей. Мыслей о бренности жизни. Еще бы? Это ведь просто – поверить в какого-нибудь Бога, поверить в то, что там, за гранью, тебя что-то ждет. А в пустоту и ничто верить трудно. Все мы, хотим этого или нет, станем прошлым. Есть прошлое, а есть бывшее. Не всё в прошлом, то что прошло, было, по-настоящему было. Но то, что было, то, что является не просто прошлым, а и бывшим тоже, то есть сейчас.
Точно так же есть грядущее, то, что придет, и есть будущее. Не всё в грядущем будет в будущем. Но то в грядущем, что будет в будущем, есть и сейчас, и было до этого, в прошлом.
Внезапно тяжелые томления духа были прерваны звуком шагов и скрипом половиц. На пороге стояла Глаша, коя не появлялась в доме Агафьи с весны.
-Здравствуйте, Александр Николаевич. Варвара просила передать вам письмо…
Сердце Александра забилось чаще. Чувство обреченности и безысходности смешалось с ощущением, что он здесь не такой уж и лишний человек, это добавило не то, что бы надежды, но хотя бы какой-то светлой искры во мраке тяжелой безызвестности. Вавилевский взял листок и принялся читать:
“Mon cher! Сегодня я проведала, что завтра вам биться на дуэли с Лемским. Я поняла всем нутром, на сколько, же на самом деле я нуждаюсь в вас! Мне хочется, чтобы вы были рядом. Если бы любовь была на самом деле, то я бы сказала, что люблю вас, Александр Николаевич. С глубочайшим благоговением и страхом я сознаю, что вы идете из-за меня на поединок с противником много сильнее и опытнее вас. Помните, что без вас мне жизнь совсем не люба. Весною я столкнулась с силами, природа коих непонятна, и один вид коих ввергает в дикой силы ужас и лишает смысла всякую жизнь. Помните, вы мой единственный смысл! Если вы не вернетесь с победой, я скоро отправлюсь за вами. Ваша Варвара!»
Александр и Глаша вышли на улицу. Оба тяжело дышали. Вавилевский окинул взглядом село: все было по-прежнему. Для окружающего мира сего страха не существовало.
- Прошу вас, барин, - сказала Глаша дрожащим голосом. – Если чего случится, барышня не выживет! Она и так долго хворала весною. И с Лемским не выживет. Эдакий аспид!
- Ступай, Глаша, сдюжим! – ответил Вавилевский с натянутою сквозь ужас улыбкою. И вручил кухарке пятак.
Глаша побежала к усадьбе. А Александру не хотелось возвращаться к тому страшному томлению, кое ждало его дома. Ноги сами понесли в кабак, захотелось выкинуть это все из головы. Но лишь Александр отворил дверь, как кроме привычного винного и табачного духа, звуков гитары и гармони, пьяного гогота мужиков, он услыхал противный зычный голос Лемского:
-Да, черт побери! Где вы видали, сукины дети, чтоб гусар да не напивался перед дуэлью?! Да где вы вообще видали, чтоб гусар не пьяный был?! Наливайте до краев! Чтоб вас всех черти разорвали…
Робкий трактирщик, не желая получить крепким сапогом, учтиво отвечал:
- Так, ваше скородие… Вы и так уже в долг пьете. Да и на дуэли завтра так вас и этоть… заколют. С похмелю-то…
-Молчи, старик, чтоб тебя козел забодал, тысячу залпов ему в задницу! Ты хоть знаешь, старый пердун, с кем я дерусь-то?! Да это интеллигентишка чахлый. Соплей перешибешь! А вот и он, кстати…
Лемский заметил Александра. Вавилевский сначала порядком испугался, но увидя, что его противник уже еле держится на ногах, решил пойти ва-банк.
- Что, ваше благородие, не наливают?! – с сарказмом обратился он к Лемскому, уж очень не нравилось ему это самое «благородие», и как чин, и как классовый враг. – Ничего, слово дворянина! - это тоже было произнесено с сарказмом. – Я угощаю! Хозяин, водки с перцем!
Трактирщик накрыл на стол, ухмыльнувшсь: «Плут, парень…».
Лемский опрокинул стопку, занюхав рукавом, и с ухмылкой глянул на Александра своими косыми от вина глазами:
- Подлизаться хочешь, вошь?! Да ничего не выйдет у тебя, каналья. Прирежу завтра… Хе-хе.
Вавилевский ничего не сказал, но во взгляде его было уже понятно, что тот немыслимый страх уже практически позади. Он молча налил еще по стопке. Вот на сем-то поле битвы Александр ощущал свое явное преимущество. Ведь он, в отличие от своего соперника, был еще трезв.
Лемский осушил стопку, и тяжело вздохнув, пробормотал уже плохо слушающимися губами:
- Вот знаешь, за что я вас всех, черт побери, ненавижу?! Да, развалите вы Россию. Всех бы вас порубал без остатка, тысячу залпов мне в задницу!
- Ошибаетесь! – ответствовал Вавилевский, наливая еще по рюмке. – Было бы что разваливать! Нищета одна кругом да сатрапы царские, вроде вас. Таковое общество и развиваться-то не способно, ежели на страхе и нужде основано. Для одних – обогащение, для иных – страх и выживание. Не мы, - вы Россию скорее похороните, да и весь мир. Или, что нам нужно, по-вашему?!
Лемский потянулся за рюмкой, но услышанное вынудило его ударить уже порядком дрожащую рукою по столу и разъяренно проскрипеть:
- Нам нужно, черт вас побери, чтоб всех разорвало... то есть, черт
возьми, я говорю, чтоб тысяча чертей, тысяча залпов вам в задницу...
Черт! - сбившись с мысли он снова грохнул кулаком по столу и сам свалился лицом на стол.
Вавилевский поглядел с укоризною на поверженного противника и, выпив рюмку за победу, встал из за стола и вышел на улицу. Завтра этот несчастный гусар вряд ли вообще на ноги поднимется, а ежели и поднимется, то вновь напьется.
Александра обдал прохладный вечерний, уже почти что ночной, воздух, в коем пищали комары, пахло летним разнотравьем. Солнце уже давно село, лишь на западе, на горизонте, виднелась розовая тонкая полоска. Внезапно сие умиротворение было вновь нарушено страшными криками из усадьбы Бефстроганова. «Вот, деспот, и до тебя руки доберутся, не мои, так народные!» - подумал Александр и зашагал к дому.
Варваре не спалось. Помимо мыслей о грядущем поединке Александра и Лемского, душу ее терзали истошные вопли прикованной в подвале Елизаветы. Что сие? Каковые силы всем этим двигают? Варвара чувствовала, как петля затягивается. А завтра должен погибнуть единственный по-настоящему родной для нее человек! Одиночество давило подобно железным тисам, все слезы, кои только и можно было выплакать, уже были выплаканы. Варвара встала с постели и пошла к комнате отца. К счастью, он был у себя, а не в подвале. Как всегда не спал, а сидел у ночника с книгою своего любимого Филимона Бороды. Варя хотела постучаться и войти как подобает. Но нервы не выдержали, и она ворвалась к отцу подобно разбойнику.
- Да вы, батюшка, ирод жестокий, Синяя Борода… Никого вам не жаль! Завтра человека убьют, а вам все театр! Я требую вызвать жандармов и пресечь дуэль! – На этом она отчаянно топнула босою ногой по паркету.
Бефстроганов холодно посмотрел на дочь и ответил:
- А если этот твой… педагог… заколет гусара?! А что, пути Божьи не исповедимы. Тогда что? От радости скакать будешь? Только и тогда, его, ссыльного, в Тобольск утащат. Мужчины всегда бились из-за дам. Ничего в сем дурного нету.
Варвара в истерике свалилась на пол, принявшись колотить кулаками по паркету. Барин поднялся с кровати, накинул халат и попытался поднять дочь. Но лишь притронулся к оной, как Варвара вцепилась в его руку зубами. Брызнула кровь. И тут заорал сам Бефстроганов. Послышались судорожные шаги приказчика.
- Иван! – прокричал помещик. - Проси позвать Вольфенштейна, пусть даст сей одержимой «Лауданума»!
Глава 7. Наперекор здравому смыслу.
Лучи яркого утреннего июньского солнца пробивались сквозь узкие
